Текст книги "Дыхание Луны"

Зеркальный

– Очень просто. Ее главным желанием было – не быть одной. И я остался у Маши и жил с ней – и днем, и ночью был рядом. Домохозяйка приходила через день, по вечерам, наводила порядок, и я отдал ей приличные деньги, чтобы она не выдала меня ее отцу. Я читал Маше книги – она любила слушать, – Жюль Верна, все эти путешествия и приключения, и пространные рассуждения героев, и добротное и неторопливое развитие сюжета. Как будто бы самому себе читал, как будто сам любил подобного рода чтиво. Я танцевал с Машей под ее любимую музыку, по-простому, нежно обнимая ее за талию, часами, чувствуя ее благодарный трепет – как будто с самим собой танцевал. Я покупал Маше ее любимое мороженое, с ягодами, и кормил ее с ложечки – и сам смаковал более, чем она, эти вкусы. Я узнал, что она ослепла в возрасте пяти лет, после болезни. Иногда она подводила меня за руку к окну, и я рассказывал ей то, что вижу там. Дома, дорога, прохожие, машины, деревья, детская площадка, играющие малыши… Все эти простые вещи, пропущенные через ее сознание, становились сказочными, сияющими, моими собственными неземными откровениями. В тот момент, когда я понял, что Машу больше интересуют мои желания, чем ее собственные, я смутился, поскольку все, что я хотел – это секс, секс и еще раз секс, в разных формах, в разных позах, в разных проявлениях… а она, насколько я понял, была девственницей..

В этом месте моего повествования, следователь закурил следующую сигарету.

– Продолжайте, продолжайте!

И я продолжил.

– Такого секса я не имел никогда и ни с кем. Красавица, девственница, слепая молодая девушка удовлетворяла, как свои, все мои сексуальные желания, даже самые похотливые, самые запретные, самые неоднозначные, радуясь этому необыкновенно, улыбаясь и светясь от счастья и требуя еще и еще новых и новых моих фантазий. Помню, я чуть не умер от счастья.

Глаза следователя округляются, он слушает меня, раскрыв рот.

Не без удовольствия, я продолжаю:

– Но я получал не одно, а несколько наслаждений.

– Ну и?

– Во-первых, я получал прямое сексуальное наслаждение, оно – самое маленькое из всех далее следующих. Это – раз.

Делаю паузу.

– Ну и? Что есть большее того?

– Во-вторых, я ощущал, что Маша несказанно радуется, исполняя каждое мое желание. Оно для нее – как ее собственное. Я для нее – даже больше, чем любимый ребенок. Я для нее – как она сама, только находящаяся в другом теле. Я понимал, что она балдеет, она тащится, она – на седьмом небе от счастья, делая то, что я хочу, для меня. И она была во мне, мои желания – ее собственные.

И я с благодарностью принимал ее любовь, ее подарки, ее неловкий девичий секс, который она мне давала, и собственный оргазм, предназначенный для нее. Я знал, что она получает огромное удовольствие от этого, гораздо большее, чем я сам. Именно оно, это ее удовольствие – самое важное для меня, самое большое и значимое, самое радостное – ведь я люблю ее больше всего на свете. Я радовался тому, что она счастлива. Я радовался тому, что доставил ей этот восторг – любить другого, не пропадая в «черной дыре» своих собственных иллюзий. Я радовался тому, что стал причиной счастья любимого человека. Это два.

Я перевожу дух.

Он растерянно спрашивает:

– Есть и три?

– Конечно! Она радовалась моему счастливому моменту «номер два» – ведь это она стала причиной моего неземного восторга. Ведь она любила меня больше себя самой и жизни. Я был счастлив от ее последней радости намного больше, чем от первой. Это три.

Следователь трет кулаками глаза.

Я продолжаю:

– Есть ли конец этим взаимным проникновениям – в наслаждении, в любви и заботе? Она была на седьмом небе от моего счастливого момента «номер три». Я был в диком восторге от того, как она выражала свое неземное удовольствие этим обстоятельством. Это четыре. Есть и пять, и шесть, и – до бесконечности, насколько хватит духа принять этот волшебный нектар и не лопнуть от удовольствия, не умереть от разрыва сердца, рвущегося навстречу любимому человеку. Я был счастлив за нее, она – за меня, на каждом новом этапе близости – седьмом, восьмом, десятом – взаимное наслаждение неконтролируемо росло, доводя нас до безумного трепета и экстаза. Мы были как зеркала друг для друга, в которых отражение нашей безумной любви бесконечно множилось.

Следователь смотрит на меня с опаской.

Я завершаю:

– То же самое чувствовала и Маша – по отношению ко мне. Простое наслаждение от секса со мной – это раз. И так далее – два, три, четыре, десять – вплоть до полного слияния наших миров.

Ему нечего добавить, и он не знает, о чем меня спросить. Неловкая ситуация. Глядя куда-то в угол, он грустно прячется за рифмованные строки:

 
– Увы, тому, кто не способен заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
 

Странный он человек, мой следователь. Но, впрочем, интересный.

Золотистый

Он спрашивает меня:

– Что было дальше?

– Дальше? Только любовь. Только она.

– И что же такое любовь?

– Коротко – это когда не думаешь о себе. Когда полностью живешь любимым человеком, и твое собственное «я», со всей его тяжестью и темнотой исчезает, пропадает, растворяется в этом чувстве и не довлеет над тобой.

– А что ты делал, когда Маши не было рядом? Когда не было этого вашего обоюдного наслаждения? Ну, например, ты ходил в магазин за продуктами, наверное, ты где-то работал. Или тогда, когда приезжал ее отец?

Я улыбаюсь. Какой он наивный!

– Любящие люди никогда не страдают от физического отсутствия другого. Ведь любя, ты ничего не ожидаешь взамен, не ждешь никакой награды, само это бескрайнее чувство – оно заполняет твое сердце полностью живительной отрадой. Неудобство только в том, что ты не можешь дать еще больше наслаждения своему партнеру, напоить его этой божественной росой. В минуты одиночества я наслаждался самим отношением, самим намерением любви и заботы, думая о Маше и о том, как я смогу при встрече наполнить ее счастьем и радостью – снова и снова, еще и еще. Все время разлуки для меня проходило в восторженном предвкушении той минуты, когда произойдет наша очередная встреча. Я мечтал о том, какие еще новые желания, устремления и мысли, какие новые грани я в ней открою, чтобы заполнить их собой.

– Ты чувствовал ее желания, знал ее мысли и на расстоянии, будучи в соседних квартирах?

– Конечно! Думая, друг о друге, чувствуя один другого, мы улыбались, как блаженные – нам достаточно было того, что каждый ощущает в сердце другого.

Солнечный

– Как развивались ваши отношения дальше?

– Как в сказке, как в раю. Особенно запомнился последний день, когда мы слушали музыку. Я часто приносил с собой новые компакт-диски, мы ставили их, слушали мелодии и делились тем восторгом, который они нам дарят. Помню, в тот день мы начали с музыки из кинофильма «Человек дождя». Помнишь, с Дастином Хоффманом и Томом Крузом в главных ролях?

– Да, смотрел этот фильм.

– Это была чудесная композиция, ее автор Zimmer. Я ставил на повтор, и она крутилась множество раз. Я спрашивал ее: что ты чувствуешь? Как будто бы сам не знал.

Она отвечала: я как будто солнышко и даю свет и тепло всем деревьям и растениям, птицам и животным, морям и океанам, горам и людям. Она спрашивала меня: а что чувствуешь ты? Как будто сама не знала. Я отвечал: а я как будто благородная и сильная птица, которая летит в ласковых солнечных лучах над полями и лесами, реками и каньонами, наслаждаясь полетом и прекрасными видами, которые открываются, замирая от восторга единения со всем миром.

Минуту мы молчим.

– Потом мы слушали Jean Michel Jarre – Equinoxe, часть 3, она очень любила этого композитора. Я спрашивал ее: что ты чувствуешь? Как будто бы не жил внутри нее. Она отвечала: я жизненная сила, которая есть в растениях и деревьях, я тянусь через них к свету, я расту и расширяюсь, я дарю миру гармонию и красоту. Она спрашивала меня: а что ощущаешь ты? Как будто не жила внутри меня, каждую секунду. Я отвечал: чувствую себя дождем, благодатной влагой, орошающей землю, падающей на леса и долины, моря и океаны. Оттуда, снизу, я снова поднимаюсь наверх, через стволы деревьев, стебли растений, бесчисленными и легкими пузырьками.

Мы молчим еще минуту.

Он чиркает зажигалкой, задумчиво смотрит на огонь.

– Потом мы слушали Jann Tiersen, Rue des cascades, Déjà loin – она обожала эту волшебную мелодию. Я спрашивал ее: что ты чувствуешь? Как будто бы не ощущал это пронзительней ее. Она отвечала: чувствую себя маленькой девочкой, в милом французском городке, и мой папа, улыбаясь в усы, играет на банджо в маленьком кафе, на террасе, а мы с братьями и сестрами танцуем и кружимся, беззаботные и веселые, прямо на мощеной улице, веселя проходящих мимо прохожих. Она интересовалась: а что чувствуешь ты? Как будто бы не ощущала это пронзительней меня. Я говорил ей: чувствую себя случайным прохожим, который шел мимо симпатичного кафе, где папа-повар играл на банджо, на террасе, а дети танцевали прямо на улице, да так увлекся их волшебным настроением, что отложил в сторону портфель и зонтик и бросился с ними в пляс, высоко задирая ноги, размахивая руками, озорно смеясь и подмигивая ребятишкам и другим прохожим.

– Ты сказал, что это был ваш последний день вместе?

Последний день

– Да, это был наш последний день перед долгой разлукой. Прошло уже три месяца непрекращающегося волшебства. Ее отец приехал и уехал снова. В этот день я особенно остро заметил перемены, которые в ней произошли. Ее подташнивало, и ее тело внимало тому, что происходит внутри него. Когда до меня дошло, я вмиг покрылся испариной – она беременна! Чтобы подтвердить эту догадку, мы отправились делать УЗИ – рядом, через дорогу был медицинский центр. Пожилой доктор подтвердил нашу догадку, и счастью не было предела.

– У тебя были дети до этого?

– Нет, я расстался с первой женой.

– Понятно.

– Маше стало душно, и я вывел ее на улицу, на крыльцо, а сам вернулся и несколько минут оплачивал услугу, заполнял какие-то бланки. Когда я вышел вслед за ней, ее там не было.

– Как это не было?

Он перестает чиркать зажигалкой.

– Вот так. Ее там не было. В ужасе я оббегал всю округу, я заглядывал в магазины, в подъезды, высматривал ее на улицах и в подворотнях, расспрашивал прохожих. Это длилось несколько часов, пока не наступил вечер, тогда я понял, что потерял ее. Ее и нашего ребенка. Даже больше того – в тот момент я чувствовал, что потерял самого себя.

– Но ведь ты только что говорил мне, что для любви нет расстояний? Ты что, перестал ее чувствовать?

Следователь снова закуривает.

– В том-то и дело, что я ощущал ее, как и раньше. Но на этот раз ее мысли были спутаны, она была в ужасе, в растерянности, в диком волнении. Похоже, кто-то завладел ей против ее воли и тащил куда-то, в неизвестность. Все, чего она желала – снова оказаться рядом со мной. Но не могла этого сделать.

– Кому могла понадобиться слепая девушка?

– И я думал о том же – ну кому? Я перебирал в памяти всех людей, которых видел в медицинском центре. И вспомнил одного человека – когда я выводил ее на улицу, он посмотрел на нее как-то странно, как-то алчно. Это был мужчина средних лет, похожий на цыгана – рослый, кудрявый, бородатый, с огненным взглядом. Сердце подсказывало мне, что все дело может быть именно в нем. И тогда я стал спрашивать у людей, живущих в округе: не знают ли они, где здесь собираются цыгане? Одна бабушка на лавочке подсказала мне такое место, кафе неподалеку. С тех пор я все дни проводил там – прохаживаясь и высматривая, или сидя в этом заведении за столиком, за чашкой кофе и газетой. Мне было нестерпимо больно все эти дни, ведь то, что она ощущала – были ужас, отвращение, мука и мольба о пощаде. Что делали с ней эти люди? Я расспрашивал официанток об том человеке, но мне отвечали: сюда захаживает много таких. В один из дней я его увидел. Он зашел в кафе с дружком бандитского вида, заказал еду и выпивку. Я тут же подошел к нему и спросил, не видел ли он потерявшуюся слепую девушку? Он рассмеялся мне в лицо – у него были тонкие кривые губы и золотые зубы. Что делать? Пока они выпивали и закусывали, я сбегал в квартиру Маши, взял электрошокер и эту древнюю трубу и вернулся. У меня не было другого выбора. Не медля, я подошел к нему, включил прибор и кинул ему в руки – лови! Он рефлекторно поймал, и в эту секунду я ужалил его током. Его напарник вскочил, ударил меня по лицу – но дело было сделано.

Следователь аж привстал со стула:

– Что было сделано? Какое дело?

– То же, что и с Машей. Он был не цыган, а серб. Мы с ним стали одним человеком – он и я. Его звали Златан.

– Зачем ты это сделал?

– Только так я мог найти ее – изнутри него, зная все его мысли и желания.

Следователь тихо сползает обратно на стул.

Теперь он смотрит на меня с уважением.

– И что ты там увидел, внутри него?

Ад

– Внутри этого человека я обнаружил сущий ад. Но самое страшное было в том, что и я теперь стал этим адом, ведь мы с Златаном стали одним целым.

– Поподробнее.

Мой следователь делает профессиональную стойку ищейки.

– Это был настоящий торговец людьми и наркотиками – без чести и совести. Со своей бандой, в которой он являлся первой скрипкой, он переправлял наивных, одиноких, беспризорных девушек в бордели по всему миру. Особо красивых, молодых и невинных, несовершеннолетних он продавал за большие деньги богатым извращенцам, арабам, людям с Кавказа, боевикам. Может ли прийти в голову, что такие люди живут рядом с вами, в Москве?

Следователь кривится:

– Запросто.

– Так вот. Златану потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и осознать, что с ним происходит. Все это время его дружок профессионально бил меня руками и ногами, а я неумело отбивался. В какой-то момент Златан закричал что-то на своем языке, подскочил ко мне и обнял, прижал к себе, как самого дорогого друга. Еще бы! Он понял все без слов. Он отстранял меня, смотрел мне в лицо своим огненным взглядом полностью умалишенного придурка – и снова прижимал к себе, еще крепче, бормотал что-то по-своему. Он плохо знал русский – но нам не нужны были слова.

Я перевожу дух. Следователю не терпится:

– Что было дальше?

– Дальше? Нами стала управлять любовь. Он отправил прочь своего подельника и стал исполнять, с огромной радостью и нескрываемым наслаждением, мое главное желание – а я был счастлив от того, что даю ему этот океан блаженства.

– Какое желание?

– Вернуть Машу. Кое-как, на ломаном русском, он поведал мне, что несколько дней назад продал ее одному арабу, близкому к руководству группировки ХАМАС, что в Палестине. Этот человек проживал где-то на территории Сирии, изредка наведываясь в Израиль, а сейчас отправился в Грецию по делам примерно на неделю. Немедленно мы купили билеты на самолет в Афины и стали готовить документы к отъезду, радуясь каждой секунде, проведенной вместе. Мы не отходили друг от друга ни на шаг, спали в одной комнате – только ванная или туалет разлучали нас на некоторое время.

– Вы были похожи на геев?

– Нет, скорее, на братьев.

– Ты тоже должен был исполнять его желания, как свои?

– Да, конечно!

– И какими они были?

– Самыми отвратительными и низкими для всех вокруг, но для меня – самыми волнующими и трепетными, потому что они теперь были и моими тоже.

Красный

– Златан обожал власть, силу, выпивку, женщин и наркотики. Он чувствовал в основном ненависть и гнев и жил жадно, без оглядки, считая каждый свой день последним. Это значит, что и я стал любить то же самое – через него, чтобы подарить ему радости и счастья как можно больше – в том виде, в каком он их понимал. Это значит, что и я стал ненавидеть и гневаться по любому поводу и без повода и не надеялся, что завтра наступит утро – вместе с ним. Я его любил абсолютно и готов был сделать для него все, что он пожелает. За те несколько дней, что готовились наши документы, я участвовал в бандитских разборках и пьяных оргиях, я отправлял невинных девушек в бордели, употреблял вместе с ним наркотики – в основном какие-то таблетки из тех, что можно достать в ночных клубах, и кокаин.

Следователь вскакивает:

– Но как это возможно?

– Очень просто. Любовь – это непреложный закон, и ты либо исполняешь его, либо умираешь от муки. Нет ничего сильнее любви в этом мире – ты понимаешь? Я был Златаном, а он – мной. Мы были едины, и никто из нас не мог поступать иначе.

Он ходит по комнате, размахивает руками:

– Не понимаю!

– Закон любви – он везде и во всем. Когда лев рвет зубами жертву, он действует исключительно по этому закону. Кому придет в голову в чем-то укорять льва?

– Льва – нет. Но ведь мы же люди?

Он брызжет слюной.

– Златан, я уверен, родился нормальным парнем. Он стал таким потому, что попал в плохое окружение.

– Слабый аргумент.

– А я и не защищаю его. У того, что происходило с нами, есть причина посерьезнее.

– Какая?

– Любовь! Мать проживает жизнь ребенка, каждую секунду его существования, как свою собственную, забывая о себе совершенно. Я был Златаном и проживал его жизнь, как свою собственную, вот и все.

– Опять двадцать пять!

Следователь с ненавистью комкает пустую сигаретную пачку, бросает ее в угол.

Я продолжаю наступление:

– Сын, которого ты любишь, остается самым лучшим на свете – что бы он не сотворил.

– А вот и нет!

– Забыл, что имею дело со следователем – извини. Если ты в чем-то не оправдал своего сына – значит, твоя любовь не абсолютна. Значит, ты не соединен с ним, отдалился от него.

– Нет уж! Это значит, что я не забываю и о других людях тоже – о тех, кому он причинил зло.

Я сдаюсь:

– Извини. Видишь ли, в тот момент я не любил всех людей, с которыми меня сводила судьба, – но только Златана и Машу.

Он отворачивается от меня, подходит к окну, бормочет:

 
– Постромки в клочья…Лошадь где?.. Подков
не слышен стук… Петляя там, в руинах,
коляска катит меж пустых холмов…
Съезжает с них куда-то вниз…
 

Несколько минут мы молчим, слышно, как жужжит муха, бьется о стекло, в коридоре хлопают двери.

– Ну ладно, я тебя понял. Ты любил Машу и Златана и никого больше. Вы были как одно.

Он оборачивается:

– Продолжай.

Бордовый

– В первый же вечер Златан устроил пир на своей съемной квартире – туда мы приехали. Он заказал гору суши с доставкой и достал из бара несколько бутылок темного рома. Мы выпили в ожидании еды пару литров, закусывая колбасой и сыром, и захмелели. Он говорил тосты о братстве, о настоящей мужской дружбе, когда живут вместе и умирают друг за друга, а я слушал его, зная, что доставляю ему этим огромное наслаждение. «Номер один». Помнишь? Он говорил еще больше, видя, как я радуюсь тому, что делаю его счастливым, слушая его восторженные речи. Он делал это не для себя, конечно, – но для меня, наполняя мое желание доставлять ему удовольствие непревзойденным восторгом. «Номер два». Наши радости и устремления сплетались в потоке любви и взаимного и чуткого внимания друг к другу, образуя все более прекрасные и возвышенные состояния единства – три, четыре… десять, и так до бесконечности. Мог ли я представить себе, что эта скотина, что это животное в человеческом обличье способно на такие тонкости восприятия реальности? Незаметно мы выпили еще пару бутылок – и расчувствовались, и совершенно опьянели, а суши все не было. Он включил музыку – Tony Junior, Immortal. Видимо, его любимая. Под бешеный ритм мы вскочили и прыгали, как дети, и носились по комнате, выделывая немыслимые кренделя. Я кричал ему: что ты чувствуешь? Как будто бы сам не знал. Он отвечал: я огромный бордовый дракон с черными железными крыльями, изрыгающий пламя, испепеляющий все вокруг. Я лечу прямо к Солнцу, чтобы слиться с его протуберанцами в дикой огненной пляске, я хочу померяться с ним силами. Он спрашивал меня: а что чувствуешь ты? Как будто сама не знал. Я отвечал: я изначальный звук этой Вселенной, первопричина всего, а если точнее – мощное биение барабанов, сотрясающее все миры так, что даже муравьи выползают из своих муравейников и пляшут, задрав свои усы наверх. Потом он выпил пару каких-то таблеток и дал мне – глотай! Звучала новая музыка, такая же бешеная, мы плясали до изнеможения, истекая потом, и в какой-то момент я почувствовал, что исчезаю, выхожу из физического тела. Что он мне дал? Я спрашивал его: что ты чувствуешь? Как будто бы не жил внутри него. Он отвечал: я напряжение в миллиард вольт в огромном космическом трансформаторе, и через мое поле бегут все токи – гравитация, свет и тьма, все проходит через меня так быстро, что планеты и галактики сходят со своих орбит. Он спрашивал меня: а что ощущаешь ты? Как будто не жил внутри меня каждую секунду. Я отвечал: чувствую себя временем, которое внезапно остановилось, чтобы выйти из себя, посмотреть на течение секунд снаружи и понять – куда и зачем оно идет? Может, лучше повернуть вспять? А может, есть что-то вне времени? Потом в дверь зашел какой-то бандит, русский, и сначала выпендривался, но быстро сник, когда Златан стал бешено колотить его кулаками. Я спрашивал его: что ты чувствуешь? Как будто бы не ощущал это пронзительней его. Он кричал мне: чувствую себя богом войны, у которого множество рук, в которых – кувалды, отбойные молотки, камни и атомные бомбы. В своем праведном гневе я ненавижу трусов, предателей и врагов. Он интересовался, не переставая молотить своими отбойными молотками: а что чувствуешь ты? Как будто бы не ощущал это пронзительней меня. Я хрипел: чувствую себя злом всего мира и при этом – важнейшим элементом мироздания, ведь если бы не было зла, что бы делало добро? И если бы не было противоположностей и противоречий, тьмы и света, как будто бы воюющих друг с другом, над какими испытаниями и выяснениями поднимались бы люди, чтобы понять друг друга, слиться в объятиях любви и понять, что все – едино?

Потом в квартиру робко зашло несколько молоденьких девушек, и мы…

– Стоп!

Следователь грозит мне кулаком.

– Достаточно. Не хочу больше слушать об этом. Давай пропустим эту страничку. Меня интересует вот что: ты совсем забыл о Маше?

Он смотрит на меня брезгливо.

– Нисколько.

– Не верю.

– Хорошо. У тебя есть тело, и ты чувствуешь все его органы. Так?

– Допустим.

– Так вот, я чувствовал всех людей, которых любил, и Машу, и Златана, одновременно, как органы своего тела. Так понятно?

– Допустим. И что чувствовала Маша, беременная твоим ребенком, в этот момент, когда ты весело проводил время в компании молоденьких девушек с этим грязным отморозком?

– Ничего, кроме одиночества, тревоги и бескрайней, абсолютной и всепрощающей любви ко мне – что бы я ни делал и какими бы мерзкими и отвратительными вещами с точки зрения обычного человека не был занят. Ведь она была мной, а я – ей. Более того, через меня она чувствовала Златана, через меня она любила и его тоже – такого, каким он был, грязного отморозка.

Я смотрю на следователя и думаю о том, что никогда в жизни не видел так близко более изумленного человека, чем он.