Текст книги "Братья Ярославичи"

Ода не могла продолжать, подступившие рыдания душили её.

Святослав, поначалу оторопевший от неожиданности, шагнул было к супруге, желая её успокоить. Однако Ода отпрянула от него, как от прокажённого:

– Не приближайся!.. Гадок ты мне!

– Что с тобой, горлица моя? – растерянно пробормотал Святослав. – Одумайся! Куда ты?

Видя, что Ода направляется к дверям, Святослав бросился наперерез и схватил её за рукав длинной исподней рубашки.

Ода рванулась, послышался треск раздираемой тонкой ткани. Святослав хотел подхватить Оду на руки, но после сильной пощёчины он невольно отпрянул от неё.

Ода выбежала из спальни.

Ласковые объятия Регелинды вызвали у Оды целые потоки слёз. Она принялась жаловаться служанке на судьбу, на мужа, на братьев Святослава, на своё одиночество, вспомнив при этом и о Ростиславе, которого «отравили подлые люди, такие же подлые, как Святослав и его братья!».

Регелинда ничего толком не поняла из слезливых жалоб Оды. Она уложила свою госпожу у себя в горенке, напоив её чистой родниковой водой, освящённой епископом Гермогеном в ночь на Крещение Господне. Регелинда не допустила к Оде Святослава, который пришёл взглянуть на состояние супруги.

– Что с ней, Регелинда? – допытывался князь. – Жар у неё, что ли? В таком состоянии я Оду ещё не видывал.

– Хворь у неё чисто женская, княже, – шёпотом молвила Регелинда. – Завтра встанет твоя супруга как ни в чём не бывало. Не кручинься. Ложись-ка спать.

Святослав стоял перед Регелиндой с толстой восковой свечой в руке. Жёлтый язычок пламени освещал встревоженное лицо князя, участок каменной стены, украшенной изразцами. Глаза Святослава в упор глядели на Регелинду с каким-то недоумением, словно он силился понять, что кроется за выражением «женская хворь».

Вдруг в тишине раздалось шлёпанье босых ног, из-за спины Святослава выскочила Вышеслава в одной ночной сорочке со светильником в руке.

– Что случилось? – выпалила девушка. – Я услышала рыданья матушки. Где она?

Регелинда всплеснула руками:

– Да ничего не случилось, глупая. Спать иди!

– А вы-то отчего не спите? – подозрительно спросила Вышеслава.

Святослав выругался сквозь зубы и, резко повернувшись, удалился в свою опочивальню.

– Так что же стряслось, Регелинда? – подступила к служанке Вышеслава. – Неужели батюшка осмелился ударить…

– Чушь-то не городи! – оборвала девушку Регелинда. Она взяла княжну за руку и повела за собой. – Распрекрасных тебе снов, лада моя. – С этими словами служанка втолкнула Вышеславу в её спаленку, отняв у неё светильник.

Возвращаясь обратно, Регелинда услышала, как скрипнула дверь в комнату князя Всеволода и его жены. Она невольно замедлила шаг, прикрыв светильник ладонью. Впереди во мраке коридора Регелинда различила смутную женскую фигуру в белых, ниспадающих до пят одеждах, – Анастасия!

Регелинда не успела сообразить, что сказать гречанке, если та тоже заведёт речь об Оде, дверь снова приоткрылась и вместе с узкой полоской света в коридор высунулась обнажённая мужская рука, силой втащившая Анастасию обратно в спальню.

Путь освободился, и Регелинда на цыпочках двинулась дальше. Проходя мимо двери, за которой скрылась Анастасия, Регелинда не удержалась и приложилась к ней ухом. До неё донёсся раздражённый голос Анастасии:

– Пусти меня!.. Грех это – в Великий пост сладострастьем заниматься! Коль ты о теле не думаешь, Всеволод, так о душе своей промысли!

– Иль ты не жена мне, Анастасия? – прозвучал голос Всеволода.

– Жена, но не рабыня! – ответила гречанка.

«А у этих свои кочки да ухабы! – с усмешкой подумала Регелинда. – Гречанка-то вельми набожна, видать, а муж её сластолюбив. Что и говорить, такому молодцу, как Всеволод, любая на ложе будет рада!»

Под «любой» Регелинда имела в виду себя. Она давно положила глаз на князя Всеволода, ещё в ту пору, когда увидела его впервые в Киеве десять лет тому назад.

Наступила вторая суббота Великого поста: день поминовения усопших.

Спасо-Преображенский собор был полон молящегося люда. На этот раз князья, их жёны и дети стояли перед алтарём. Бояре со своими жёнами и детьми широким полукругом теснились позади княжеских семей. Чёрный люд заполнил все проходы у пяти мощных столпов храма, толпился у распахнутых главных врат.

После выноса Святых Даров епископ Гермоген начал службу, гулкое эхо вторило его сильному зычному голосу в высоких сводах белокаменного собора. Торжественное молчание многих сотен людей, стоящих плотно друг к другу, придавало этому обряду нечто завораживающее.

Анастасия сбоку взглянула на Оду. Та сосредоточенно молилась, склонив голову в тёмном платке и куньей шапочке, беззвучно шевеля сухими губами. Гречанка догадалась, о ком думала Ода в эти минуты.

С самого утра Ода была бледна и неразговорчива. Святослав тоже был не такой, как всегда. Анастасия и Всеволод понимали: что-то случилось между Одой и Святославом минувшей ночью, но делали вид, что ничего не замечают.

Вот архидьякон[89]89
  Архидьякон – старший дьякон в епархии.


[Закрыть] приблизился к Святославу с пучком тонких свечек. В наступившей глубокой тишине прозвучал негромкий голос черниговского князя:

– Светлая память отцу моему, великому князю Ярославу Владимировичу, в православии Юрию, матери моей, великой княгине Ирине, в иночестве Анне, старшему брату Владимиру Ярославичу, в православии Василию, моей первой супруге, княгине Брониславе, в православии Елизавете, моему младшему брату Вячеславу Ярославичу, в христианстве Петру, и другому младшему брату, Игорю Ярославичу, в христианстве Фёдору.

После каждого произнесённого имени Святослав брал свечку, возжигал её от свечи, горевшей перед распятием, и ставил на канун – подсвечник в форме круглого стола.

Упомянув брата Игоря, умершего шесть лет тому назад, Святослав перекрестился на распятие и направился обратно к алтарю. В этот миг Ода стремительно подошла к архидьякону, выхватила из его руки свечку и громко воскликнула:

– За упокой души христолюбивого племянника нашего Ростислава Владимировича, в православии Михаила.

Установив зажжённую свечку на кануне, Ода вернулась на своё место.

Святослав кивком головы дал понять священнику, что тот может продолжить поминальную службу. При этом лицо у Святослава было хмурое и недовольное, выходка Оды ему явно не понравилась.

Архидьякон нараспев затянул поминальную молитву:

– Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих, родителей и сродников князей Святослава и Всеволода Ярославичей: великого князя Юрия, жены его, инокини Анны, сыновей его Василия, Петра и Фёдора Юрьевичей, а также внука его Михаила Васильевича, и княгини черниговской Елизаветы, и всех православных христиан, и прости им все прегрешения вольные и невольные, и даруй им Царствие Небесное!..

* * *

В конце марта весеннее солнце растопило снежные сугробы, потекли по кривым улочкам Чернигова, по крутым переулкам на Третьяке и Подоле весёлые ручейки. В лужах отражались голубые небеса. Скаты крыш украсились бахромой из сосулек, истекающих прозрачной холодной влагой. Крупные сосульки срывались вниз, не выдержав единоборства с жаром солнечных лучей, и со звоном разбивались о твёрдую наледь, а их блестящие продолговатые обломки искрились на солнце, как горный хрусталь.

В один из солнечных дней уходящего марта Ода объявила Святославу о своём намерении поехать в Саксонию к своей родне. Ода попросила Святослава, чтобы он отпустил вместе с нею Ярослава и Вышеславу. Святослав не стал противиться. Его отношения с женой сразу после отъезда Всеволода и Анастасии день ото дня становились всё хуже. На раздражительность Оды и на её замкнутое молчание Святослав отвечал вспышками гнева и бранью на русском и немецком языках.

Ода быстро собралась в дорогу. Помимо Ярослава и Вышеславы, с ней также отправлялись в Саксонию две юные служанки-немки и Регелинда. Ехать решено было верхом из-за надвигающейся распутицы.

В свиту супруги Святослав отрядил полсотни дружинников, молодых удальцов. Во главе этого воинского отряда Святослав поставил свея Инегельда, свободно владеющего немецким языком.

Прощание Святослава с Одой получилось сухим и коротким. Князь едва коснулся губами бледной щеки супруги. Затем Святослав протянул Оде пергаментный свиток, промолвив, не глядя на неё:

– Вот письмо твоему отцу от меня.

Ода с безразличным видом взяла свиток и, не проронив ни слова, передала его Регелинде.

Обняв поочерёдно Ярослава и Вышеславу, Святослав удалился в терем.

Вышеслава расцеловала на прощание братьев. Олег помог сестре сесть на коня, после чего он приблизился к Оде, чтобы пожелать ей счастливого пути. Глеб, Давыд и Роман тоже садились на коней, собираясь сопровождать караван Оды до речной переправы.

Ода мягко притянула к себе голову Олега и коснулась его лба горячими губами.

– Прощай, мой юный князь, – тихо сказала она.

– Мыслю, не навек прощаемся, – постарался улыбнуться Олег.

– Бог ведает, – прошептала Ода.

Опираясь на руку Олега, Ода села в седло. Лошадь под ней была смирная, она даже не тронулась с места, лишь пошевелила ушами.

Ода взяла в руки поводья, и, перед тем как направить лошадь со двора в распахнутые ворота, она подняла голову в круглой шапочке и перекрестилась, глядя на купола Спасского собора. Олегу показалось, что Ода навсегда прощается с Черниговом. Олег снял с головы шапку, чтобы помахать ею, если Ода вдруг оглянется на него.

Но Олег ждал напрасно: Ода не оглянулась.

Глава пятая. Молитва Мытаря и Фарисея

Едва подсохли дороги после весенней ростепели, в Киев прибыли послы от венгерского короля Шаламона. Возглавлял венгерское посольство родной дядя короля, герцог Левенте. Речь герцога, свободно говорившего по-русски, пришлась не по душе великому князю Изяславу.

– Русские князья стремятся к родству с европейскими королями, но при этом в делах государственных они с родством не считаются, сие странно и непонятно, – возмущался герцог Левенте. – Уже только то, что венгерская королева Анастасия-Агмунда Ярославна является родной сестрой киевского князя, вызывало почтение у соседних государей… до недавнего времени. Со смертью короля Андраша овдовевшая Анастасия-Агмунда вместе с сыном Шаламоном бежали в Германию, опасаясь козней двоюродного брата умершего короля – Белы. Анастасия просила Киев о помощи, о том же просил германский король, но глух был князь киевский к этим просьбам. Не русские дружины, а немецкие рыцари возвели на венгерский трон сына Анастасии-Агмунды.

Ныне сыновья умершего Белы нашли приют у польского князя Болеслава Смелого. Они точат мечи, собираясь сражаться с Шаламоном за власть над Венгрией. Польский князь готов помогать им в этом. А князь киевский, женатый на тётке Болеслава, и пальцем не пошевелил, дабы унять воинственных поляков и проявить заботу о своём племяннике Шаламоне, который не преследует православных христиан в своём королевстве, в отличие от Болеслава.

Сидящий на троне Изяслав угрюмо взирал на низкорослого коротконогого герцога, облачённого в длиннополый кафтан из красного аксамита[90]90
  Аксамит – шёлковая ткань с ворсом из серебряных или золотых нитей.


[Закрыть]. В свите Левенте было двенадцать длинноусых черноволосых господарей в одеждах, расшитых золотыми нитками.

Изяславу вспомнился Андраш, сын герцога Ласло Сара, изгнанник Андраш, по-русски Андрей. Приютил его некогда в Киеве отец Изяслава Ярослав Мудрый, как приютил он в то же самое время и Гаральда, не поделившего норвежский трон со своим братом Олавом. Ярослав Мудрый любил повторять своим сыновьям: «Благо получает тот, кто умеет ждать».

Прошли годы, умер норвежский король Олав Святой. Освободился и венгерский трон. Вспомнили про изгнанников в далёкой Норвегии и в граде Эстергом, что стоит на берегу полноводного Дуная. Стали Гаральд и Андраш королями каждый в своей стране, а в жёны они взяли дочерей Ярослава Мудрого, Елизавету и Анастасию.

Анастасия Ярославна была счастлива в супружестве с Андрашем, однако спокойной жизни у неё не было, поскольку в Венгрии тянулась долгая и ожесточённая грызня за власть между потомками короля Иштвана Святого и его двоюродного брата герцога Ласло Сара.

В своё время Иштван Святой породнился с германским королевским домом, взяв в жёны Гизеллу, сестру короля Генриха. Владимир Святославич, дед Изяслава, не собирался уступать Венгрию латинянам, поэтому он заключил с Иштваном дружественный союз, отдав в жёны его двоюродному брату Ласло свою дочь Премиславу.

С той поры и разгорелась вражда между сыном Иштвана Петром, тоже женатым на немке, и сыновьями Ласло Сара, Андрашем и Левенте. По закону у потомков Иштвана было больше прав на трон, но им всегда не хватало воинственности и удачи, в отличие от потомков Ласло Сара. Потому-то Андраш и стал королём венгров сразу после смерти Петра, сына Иштвана.

– Иль не слышит князь киевский, как в Польше гремят оружием, собираясь воевать с его племянником Шаламоном? – прозвучал вопрос герцога Левенте к Изяславу.

– В Польше испокон веку оружием гремят, – раздражённо ответил Изяслав. – Я не собираюсь совать нос в дела Болеслава.

Бояре киевские, сидящие на скамьях вдоль стен обширного покоя, одобрительно загудели.

– Таково твоё последнее слово, великий князь? – громко спросил Левенте.

– Да, – ответил Изяслав. И, не сдержавшись, добавил: – Законному правителю чужие мечи не нужны, а родственники не опасны.

– Что ж, у великого киевского князя впереди ещё полжизни, чтоб получить возможность разувериться в собственных словах, а посему я не стану тратить время на переубеждения, – склонив голову, промолвил Левенте. – Хочу лишь попросить дозволения повидаться со вдовой Ростислава, княгиней Ланкой.

– Могу обрадовать тебя, герцог, – криво улыбнулся Изяслав. – Княгиня Ланка надумала возвратиться в Венгрию, так что ты будешь ей в пути и собеседником, и телохранителем. Передавай поклон от меня сестре моей Анастасии и королю Шаламону. Скажи, помнит о них князь киевский. Не забыл!

При последней фразе брови Изяслава сдвинулись на переносье, а в глазах блеснули недобрые огоньки.

Герцог отступил на шаг, неуклюже поклонился, прижав правую руку к груди, – вместе с ним отвесила поклон и его свита, – затем распрямился, бросил на Изяслава пристальный взгляд и зашагал к дверям с высоко поднятой головой. Венгерские вельможи, шаркая сапогами по каменному полу, последовали за Левенте.

Изяслав без колебаний дал согласие на отъезд Ланки в Венгрию, но троих её сыновей он решил оставить в Киеве. Изяслав опасался, что, выйдя из отроческого возраста, Ростиславичи могут стать мстителями за своего отца, если их воспитанием будут заниматься мать и бабка. Это решение Изяслава не понравилось Гертруде, которая немедленно поспешила выразить мужу своё неудовольствие.

Гертруда, как всегда, действовала бесцеремонно, вторгнувшись в покои Изяслава, не вняв предостережениям княжеского постельничего Людека.

На днях киевский боярин Яловат учинил кровавую расправу прямо на княжеском суде, зарубив топором торгаша Бокшу за то, что тот средь бела дня на людной улице сорвал платок с головы жены Яловата, когда та отвергла его непристойные домогательства. Брат и сын Бокши поклялись изничтожить боярина Яловата и всех детей его.

Вот чем была занята голова Изяслава, когда к нему пожаловали венгерские послы. И теперь, после переговоров с венграми, киевский князь был озабочен той же думой, сидя над сводом законов Ярослава Мудрого. Изучать Русскую Правду помогал Изяславу воевода Коснячко.

– Узаконил отец мой кровную месть в Русской Правде, подражая варяжским судебным уставам, а нам ныне приходится расхлёбывать его недомыслие, – ворчал Изяслав. – Пусть обычай этот идёт от наших предков, ну и что с того! Предки наши и невест умыкали, и деревянным истуканам молились. Лик времён текучих меняет нравы людей, я так мыслю. Не пристало нам, сменив коней, на старых санях ездить.

– Верно мыслишь, княже, – заметил Коснячко. – Отец твой имел советниками варягов да новгородцев, вот и получился у него первый блин комом.

– Кровь за кровь – это обычай дедовский, языческий, проще говоря, – сказал Изяслав, воодушевлённый поддержкой воеводы. – В нынешние времена русичам надлежит жить по-христиански, ибо…

Изяслав не договорил, поскольку в светлицу вошла Гертруда, уверенным движением распахнув двустворчатые двери. Она была в длинных небесно-голубых одеждах, в белом платке и прозрачной накидке, закреплённой серебряным обручем у неё на голове. Подведённые сурьмой брови и нарумяненные щёки очень молодили тридцатидевятилетнюю княгиню.

– Здрав будь, свет мой ясный! – с лёгким поклоном поприветствовала Гертруда супруга.

На Коснячко Гертруда взглянула как на пустое место, удостоив его лишь небрежным кивком.

Несмотря на это, воевода поднялся со стула и отвесил поклон Гертруде, которой он побаивался из-за её мстительного нрава.

– И тебе доброго здравия, пресветлая княгиня! – произнёс Коснячко и поклонился ещё раз, но уже не столь низко.

– Ну, будет ломаться, воевода. Сядь! – сердито проговорил Изяслав и стрельнул недобрым взглядом в сторону жены. – Зачем пожаловала, княгиня?

– Истинно ли, свет мой, что ты отпускаешь Ланку в Венгрию вместе с послами короля Шаламона? – спросила Гертруда, несмело приблизившись к столу, за которым восседал Изяслав.

– Истинней и быть не может, – надменно ответил Изяслав. – Завтра же Ланка отправится в путь. Скатертью дорога!

– Но почто ты отпускаешь её одну, без детей, иль сердца в тебе нет, Изяслав?

– Доколе ты будешь в мои дела встревать, княгиня? – повысил голос Изяслав. – Я над решеньями своими господин, а сердечными делами мне заниматься недосуг. Сказано – без детей, значит, так тому и быть!

Тон Изяслава вывел Гертруду из себя.

– Ежели тебе сердцем размыслить недосуг, ты хотя бы умом своим пораскинь, свет мой. Ты от одного Ростислава насилу избавился, а тут сразу трое Ростиславичей взрастут тебе на погибель. Придёт срок, каждый из них княжеский стол себе потребует. Не у кого-нибудь, а у тебя! – Гертруда гневно ткнула пальцем в мужа. – Иль мало тебе, дурню, племянников, оставшихся на твоё попечение после смерти братьев твоих Игоря и Вячеслава?! Им ведь тоже уделы дать придётся, если, конечно, раньше не дать им яду…

– Что ты мелешь, безбожница! – разъярился Изяслав. – Какого ещё яду?! Убирайся!

– У тебя у самого три взрослых сына, – упрямо продолжила Гертруда, – не о себе, так о них подумай, свет мой. Не братьями вырастут для сыновей наших Борис Вячеславич, Давыд Игоревич и Ростиславичи, но злейшими врагами. Раздерут, растащат они всю Русь себе на уделы!

– Замолчи, женщина! – Изяслав грозно поднялся над столом. – Хоть и не люб был мне Ростислав, но детей его я от себя не отрину, ибо они с рождения обрели веру православную и, как князья будущие, укрепят древо Ярославичей. А уделов на Руси всем князьям хватит.

– Скажи хоть ты, боярин, князю своему, что хлебнёт он лиха с племянниками своими, – обратилась Гертруда к Коснячко. – Обернётся его нынешнее глупое благородство потоками крови в недалёком будущем!

Коснячко хлопал глазами, не зная, что сказать. Перечить князю он не смел, но и противиться воле княгини тоже боялся. К тому же до сего случая Гертруда ни разу не обращалась к нему ни за советом, ни за помощью.

Воеводу выручил Изяслав, который грубо вытолкал жену за дверь.

– У братьев моих жёны как жёны, а моя Гертруда, как ворона, токмо крови ждёт! – посетовал Изяслав, оставшись наедине с Коснячко. – Твоя-то супруга, говорят, тоже норовистая. Так ли, воевода?

– У-у, княже, моей жене палец в рот не клади! – закивал головой Коснячко. – Злости в ней на полсвета хватит!

Изяслав засмеялся и похлопал Коснячко по плечу. Ему было приятно сознавать, что не его одного постигло Божье наказанье в виде сварливой жены.

Гертруда отплатила мужу этой же ночью, не впустив его в свою опочивальню.

Изяслав велел дружинникам седлать коней и по ночной дороге поскакал в Вышгород.

«Глупая гусыня тщится досадить мне и не ведает того, что для меня её ласки хуже постных дней, – думал Изяслав по пути в Вышгород. – Меня ждут телесные утехи с той, что помоложе и помилее злобной Гертруды!»

Когда в Смоленске неожиданно скончался Вячеслав Ярославич, тогда-то Изяслав поселил в Вышгороде вдову брата Эмнильду с малолетним сыном. Случилось это девять лет тому назад. Эмнильда была дочерью маркграфа саксонского Оттона. Была она глуповата и простовата. И внешность у неё была какая-то бесцветная: белокурые волосы, светлые брови, бледный цвет лица, серые глаза с грустинкой… В присутствии Изяслава Эмнильда часто терялась, заливалась краской стыда. Голос у неё был тихий и покорный. Эмнильда редко улыбалась, а смеялась ещё реже, но тот, кто хоть раз слышал её смех, не мог забыть его никогда. Смех у Эмнильды был по-детски заливчатый, весёлый и звонкий, как колокольчик.

Мужа своего Эмнильда любила очень сильно, и когда его не стало, то всю свою любовь она перенесла на сына Бориса, которого втихомолку называла Михелем. Мальчик норовом и статью пошёл в отца-русича, унаследовав от матери-немки лишь белокурые волосы и серые глаза. Изяслав, взявший опеку над сыном Эмнильды, подыскал ему опытных воспитателей.

Любовная связь между Изяславом и Эмнильдой установилась довольно неожиданным образом, толчком к ней послужил нелепый случай.

Как-то осенью, уже по окончании годового траура Эмнильды, Изяслав приехал в Вышгород, в окрестностях которого он любил охотиться на туров и кабанов. В тот раз охота оказалась неудачной, поэтому уставший и продрогший под дождём Изяслав выплеснул своё раздражение на рабынь, прислуживающих ему за столом.

Эмнильда, как хозяйка дома, старалась изо всех сил, угощая Изяслава и его свиту. Дабы сделать Эмнильде приятное, Изяслав отправился вместе с нею взглянуть на спящего Бориса, которому тогда было семь лет. Затем Изяслав отправился в опочивальню, наказав Эмнильде, чтобы она прислала к нему рабыню с сосудом вина, заметив ей при этом, какую именно из невольниц. Эту девицу Изяслав заприметил сразу, едва та появилась в трапезной.

Дальнейшее всегда вызывало у Изяслава улыбку и одновременно целый шквал приятных воспоминаний.

Изяслав ещё не лёг в постель, хотя был уже в исподней рубахе. Стоя у стола спиной к двери, он снимал нагар со свечи. Язычок пламени колыхнулся, когда дверь тихо отворилась и кто-то почти бесшумно переступил через порог. Изяслав, не оборачиваясь, велел вошедшей, как он думал, рабыне поставить сосуд с вином на скамью возле кровати и раздеться донага. Он слышал, как рабыня суетливо снимает с себя одежды, как звенят, падая на пол, височные кольца и браслеты с рук. Изяслав намеренно не оборачивался, чтобы не смущать рабыню своим взглядом. Так же, не оборачиваясь, князь повелел невольнице запереть дверь спальни на задвижку.

Услышав, как щёлкнула дубовая щеколда на двери, Изяслав повернулся и обомлел от неожиданности. Перед ним стояла обнажённая Эмнильда!

То ли по своей недалёкости, то ли из-за излишнего желания угодить великому князю, только Эмнильда вдруг оказалась на месте наложницы-рабыни. Она стояла перед Изяславом, нагая и покорная, не смея поднять на него взгляд. Разница в возрасте у Изяслава с Эмнильдой составляла тринадцать лет. По сравнению с Гертрудой, уже изрядно поблёкшей после нескольких родов, Эмнильда выглядела юной и обворожительной.

Изяслав недолго колебался, объятый сильным вожделением.

«Чему быть, того не миновать!» – успокоил себя великий князь, уложив на мягкое ложе белокурую белокожую немку.

Эмнильда отдалась Изяславу без сопротивления, словно сама давно жаждала этого. Изяслав, привыкший к неподатливости своей супруги, которая проявлялась даже в постели, был просто очарован покорностью Эмнильды, которая позволяла ему вытворять с её гибким телом всё, что угодно.

После этого случая Изяслав стал чаще наведываться в Вышгород.

Днём на глазах у слуг и свиты между Изяславом и Эмнильдой всё было пристойно. Изяслав уделял внимание не столько Эмнильде, сколько племяннику Борису. Но едва наступала ночь, Изяслав и Эмнильда сразу же становились необузданными любовниками.

Из свиты Изяслава об этой любовной связи знал только Коснячко.

Природная робость Эмнильды и её душевная простота делали её непревзойдённой наложницей. Эмнильда не требовала от Изяслава дорогих подарков, не ревновала его к другим наложницам, не устраивала капризов, если они не виделись слишком долго, не возмущалась, когда её любовник требовал от неё ласк всю ночь напролёт. Эмнильда всегда была готова к соитию даже в самом неподходящем для этого месте. Сама того не сознавая, Эмнильда так сильно привязала Изяслава к своему телу, что князь совершенно охладел к законной супруге и позабыл всех своих случайных женщин.

Так, ласковая покорность женщины и её умение всегда поддерживать в любовнике страстный пыл ценятся людьми грубоватыми, стыдящимися слишком явно проявлять свою похотливость, превыше всего. Таким и был князь Изяслав. Сам не блиставший умом, Изяслав не ценил и ум Гертруды. Тем ближе была для Изяслава недалёкость Эмнильды, тем понятней был ему склад её ума, тем приятней откровенность её ласк, даримых только ему. Эти двое не нуждались даже в словах, какие обычно срываются вольно или невольно с уст любовников, они соединялись на ложе молча, как заговорщики.

В Вышгород Изяслав примчался ещё до рассвета.

Княжеский посадник в Вышгороде, привыкший к внезапным приездам своего господина, нисколько не удивился, увидев перед собой Изяслава глубокой ночью.

– Крепко спишь, Огнив! – с притворной суровостью сказал Изяслав, слезая с коня. – Гридни мои бухают в ворота, а в ответ ни гу-гу. Стража твоя перепилась, что ли?

– Так ведь свои-то все дома по лавкам спят, княже, в столь поздний час лишь чужие шастают, – шутливо ответил посадник, бывший с князем на короткой ноге.

– Поговори мне, козлиная борода! – усмехнулся Изяслав, передавая поводья конюху.

Бородка у посадника и впрямь торчала козликом.

Изяслав понизил голос:

– Как поживают княгиня и племяш мой?

Огнив почесал лохматую голову и ответил со вздохом:

– Худо дело, князь. Захворал Бориска, уже пять дней пластом лежит.

– Лекарь был? – спросил Изяслав.

– И лекарь был, и знахарь приходил, и толку никакого, – опять вздохнул Огнив. – Помирает отрок.

– Придержи язык, пустомеля! – рявкнул Изяслав. Он повернулся к своим дружинникам. – Коней в стойла! Самим почивать! Посадник укажет где. – Князь толкнул Огнива в бок. – Распоряжайся!

На ходу срывая с себя шапку, плащ, тяжёлый пояс, Изяслав по тёмным переходам и по скрипучим лестницам поспешил на ту половину терема, где жила Эмнильда с сыном. Изяслав застал Эмнильду в одной исподней рубашке, с распущенными по плечам волосами. Вся комната была уставлена зажжёнными свечами, из всех углов тянуло густым запахом ладана.

На приветствие князя Эмнильда ответила истеричными рыданиями. Обняв колени Изяслава, она умоляла его спасти её сына от неминучей смерти.

– Кто тебе наговорил, что неминучей? – рассердился Изяслав. – Оклемается Бориска, отрок он крепкий!

– Нет, князь мой милый, не оклемается сыночек мой, ибо наказанье наслал на меня Господь за грехи мои, – причитала Эмнильда. Она перешла на родной немецкий, потом опять заговорила по-русски. Но на обоих языках Эмнильда слёзно поминала Богородицу, гнев Божий и свою греховность.

Изяславу это надоело, и он рывком поставил Эмнильду на ноги.

– Ну, хватит слёзы лить! – промолвил он. – Слезами горю не поможешь. Лекаря надо хорошего сыскать, а не поклоны бить.

Эмнильда стояла перед князем с опухшим от слёз лицом, бессильно опустив руки и глядя в пол. Тонкая льняная рубаха сползла у неё с одного плеча, обнажив тонкую ключицу и белую округлую грудь с розовым соском. Один вид обнажённой женской груди подействовал на Изяслава зажигающе.

Князь припал губами к этой тёплой упругой женской плоти, прикасаться к которой или представлять её в мыслях было для него одинаково приятно. Однако Эмнильда резко и грубо оттолкнула от себя Изяслава.

– Найн!.. Найн!.. Прочь!.. – воскликнула она. – Через этот грех страдает тяжким недугом мой сын. Уйди, князь! Мне надо молиться.

Изяслав сначала оторопел от неожиданности, потом в нём стал закипать гнев. Он догадался, с чьих слов говорит с ним Эмнильда, прежде никогда не страдавшая излишней набожностью.

– Та-ак! – медленно и грозно произнёс Изяслав. – Сей ветерок мне ведом, знаю, откель он дует! Где отец Иларион? Где этот старый гриб?..

– Ой, княже мой, – испуганно залепетала Эмнильда, – отче Иларион ныне в тереме моём обретается, днюет и ночует на сенях. Там же он и молится во здравие Бореньки, но в последние два дня занедужил отче. Не ходил бы ты к нему, князь.

– А Илариоша-то отчего вдруг расхворался, тоже, что ли, в грехах по уши? – сердито проговорил Изяслав и так пронзительно посмотрел на Эмнильду, что та робко опустила глаза. – Теперь я ему подскажу, с какого места Псалтырь читать, чтоб полегчало!

Хлопая дверьми и топая сапогами, Изяслав устремился к сеням, оттолкнув попавшуюся у него на пути ключницу, спешившую сказать князю, что стол для него накрыт. Брань так и лезла из великого князя. Он ругался во весь голос, поминая чертей, сатану и Божью Матерь, спотыкаясь о пороги и крутые ступеньки лестничных пролётов. Ключница последовала было за Изяславом, но затем отстала, напуганная его злобным состоянием.

Изяслав увидел монаха Илариона в этот поздний час стоящим на коленях перед образами, кладущим поклоны и шепчущим молитвы. Гнев взял верх в душе Изяслава над благоразумием, поэтому вид коленопреклонённого старца в грубой чёрной рясе вызвал у князя усмешку, полную сарказма.

– Ниже кланяйся, отче, неча спину-то жалеть, чай, сено днём не метал и тяжелей нательного креста ничего на себе не носил, – язвительно промолвил Изяслав, находясь за спиной у священника. Князь склонил голову, вступив в это низкое помещение, и опёрся одной рукой о потолочную балку. – Да лбом-то по полу постучи, отче, дабы бесов отогнать, кои на тебя изо всех углов бельма таращат. Чего же не спится-то тебе, отче? Иль грехи спать не дают?

Старческая рука, занесённая для крестного знамения, застыла в неподвижности после первых же слов князя, еле слышная молитва смолкла. Согбенный вид инока, полный смирения и покорности, казалось, только ждал, когда Изяслав умолкнет, чтобы продолжить прерванную им молитву.

Не услышав от монаха ответных слов, Изяслав заговорил резче:

– Ты что это, баран Христовый, в тереме Эмнильды исповедальню устроил! Ладаном всё провонял, заупокойных свечей всюду понаставил. Своевольничаешь! Думаешь, я в Киеве, так ты здесь хозяин. Отвечай мне!

Священник медленно встал с колен и повернулся ко князю. По его глазам, спрятавшимся в морщинах, было видно, что в нём нет робости. Иларион промолвил тихим и спокойным голосом:

– В грехах погряз ты, княже, прелюбодействуешь при живой супруге, завет христианский нарушаешь. Такое не к лицу даже смерду, а великому князю и подавно.