Текст книги "Падай, ты убит!"

Зина была из тех женщин, которые, раз убедившись в собственной неотразимости, несут это святое чувство через всю жизнь. И никакие годы и невзгоды не могут лишить их этой уверенности. Действительно, был у нее период, когда она, взволнованная первым ощущением дозволенности и весны, все происходящее на белом свете воспринимала как бесконечные по разнообразию ухаживания за нею, за Зиною. Стоило на улице спросить у нее, как пройти к кинотеатру, она мгновенно заливалась краской, будто ее уже щупали в темноте этого кинотеатра, а если в очереди к ней подходил мужчина и спрашивал, не вы ли, девушка, последняя, она готова была влепить ему пощечину за бесстыдные намеки средь бела дня.

В тот недолгий период Зина в самом деле выглядела, как бы это поприличней выразиться… весьма соблазнительно. Светлые волосы, несколько крупноватое лицо, а в глазах – искорки тайны, заключающейся в том, что к жизненным утехам она относится не просто благосклонно, а с явным нетерпением. Мы можем замечать или не замечать искорки, можем содрогаться от таящегося в них смысла или быть к ним равнодушными. Это неважно. Зину понимали с первого взгляда. От нее исходило нечто, действующее на подсознание. А все эти глазки-волосики, хиханьки-хаханьки… Большинство в упор ничего этого не видит, а худо-бедно род людской продолжает.

Не приходится удивляться тому, что, когда на жизненном пути Зины оказался Илья Ошеверов, толстый, рыжий, разведенный и потому постоянно пребывающий в приподнятом настроении, ее мальчику к тому времени шел десятый год. Да-да-да! И не задавайте, ребята, лишних вопросов. Парнишка уже все понимал, рос смышленым, правда, со своеобразным уклоном – там украл, там продал, там только пытался сделать либо то, либо другое. Такой вот странный сынок оказался у Зины. Ни к чему серьезному это пока не приводило, все по мелочам – карточка в милиции, учет на всякий случай, дружинники иногда по вечерам захаживали, и всем отрядом, и порознь. Трудно сказать, привлекала ли их обязанность следить за трудным подростком или же неосознанное влечение к его непутевой мамаше. Зина смотрела на дружинников с такой томной задумчивостью, что стражи порядка замирали в сладком ожидании, уверенные, что в эту минуту она выбирает кого-то из них. И были очень близки к истине, истина находилась от них на расстоянии вытянутой руки. Они преодолевали это расстояние, протягивали руки, и никто по их блудливым рукам не бил. Ну что ж, дежурства бывали изнурительны, а порой и опасны, поэтому Автор не находит в себе сил осудить их за столь невинное злоупотребление обязанностями. Кто в наше время ими не злоупотребляет! К тому же здесь была и польза – за чреватым подростком дружинники следили с удвоенным вниманием, а если бы не следили и не знали, где в данный момент находится предмет их общественных забот, разве могли бы безнаказанно посещать его мамашу? А так посещали, потому знали – в данный момент объект задержан и дает важные показания.

Однако же как ошарашивающе быстро идет время!

Как быстро оно уходит и ладно бы в добрые руки, хорошему человеку, красивой и щедрой женщине, нет же! В холодное космическое пространство уносится безвозвратно наше время, в черных дырах исчезает, в чьих-то там сундуках оседает. Вот и получилось, что к моменту нашего повествования называли Зину красивой далеко не все, некоторые вообще могли пройти мимо и не заметить ее. Низкий голос, ранее тревожащий обещанием, сделался слегка осипшим, а шаловливые огоньки, которые едва ли десять лет беспутно плясали в ее глазах, теперь как бы соединились и стали излучать спокойный ровный свет определенного значения. В манерах у Зины появилась пикантная вульгаринка, которая не столько коробила, сколько влекла, суля наслаждения хоть и грубые, но долгие и неожиданные. Так что к моменту знакомства с Ошеверовым Зина была женщиной скорее опасной, нежели красивой. А Илья по простоте душевной эти два понятия спутал. Впрочем, вполне возможно, он сделал это сознательно. И потом, нужно было очень много всего сохранить в себе со времен безрассудно юных, чтобы увидеть в этой полноватой медлительной женщине прежнюю Зину, при виде которой содрогался весь двенадцатый квартал Шинного завода. Илья сохранил и увидел. И его можно понять. Мы часто жертвуем нашими добродетелями, если есть уважительная причина, причем охотнее всего ссылаемся на собственную простоватость. И лукавим, ребята, лукавим. Ведь все заранее предвидели, все знали, но уж очень хотелось. Так бывает.

Размолвки, ночные встречи, судорожные телефонные звонки, обвинения в измене… Это все Ошеверов, не мог он вот так просто и толково утрясти свои отношения с Зиной. Но в конце концов утряс, хотя к тому времени уже брали его сомнения, уже что-то скулило в нем, стонало и маялось.

Вскоре и обнаружилась эта милая манера Зины ссориться. Ну как мы все ссоримся с женами или еще там с кем… Очень просто. Замолкаем на неделю-вторую, молчим упорно, непримиримо, оскорбленно. Действует. Можно к маме уехать, Зина, к примеру, могла пожаловаться первому мужу, тот бы позволил ей поночевать, могла бы пожаловаться третьему любовнику, десятому воздыхателю, какому-то там поклоннику и везде нашла бы понимание, стол и кров. Никто ей не возбранял написать жалобу по месту ошеверовской работы – мы все к этому прибегаем. И помогает. Вон Васька-стукач анонимку на свою бабу накатал, и кому – жене любовника. Правда, ничего, кроме срама, не получил, но способ запатентовал.

А Зина… О Зина…

Поссорились. Хорошо. Приходит Ошеверов с работы, цветы купил, то-се, шампанское, как поется, на любовь свое сердце настроил… И что же видит он у своего порога? Он видит громадную военную машину, крытую зеленым маскировочным брезентом. Машина победно ревет мотором, так что ее самое трясет, и звенят стекла в окнах двух соседних пятиэтажек, в голубых клубах выхлопных газов суетится взвод солдат, ими командует майор, на выезде со двора стоит солдат с флажком, готовый по знаку майора перекрыть уличное движение и пропустить четырехосную машину.

И как вы думаете, чем заняты солдаты?

А заняты они тем, что выносят мебель из ошеверовской квартиры. Шкаф, диван и, сами понимаете, холодильник. Все происходит быстро, четко, с озабоченным солдатским пыхтением, перестуком подкованных сапог по лестничным пролетам, подхлестываемым командами невзрачного, маленького, кривоногого майора, который поминутно снимал фуражку, обмахивался ею и вытирал шею платком. «Заноси! – вскрикивал майор. – Живей! Подхватывай! Осторожней!» А в перерывах между командами он еще успевал улыбнуться Зине, которая стояла тут же, потупив взор и прикрыв одной коленкой другую. И каждый раз, взглядывая на нее, майор словно бы набирался убежденности в правоте совершаемого. А вокруг из окон смотрели соседи и откровенно наслаждались бесплатным представлением.

Ошеверов не успел и рта раскрыть, как все приданое Зины исчезло в необъятном чреве машины. Мотор взревел с еще большей силой, солдаты на ходу попрыгали в кузов, последним втащили майора, Зина сиганула в кабину с чемоданом, из которого свисали, простите, тесемки от лифчика. Последний раз из-под задравшейся юбчонки призывно мелькнуло ее белое бедро, в лицо Ошеверову ударила жаркая волна отработанных газов, он отшатнулся, солдат на перекрестке поднял флажок, машина с ревом рванулась со двора, не замедляя скорости, свернула на проспект имени Кирова и…

И все.

Побродил Ошеверов по комнате – все разбросано, все валяется, ящики раскрыты и перерыты, как после добросовестного обыска, и нет нигде ни милочки, ни, сами понимаете, записочки. Ничего ему не оставалось, как открыть принесенную бутылку шампанского, сесть в кресло и посмотреть программу «Время». И не успели дикторы поведать о трудовых успехах хлеборобов Кубани и шахтеров Кузбасса, металлургов Запорожья и нефтяников Заполярья, как бутылка была пуста, и опять ему ничего не оставалось, как отправиться на кухню, где в укромном уголке стояла неприкосновенная «Столичная». И пока шел, мысленно видел ее – чуть запыленную, с нетронутой алюминиевой нашлепкой, с надорванной, перемазанной клеем красной этикеткой… Но, к великому его сожалению, бутылки на месте не оказалось. То ли Зина в последний момент успела сунуть ее в свой чемодан, то ли солдаты прихватили, поощрив себя за исполнительность. Как бы там ни было, это вроде бы невинное обстоятельство огорчило Ошеверова больше всего.

А ровно через две недели под командованием того же кривоногого майора, находившегося с Зиной в невыясненных отношениях, приехала знакомая уже военная машина под брезентовым верхом, и те же солдаты внесли на пятый этаж шкаф, диван и холодильник. Правда, диван, как потом уже с болью прозрения заметил Ошеверов, был не столь упруг, не столь. Впрочем, не исключено, что это ему лишь показалось. Обида у Зины прошла, она ступила на порог со светлой улыбкой и была несколько удивлена тем, что Ошеверов не сразу бросился в ее объятия, а спустя минут пятнадцать-двадцать. И лишь на следующий день он осмелился спросить, где же она была. Зина ответила отрешенной улыбкой, с которой обычно вспоминают отпуск у моря, счастливую юность, недавний грех, который не вызывает ни раскаяния, ни сожаления. Илья не стал повторять свой вопрос, чтобы не услышать то, о чем подумал и сам.

Все это и рассказал Ошеверов своему другу Шихину на полутемной террасе под шум дождя и гул поздних поездов западного направления. Они уносились в манящую даль, где, конечно же, живут иначе, нам так никогда не жить, и погода там хорошая, моря синие да теплые, а магазины переполнены всякой снедью, а шмотье такое, что хоть за голову хватайся да завывай от безнадежности. Но когда утром Шихин стоял на платформе, ожидая электрички, эти же поезда проносились обратно в Москву – у окон он видел сонных, нечесаных людей в мятых пижамах, на лицах у них была пустота и равнодушие. Побывали, посмотрели, вкусили. И понимал Шихин, что ничего они там не нашли, ничего не открылось им такого, что сделало был их жизнь взволнованно-прекрасной. А потом уже на Белорусском вокзале он видел, как свекольные от натуги дяди тащили необъятные чемоданы к стоянке такси, покрикивали на отстающих теть, тоже постанывающих от тяжести, как и те и другие матерились вполголоса уже по-нашему, по-отечественному, и не завидовал им Шихин, честно говорю, не завидовал.

– Единственно, чем отличался ее седьмой отъезд от всех предыдущих, – закончил Ошеверов свой печальный рассказ, – так это тем, что солдаты прихватили еще и мою раскладушку. Спать пришлось на зимнем пальто и с рюкзаком под головой. Надеюсь, вы найдете мне что-нибудь не столь суровое?

– Найдем, – заверила его Валя. – Заканчивайте. Стол уберем утром. Пора спать.

– Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит, – проговорил Ошеверов как-то уж слишком искренне.

– Неужели просит? – уточнил Шихин.

– Вот сейчас только понял – пора принимать решения. Спокойные. Твердые. Окончательные. Хватит как безголовому петуху носиться по двору, хлопать крыльями и заливать все собственной кровью. А до сих пор, похоже, происходило именно это.

– Послушай, а Зина…

– Зина, она и есть Зина! Хлопочет, мечется, руки заламывает, каждый день к следователю шастает – сына ее посадить собираются.

– За что? – ужаснулась Валя.

– А! В химчистку забрался. Ну ладно бы в банк, а то на старое барахло позарился, дурака кусок! Вот я и вкалываю – зарабатываю на взятку для следователя. Сейчас от него все зависит… Как истолковать, какую статью применить, какие смягчающие, отягчающие обстоятельства изыскать… Ну, и так далее.

– Возьмет? – спросил Шихин.

– Зина уверена, что возьмет. Посмотрит на него и так и этак, из-под той брови, из-под этой… Умеет… Не будем. Спать, ребята. Пора спать.

Ошеверов протянул руку, набрал полную ладонь дождевой воды, плеснул себе в лицо и… И перед Шихиным сидел прежний Ошеверов, разве что чуть более усталый.

Они посидели еще с часок, посудачили о том о сем, обменялись незначащими словами, вообще-то слова были полны важного для них смысла, но нам это неинтересно, оставим их, тем более что они действительно вскоре отправились спать.

И никто, кроме Шамана, не заметил, что, пересекшись у кирпичной трубы, в саду, недалеко от дуба, светились уже четыре линии, исходившие из пространства ночного неба.

А стреляться нужно на рассвете.

И грохнут два выстрела в предутреннем тумане.

Взлетят вороны над мусорными ящиками, залают беспородные одинцовские собаки, и, взвизгнув, сорвется с места и уйдет в темноту звенигородских лесов первая электричка.

Кровь? Не обязательно. Но лучше с кровью. Все настоящее, все искреннее и дельное дается с кровью. Так было всегда и, наверно, останется во веки веков. Никакие, самые заботливые общественные сломы не отменили этого закона, хотя крови пустили столько, что до сих пор бродим в ней по колено. Крови требуется все больше, чтобы чего-нибудь добиться, доказать, выпросить, теперь уже твоей собственной крови.

И крик в тумане.

И хриплый лай ворон.

И ржавое ружье, и старые патроны с отсыревшими капсюлями, и спор, который должен окончиться словами: «Или тебе ходить по земле, или мне!» Страх, растерянность, затравленность: «Зачем же вот так?! Ведь мы можем поговорить!»

«О чем говорить, если ты сволочь!»

«Я сволочь?!»

«Ты! Стреляться будешь?»

«Дай мне по лицу, может, успокоишься…»

«У тебя нет лица! У тебя морда, рыло, харя, рожа! Стреляться будешь?»

«Ты в самом деле хочешь меня убить?»

«Ничего более дельного мне в жизни не совершить».

«Может быть, поставить на голосование – стреляться или нет… Можно тайно, можно открыто, в полном, как говорится, соответствии с принятыми нормами общественной жизни. Насколько мне известно, ты всегда…»

Автор просит прощения – эта страничка попала сюда по ошибке, ее место в самом конце.

Ну, ничего, доберемся и до конца. Важно уяснить с самого начала, что стреляться в наше время действительно глупо и пошло, уговорить героев взять в руки ружье будет непросто. Изменился смысл этого благородного акта. Если раньше он говорил о личном мужестве, то теперь за ним просматриваются слабость и отчаяние. Сильные люди в наше время иначе подтверждают свое достоинство – туфли от Саламандры, магнитофон от Сони, загар от Сочи. И хоть стреляйся, а этого не перешибить. И когда появляются основания всадить кому-то пулю в лоб, единственное, что можешь себе позволить, – обложить матом, дать по морде, накатать донос и…

И это все, ребята.

Это все.

Потом остается только заткнуться. Сходить в церковь и проклясть его тоже нам не дано – церквей-то не осталось, снесли их из каких-то высших соображений, взорвали, сровняли с землей.

6

Утром первой на террасу вышла Катя. И тут же увидела, что в углу на старом, продавленном лежаке спит человек. Рядом стоял непомерно раздутый портфель, который выдавал в спящем командировочного. В стороне красовались размокшие туфли, а обильная грязь на них говорила о том, что добирался этот человек не самым ближним путем, что не все встречные давали ему правильное направление, если они были, эти встречные. Похоже, он нашел дом самостоятельно, полагаясь лишь на собственную сметку и физическую закалку. Тут же валялся сползший с лежака пиджак. На нем довольно уютно устроился Шаман. Понимая, что совершил нечто безнравственное, пес виновато бил хвостом по доскам пола. Дескать, я ненадолго, а если вы полагаете, что в моих действиях есть что-то нехорошее, то могу и встать, я лег только потому, что пиджак лежал на полу, и вполне можно было допустить, что хозяин решил его выбросить или дать мне попользоваться на время.

– Дядя, ты кто? – спросила Катя, отдалившись на безопасное расстояние и приготовившись тут же нырнуть в дверь.

Человек открыл глаза, погладил себя по загорелой лысине, сел, с удивлением осмотрелся. Увидев собаку на своем пиджаке, осторожно потянул за рукав. Но Шаман не торопился уходить.

– Скажи – пусть встанет. Это мой пиджак. И, между прочим, парадный. Мне сегодня в нем к министру идти. Что это у нас с министром за разговор такой получится, если мой пиджак вывалян в собачьей шерсти? Видишь, он его еще и заслюнявил, кость на нем глодал… Хам какой-то.

– Шаман! – строго сказала Катя. – Отдай пиджак! Кому говорю!

Пес встал, боком отошел в сторону и лег на сырые доски. Причем сделал это с желанием показать Кате ее безжалостность. Человек поднял пиджак, встряхнул его и положил рядом.

– Меня зовут Вовушка, – сказал он. – А ты кто?

– Я – Катя.

– Очень приятно. Именно такой я тебя и представлял. Только не думал, что ты уже такая большая.

– Это потому, что время идет очень быстро. А откуда ты взялся?

– С электрички. С самой последней. А потом еще час колесил по Одинцову, пока нашел Подушкинское шоссе. Между прочим, дом ваш стоит неправильно. Подушкинское шоссе вон где, а дом? Двести метров до шоссе.

– Зато машин не слышно.

– У вас уже было темно, все спали, и я не стал будить. Пристроился на этом лежаке. Шаман не возражал. Позволил и войти, и прилечь.

– Ты всегда здесь будешь спать?

– Всегда не всегда, а разика три не прочь переночевать.

– Это место Шамана.

– Ну, извини… Я же не знал. Мы можем и вместе…

– Он не любит вдвоем. Ему тесно.

– Надо же… А где твои родители?

– Спят. Они устали.

– Устали? – переспросил Вовушка сочувствующе. – Бедные… Что же они делали?

– Кирпичи таскали. Смотри, какая куча лежит.

– Откуда таскали? Издалека?

– Печку разбирали. У нас печка завалилась. Там крысы раньше жили. Теперь они к соседям перебрались.

– Боже, что творится! Повезло вам, что печка летом завалилась. А вот зимой…

– К зиме у нас новая будет.

– Это хорошо. Что же твои родители, все кирпичи за день перетаскали?

– Нет, они уже третий день таскают… И еще полпечки осталось.

– Значит, и на мою долю…

– Может, их разбудить?

– Разбудить? А что, конечно, буди. Хватит им спать. Солнце встало, белки вон по орешнику скачут, собака некормленная лежит, гость неухоженный не знает, куда ткнуться, где водицы испить… Буди. Так и скажи – Вовушка приехал. У них быстро сон пройдет.

– А у нас уже есть гость… Он приехал вон на той машине, что за забором стоит.

– Кто же это? Как его зовут, вашего гостя?

– Его зовут дядя Илья. А фамилия у него… это… У него фамилия начинается на букву О…

– Ошеверов? – недоверчиво спросил Вовушка.

– Да, – кивнула Катя. – Ошеверов. Вы его знаете?

– Его все знают. Что же это он, из самого Салехарда прикатил на этом мастодонте?

– Нет, он приехал из Днепропетровска.

– Ну, дает мужик… Ну, дает!

– Он сказал, что от него жена ушла.

– Опять? – без интереса спросил Вовушка. – Ну, ничего. Вернется. Вот заступит майор на дежурство по гарнизону, и вернется. Главное – чтоб майора не разжаловали.

Мне уже как-то приходилось рассказывать о Вовушке, но я с удовольствием сделаю это еще раз, поскольку повториться, говоря о нем, почти невозможно – столько у него обличий, столько числится за ним похождений, столько он всего натворил. Тихий и почти беспомощный, он входил в любые кабинеты, стесняясь и хамя, задавал начальникам бесцеремонные, по их мнению, вопросы, не подозревая даже, что других за подобные вопросы попросту спускали с лестницы. Нет на свете ни единого вида транспорта, на котором Вовушка не ездил бы зайцем, – от собачьей упряжки до пассажирского лайнера «ИЛ-86». И не потому, что он такой жлоб, нет, дело в том, что купить билет в наше время куда бы то ни было… В общем, все мы знаем, что попасть на поезд, на самолет, в театр, в баню, в ресторан, в магазин, где дают колбасу, туалетную бумагу или комнатные шлепанцы, просто вот так, с одним лишь своим желанием…

Невозможно.

То ли это рост культурных запросов, то ли полное их падение… Да так ли уж это важно! Суть-то одна – стоим в очередях, лезем без очереди, суем взятки, берем взятки, называя это искренней благодарностью хорошего человека. И что-то теряем, что-то из нас выветривается, и превращаемся, ничего не поделаешь, в причудливый, дырявый, мертвый итог этого выветривания. Вспоминаются фотографии из школьных учебников – скалы, как решето, сквозняки свистят в них и воют, глыба на одной точке стоит тыщу лет, все качается да никак упасть не может, столбы в вековых морщинах… И ничего на них не растет, и никакой от них пользы. Все, что было дельного, давно повыветрилось. Так, диво природы, наглядное пособие. Конфуз и казус.

Не так ли и мы, ребята…

Но не будем об этом, вернемся к Вовушке.

Ездил он, ездил зайцем, когда не было билетов, не хватало времени выстаивать за ними очередь, а началось… Когда на билеты не было денег. Потом это стало привычкой, слабостью. И ни штрафы его не останавливали, ни фотографии, вывешенные на видных местах для сраму, ни письма на работу. Вовушка краснел, каялся, сильно и искренне переживал, но зловредное свое передвижение по земле не прекращал. И не собирается, тут Автору можно довериться, он и сам в зайцепромысле не последний человек. Еще неизвестно, действительно ли Вовушка ездит зайцем или Автор пытается таким образом оправдать нарушения собственной психики.

Приезжая в Москву, Вовушка иногда останавливался у Шихина, иногда у Автора, иногда у Аллы Несравненной, хотя вряд ли она в этом признается. Какой-то министр взялся достать ему французскую газовую плитку с четырьмя конфорками, секретарь обкома похлопотал, чтоб книжные шкафы сделали. И сделали. Не очень, конечно, хорошие, но ведь и денег не взяли, что по нынешним временам почти невероятно. Правда, мастера, пока делали, выпили столько, что Вовушке куда дешевле обошлась бы финская стенка. Но отказаться от услуг секретаря он не посмел и правильно сделал. Ради дружбы с таким человеком можно потерпеть и казарменные полки в своем доме. Не то терпим. Автор как-то часа два своего начальника в доме терпел, тосты поднимал, однако тот все равно недоволен остался. Потом уж сообразил – полагалось тому с собой бутылку дать. Тот еще начальник пошел…

Взгляд у Вовушки был не то блудливый, не то забитый, но когда он улыбался, становилось ясно, что оба эти впечатления ложные. Впрочем, люди, знающие Вовушку еще с институтских времен: Шихин, Анфертьев, который вот-вот появится на этих страницах, не говоря уже об Авторе, – утверждают, что та же пакостливость проявлялась в нем именно в периоды униженности, подневольности, когда ему ничего не оставалось, как выкинуть какой-нибудь отчаянный кандибобер. А когда у нас нет выхода, о, нас может зашвырнуть куда угодно, и совесть наша будет чиста. Что делать, отсутствие выбора дает нам право на многое, если не на все. И собственная корысть кажется естественной, умение приспособиться вызывает даже гордость за самого себя. А самолюбие наше переродилось и сделалось спесью, и на обиды мы уже не способны, осталась обидчивость, и гордости нету – гонор. Глядишь, и кто-то однажды скажет, что, мол, песок у тебя, дедушка, сыплется. И правильно, песок. Крошево из того, что было в нас твердого. Медики научились звуковыми волнами разбивать камни в человеческом организме, почки освобождать, печень, пузыри там всякие… Простите, ребята, но пока до этого дойдет, волны жизни успевают раскрошить все твердое, что есть в наших душах. А мы и не грустим даже, смеемся, слава богу, чаще по пьянке, и не видим собственного смеха, не слышим его. Куда деваться, говорим, не было выхода. Но если бы это утешало, если бы это хоть в чем-то оправдывало… Когда у буддийских монахов нет выхода, они сжигают себя. Средь бела дня. На площади. И надо же, в страшном свете живого факела вдруг обнаруживается выход. Потом вспыхивает новый факел, и опять на короткое время виден выход. Мы тоже сгораем, правда, без огня, просто медленно истлеваем, и нужна слишком уж темная ночь, чтобы увидеть наши гнилушки…

– Ой, какие вы сонные! – закричал Вовушка, увидев выходящих на террасу Шихина, Ошеверова, Валю. – Ой, сколько же вас! И еще, наверно, кто-то в доме остался?

Ой, как у вас красиво! – восклицал он через час, обходя сад и касаясь руками стволов деревьев, земли, листьев. – Какие вы все-таки, всех перехитрили!

Ой, какая вкусная картошка! – восхищался он, когда все наконец сели завтракать. – Нигде такой картошки не ел…

– С Кубы самолетами доставили, – пояснил Шихин. – В Россию. Картошку. Из западного полушария. Через весь земной шар. Понял? Потому и вкусная. Попробовал бы ты сказать, что она невкусная. Каждая картофелина не меньше рубля тянет.

– Да ну тебя! – засмущался Вовушка от столь неожиданного поворота шихинской мысли. – Скажешь еще… Значит, и на Кубе о нас заботятся, беспокоятся, чтоб нам было чего поесть… Значит, хорошие люди там живут. Друзья.

– Ага, – кивнул Шихин. – Скоро уголь с Луны будем доставлять. А с Марса щебень для дорог.

– Какие-то вы все недовольные! Посмотрите, вон белки прыгают. Шаман на солнышке лежит, весь прямо горит и сияет, вон цветы какие красивые… Интересно, как они называются?

– Флоксы.

– Очень красивые цветы. – Вовушка явно стремился сделать беседу приятной. – Мне нравятся. А тебе, Илья?

– Портфель у тебя какой-то несуразный… Он не беременный? – Ошеверов не пожелал присоединиться к Вовушкиным усилиям. – Что у тебя там?

– Документы, – охотно ответил Вовушка. – В карманы не поместились, вот я и сложил их в портфель. А что, не нужно было? – Он явно переигрывал Ошеверова. Ты, дескать, попрекнул меня портфелем, ты очень умный и насмешливый? Очень хорошо. Тогда я буду совсем дураком, чтоб тебе приятней было, чтоб ты еще большее превосходство испытал. – Можно было, конечно, в авоську все сложить, но, понимаешь, во время дождя документы мокнут, теряют достоверность и убедительность, – рассудительно продолжал Вовушка. – Но самое главное – когда едешь в метро или в электричке, попутчики могут запросто читать документы, а этого мне бы не хотелось. Понимаешь, Илья, сквозь портфель ничего не видно, а вот сквозь авоську прочитываются подписи, просматриваются печати, и, таким образом, легко догадаться о содержании…

– Важные документы? – спросил Ошеверов, чтобы хоть на секунду прервать безостановочный поток слов.

– Очень, – кивнул Вовушка. – Компра.

– Это что, организация такая?

– Нет, компра – это компрометирующие сведения. Понимаешь, Илья, хочу снять с занимаемой должности управляющего трестом. Он мне не нравится. Вообще-то, он никому не нравится, но воюю с ним я, можно сказать, в одиночку. Трусоват народ у нас, ох, трусоват. То ли повывели смелых, то ли сами перестроились… И я собрал компру. Фотографии, приказы, копии распоряжений, у меня есть даже несколько любовных его записок к личностям женского пола, причем записки весьма требовательные, что можно истолковать как злоупотребление служебным положением.

– Боже, да ты страшный человек! – воскликнул Шихин.

– Как же ты раздобыл эти записки? – спросил Ошеверов. – Ведь они же, насколько я понимаю, сугубо личного пользования?

– Я отправился к этим дамам… Конфет взял в красивых коробочках, вина, приоделся, галстук надел, шею помыл… Так и так, говорю, решено музей создать в честь нашего уважаемого начальника треста… Нет ли у вас каких свидетельств о его благотворной деятельности на благо народа… И они дрогнули.

– Врешь! – сказал Ошеверов.

– Конечно, – охотно согласился Вовушка. – А как же иначе? Им врал, вам вру и вот, пожалуйста, – жив.

– Мы тоже живы… – проворчал Ошеверов, но продолжать не стал.

– Не знаю, не знаю… – проворковал Вовушка. – Митя, ты жив?

– Нет. Я убит. Только еще не упал. Поэтому все думают, что я жив.

– И куда ты с ним? – Ошеверов кивнул на раздутый портфель.

– О! У меня много адресов. От и до.

– Надеешься пробиться?

– Разве я живу не в самой демократической стране? Разве я не имею права обратиться к человеку, который покажется мне наиболее подходящим? – Из лукаво-безобидного Вовушки на миг показался человек пробивной и беспредельно уверенный в себе.

– Так-то оно так, – усмехнулся Шихин. Он сидел в подкатанных до колен тренировочных штанах, в распахнутой клетчатой рубашке, болтал босыми ногами, улыбался словам Вовушки, собственным мыслям и во всем вокруг, казалось, видел некую благость. – Так-то оно так, – повторил Шихин, – да только не всегда. Когда дойдет до дела, то самая что ни на есть лучшая демократия…

– Заткнись! – сказал Ошеверов.

– Оказывается обыкновенным трепом…

– Помолчи! – опять оборвал его Ошеверов. – Ты уже достаточно поговорил в свое время. Пора и помолчать. Понял?

– Тебя, Илья, я понял, а вообще-то не желаю ни фига понимать.

– У меня к тебе вопрос, Вовушка, – начал Ошеверов, но тот его перебил:

– Не надо больше вопросов. Ты уже задал их достаточно. Я действую в полном соответствии с конституцией.

– Когда я работал в одной газете, все забываю ее название, мне приходилось заниматься людьми, которые оказались за колючей проволокой именно потому, что слишком уж надеялись на конституцию, – заметил Шихин, щурясь на солнце. – Помнишь Леню Кучеренко?

– Значит, он действовал непоследовательно. Или остановился преждевременно. Или дрогнул. Или недостаточно знает страну, в которой живет. Действуешь ты по конституции или против, все равно борьба остается борьбой.

– А вопрос я тебе все-таки задам, – заговорил Ошеверов. – Зачем тебе вся эта суета? Не проще ли твоего управляющего ахнуть анонимкой по темечку? – Ошеверов под столом наступил Шихину на ногу – дескать, слушай внимательно. Но Вовушка коварный ошеверовский капкан смел мановением руки.

– О! – воскликнул он. – Я столько на него анонимок написал, что все они в этом портфеле и не поместились бы!

– Не боялся, что раскроют?

– Боялся, – застеснялся Вовушка. – Еще как боялся. Но все обошлось. И для него, и для меня.

– А он знает, что это ты написал?

– Конечно, знает. Я ему сам сказал. Попробуй, говорю, теперь от моих анонимок очиститься. Очищусь, отвечает. Но и ты того… Осторожней улицу переходи.

– Неужели и на это мог пойти?

– Нет, если улицу упомянул, значит, на улице я мог чувствовать себя спокойно. У него и без того много чего есть… Миллионер. Бывало, из окна люди выпадали, по пьянке замерзали, на взятке попадались…

– Это как? – не понял Ошеверов.

– Приходит милиция: так, дескать, и так, поступило сообщение, что вы промышляете взятками. Обыск. И на вешалке, в кармане твоего пиджака находят пятьсот рублей. Появляется человек, который вроде бы дал тебе эти деньги… Номера у него переписаны, купюры помечены, ну, и так далее. Технология проста, неотвратима и необратима. А улица – это так… Предупреждение. Как в мафии – поцеловал тебя глава семейства, и с тобой все ясно. А уж какой смертью умрешь… Несущественно. Они сейчас меня по московским гостиницам ищут. – Вовушка улыбнулся. – Пусть. Здесь не скоро найдут. Неделя понадобится, не меньше.