Текст книги "Смерть президента"

Беззаботный, простодушный народ жил легко и пьяно, наслаждаясь каждым наступившим днем, радуясь неожиданным встречам с друзьями и подругами, с которыми породнились когда-то на среднеазиатских базарах, сибирских толчках, украинских полустанках. Если они о чем-то и говорили всерьез, то о том, кто помер, кого посадили, за что и на сколько...

Их уже как-то потревожили – пришли странные чужие люди в клетчатых пиджаках, с косынками на небритых шеях и начали всех убеждать, что живут они плохо, что так жить нельзя, что в других странах столько колбасы, столько колбасы, что иметь колбасы меньше, чем ее имеют в тех сытых странах, просто унизительно.

И надо же – поверили.

И полуголодные люди стали ходить по улицам и площадям, размахивать флагами, транспарантами, писать на них гневные слова, радостно возбуждаясь при этом, и наконец выбрали себе в предводители какого-то охламона, который был дороднее прочих телом и к тому же голосом обладал зычным и нахальным. Охламон имел обыкновение забираться на всевозможные возвышения – на помосты, на танки, выглядывал из окон верхних этажей и нахальным своим и зычным голосом беспрестанно вещал о скором наступлении колбасного изобилия. Однажды, впав в митинговое неистовство, он даже пригрозил лечь на рельсы и принять мученическую смерть, если ему не поверят в колбасные его обещания.

Прошло несколько лет в затаенном ожидании, и только тогда наиболее проницательные граждане обратили внимание, что охламон стал еще дороднее телом, значительно округлился мордой, а голос его сделался еще более нахальным и зычным, хотя, казалось бы, что нахальнее и зычнее голоса у живого существа быть не может.

Но самое интересное случилось позже. Успокоившись, отбросив флаги и транспаранты, граждане обратили внимание, что по стране перемещаются в разных направлениях тысячи бродяг, бомжей, беженцы с детьми, погорельцы со старухами, по электричкам ходят тощие музыканты и исполняют песни, от которых хочется плакать и рыдать. Например, о том, как нежно утомленное солнце с морем прощалось, в этот миг ты призналась, что нет любви... А плакали люди и рыдали, потому что доходило до них – была любовь, была, а в песне сознательно утверждалось, что ее нет, чтоб еще больше растревожить душу и вызвать воспоминание о далеких, невозвратных годах – глупых, молодых и счастливых...

От такой грустной жизни, конечно, многие стали воровать. А наиболее голодные и оттого нетерпеливые спрашивали друг у друга, где бы найти Минина и Пожарского, поняв вдруг угасающим своим разумом, что правят ими люди чужие и непотребные, с голосами злобными, а фамилии у них почему-то у всех с обилием звуков шипящих, свистящих, чмокающих, фамилии, которые обычный человек произнести не сможет, да и постесняется...

Настал момент, когда на заводах, на складах воровать стало нечего, и тогда сообразительные граждане, чтобы окончательно не изголодаться и не одичать, стали тащить друг у друга – пустые бутылки с остатками заокеанского пива, ношеные носки, жить стали в подворотнях и на вокзалах, но самое страшное – начали убивать друг друга до смерти из-за хлеба, водки и соленых огурцов. Некоторые от беспросветности выбрасывали недодушенных младенцев в мусорные ящики, трупы родни оставляли на обочинах дорог, чтобы не разориться на похоронах. Подростки сбивались в стаи и по ночам нападали на стариков и старух, на пьяных и калек. Те в меру сил и сноровки пытались удирать, отстреливаться из газового и огнестрельного оружия, криком старались отпугнуть нападавших, но спасало это редко, чрезвычайно редко.

Все эти признаки новой процветающей жизни были отражены самим составом толпы, заполнившей целый этаж Дома.

И еще одно потрясение испытал Пыёлдин – оказывается, его все знали, со многими он встречался за колючей проволокой, на базарах, вокзалах, полустанках. К нему подходили полузабытые, а то и незнакомые люди, приветствовали, жали руку, некоторые бывшие женщины и бывшие мужчины обнимали его, норовя расцеловать, как встарь – звонко, страстно, но выходило кисло и бесцветно. Тыкались в щеку, в губы безвольными своими мордасами и, вытирая слезы, отходили в сторону.

– О! – вдруг услышал Пыёлдин возглас за своей спиной, даже вздрогнул от неожиданности. Но и он сам, и его автомат зря насторожились – это были Брынза и его неизменная подруга Лиля. – Каша! – восторженно орал Брынза. – А это мы с Лилей!

Да, это были они. Выглядели несколько лучше, чем при первой их встрече, поевшими и отдохнувшими, синяки у Лили под глазами потускнели и уже не светились так вызывающе. Видимо, гуманитарная помощь, которую посылали сытые страны, избавляясь от залежалых продуктов, все-таки пошла на пользу.

– Каша! – орал Брынза, сверкая большими красноватыми глазами. – Ты как? Жив?

– Держусь потихоньку, – смущенный странным вопросом Брынзы, Пыёлдин все-таки понимал, что тот просто выкрикивал первое, что приходило в голову. Годы бродяжничества выветрили из Брынзовой памяти многие слова, осталось их у него совсем немного, и касались они самого важного – хлеба и водки, жизни и смерти. – Сколько вас здесь? – спросил Пыёлдин.

– Тыща наберется!

– Ты же говорил, что всего полсотни?

– Время идет, Каша! Как идет время! И оно работает на тебя, Каша! Народ потянулся к тебе!

– Что-то уж больно круто потянулся...

– Со всей страны едут, милый ты мой! Со всего бывшего нашего общего лагеря! Тут уж и негры попадаются, полно китайцев, целый еврейский кибуц прибыл с женами и детьми! А хохлов... Сколько здесь хохлов! Мир всколыхнулся, Каша!

– Ни фига себе, – пробормотал Пыёлдин.

– На этот этаж мы уже никого не принимаем! – продолжал радоваться Брынза. – Негде положить! Негде разместить, удобств не хватает!

– Куда же вы их деваете?

– Каша, – Брынза наклонился к самому уху Пыёлдина, будто сообщал страшную тайну. – Ты знаешь, сколько здесь этажей?

– Где-то под сто...

– Правильно! Мы всю страну здесь разместим! Хочешь, порадую? Уже три этажа заполнены нашими людьми! Семеро, кстати, померли. От болезней, тяжелой жизни и от радости, что добрались сюда.

– Куда же вы их дели? – уныло спросил Пыёлдин.

– В окно выбросили, – простодушно ответил Брынза, – чтоб там, внизу, боялись тебя, чтоб знали, какой ты кровожадный и как опасно перечить твоим справедливым требованиям. Они же там, внизу, не знают, что мы трупы бездыханные им на голову сбрасываем! – захохотал Брынза.

– Это вы хорошо придумали, – согласился Пыёлдин.

– И сегодня сбросим нескольких... Что делать, мрут люди, мрут, не выдерживают резкого перехода к счастливой жизни. Вот когда жизнь резко ухудшается – крепятся. А когда условия неожиданно становятся лучше, когда вдруг находится чего поесть и где ночь перекантоваться... Мрут. Но это никого не останавливает, Каша! Дороги страны забиты колоннами! Нашими людьми, Каша! Поезда, самолеты, телеги! На своих двоих волокутся в этот город, в этот Дом! К тебе, Каша! Вокзалы не справляются с людскими потоками, Каша! Пароходы переворачиваются от перегруза! Самолеты не могут взлететь от двойной тяжести!

– Надо же, – произнес Пыёлдин, совершенно подавленный таким сообщением. – Так сколько, говоришь, мертвецов в окно выбросили?

– Семерых, Каша. Но уже есть свежие покойнички, еще будут, обещаю. Несколько человек при смерти, мы с них глаз не спускаем. Но если понадобится, – Брынза посмотрел на Пыёлдина скорбно и значительно, – если понадобится, мы и живые сиганем вниз. Понял? Ты меня понял? Тебе и сбрасывать никого не придется. Как начнем из окон прыгать, как начнем из окон выбрасываться... Они там, внизу... умом тронутся... – Брынза заплакал, кажется, неожиданно для самого себя и, закрыв лицо рукавом, отошел в сторону. Его верная подруга Лиля стояла рядом и смотрела на Пыёлдина сухими жесткими глазами.

– Сиганем, Каша, – сказала она. – Ты в нас не сомневайся. Как сказал Брынза, так и будет. Его здесь все уважают, старостой этажа выбрали.

– Да я ничего, – смутился Пыёлдин. – Я так... Если уж дело дойдет, то оно конечно...

– Ты, это! – радостно воскликнул Брынза, и столько было легкости в его голосе, столько блеска в мокрых глазах... Нельзя было даже поверить, что это он минуту назад содрогался в тяжких судорожных рыданиях. – Слух прошел, что тебя в президенты выдвинули? А? Что же ты молчишь, Каша?! С тебя причитается! Мы тут все подписались, тысячи подписей поставили, уже разослали людей по вокзалам, пристаням, дорогам, полустанкам, чтобы подписи собирали, чтоб никто не уклонился от своего гражданского долга!

– Когда же вы успели?! – ужаснулся Пыёлдин. – Всего час назад решилось!

– О! – воскликнул Брынза. – Мы шустрые. Ты даже не представляешь, какие мы, Каша, шустряки! В данный момент по всем свалкам, по бардакам, по всем накопителям подписи собирают в твою поддержку! Мы всех завалим этими подписями, они задохнутся в наших подписях, будь они трижды прокляты!

– Кто – они? – спросил Пыёлдин.

– Они! – Брынза ткнул грязноватой ладошкой куда-то в пространство и потряс над головой высохшим от многолетней бродяжьей жизни кулачком.

– Ну, вы даете, ребята... – Оглянувшись по сторонам, Пыёлдин с удивлением заметил, только сейчас заметил, что вокруг стоит плотная толпа. Обращенные к нему лица заполняли все вокруг – коридор, лифтовую площадку, подоконники, холлы с роскошными кожаными диванами. Лица стекали по лестнице вниз, заполняя следующий этаж и следующий. И еще одно поразило его – все молчали. Смотрели на него и молчали. Не было в глазах пьяниц и бродяг ни радости, ни оживления, ни вопроса.

– Мы ждем, Каша, – подсказал Брынза.

– Чего ждете?

– Скажи нам. Каша... Обнадежь... пообещай что-нибудь...

– А что я могу обещать?

– Неважно, Каша... Чего-нибудь скажи, и ладно. Нам бы только голос твой услышать... Нам больше ничего и не надо. Мы привыкли обходиться малым, самыми что ни на есть крохами... Считай, что это твой предвыборный митинг... проведи его, Каша, как следует. Ты можешь, я знаю... О, Каша, трепаться ты всегда был здоров!

Брынза подтащил маленький столик, и Пыёлдину ничего не оставалось, как взобраться на него. И когда распрямился, оглянулся вокруг, он опять поразился – людей было гораздо больше, чем ему показалось вначале.

– Давай, Каша, давай! – поторапливал снизу Брынза. – Выдай им такое, чтоб они все в штаны наделали.

Пыёлдин вздохнул, набрал полные легкие воздуха, чуть присел, как бывало с ним, когда он в куражливом азарте шел по кругу в полуприсяде, и вдруг заорал неожиданно для самого себя:

– Раздайся море, говно плывет!

Одобрительный, многоголосый гул был ему ответом. Гул нарастал, становился все громче, его подхватывали другие этажи, лестничные пролеты, лифтовые площадки. И вот уже от восторженного рева содрогнулась верхняя часть Дома.

Продолжать речь Пыёлдину уже не было никакой надобности. Несколькими словами, за одну секунду ему удалось подтвердить, что здесь он свой человек, что он вообще свой человек. А ответным ревом бродяги и пропойцы подтвердили, что проголосуют только за него и ни за кого больше, отдадут свои голоса, провонявшие вокзалами всей страны, человеку, который способен вот так убедительно и ярко выразить их чувства, их упования и надежды.

– Молоток, Каша! – радостно поздравлял его Брынза. – Ты им всем врезал промежду ушей!

– Куда врезал?

– Промежду ушей, Каша! Ты им промежду глаз врезал! Промежду лопаток удар нанес! Ты им промежду ног так саданул, что они не скоро, ох, не скоро разогнутся!

– Кто – они? – растерянно спросил Пыёлдин.

– Они! – И Брынза показал на несколько телевизионных камер, которые стояли на возвышении и снимали для человечества его первый предвыборный митинг.

– Как они сюда попали? – спросил Пыёлдин.

– Не думай об этом, Каша! Попали – и попали. Гори они все синим огнем. Но сегодня же, сегодня все экраны мира покажут тебя во всем блеске! И люди всей земли сразу поймут, кто из всей этой вонючей толпы претендентов и кандидатов чего-то стоит!

– Может, я того... крутовато брякнул, а? – засомневался Пыёлдин. – Может, помягче бы? Или как-то развить мысль, подать ее шире, глубже...

– В самый раз, Каша! – горячо прошептал ему в ухо Брынза. – В самый раз! Лиля, скажи!

– Это было здорово, Каша, – тихо произнесла маленькая ссохшаяся женщина и так доверчиво, с таким восхищением посмотрела на Пыёлдина, что только сейчас он вспомнил ярко и живо ее, двадцатилетнюю, на берегу Черного моря, недалеко от Джубги, в Голубой бухте... Она была загорелая, беззаботно-веселая, безумно влюбленная в долговязого, нескладного парня. Там-то, в Голубой бухте, он и стал Брынзой – его посылали в Джубгу за продуктами, и он неизменно покупал самый дешевый сыр – брынзу...

Не в силах больше смотреть в выцветшие, пропитые глаза Лили, Пыёлдин, потупившись, поднялся на свой этаж и закрылся в кабинете Цернцица, откуда так хорошо были видны голубые и лиловые горизонты, во все стороны простирающиеся вокруг Дома.

* * *

Странные превращения происходят иногда с людьми, очень странные. Причем бывают они настолько быстрыми, что уже наутро после какой-то колдовской ночи человек становится совершенно неузнаваемым. Вроде еще вечером с ним пил водку, трепался о судьбах стран и народов, материл соседа и домоуправа, а присмотришься наутро – нет, с тобой был другой человек. Не смог бы ты этому хмырю так радостно наливать в стакан, чокнуться с ним не посмел бы, да и желания такого не возникло бы...

Вообще-то все мы меняемся, все превращаемся во что-то несусветное, а нередко и в нечто себе же противоположное. И не всегда, далеко не всегда наши милые превращения становятся заметными. Когда это тянется десятилетиями, ближние привыкают к ежедневным маленьким нашим странностям, неуместному брюзжанию и неуместным восторгам... Им и невдомек, что вполне простительные капризы и брюзжания предупреждают о превращениях суровых и необратимых. Но ближним легче, у них есть время привыкнуть к нашему новому облику, смириться с ним, а то и полюбить бесконечно отвратную нашу личину...

Трепетный влюбленный становится мясистым, пьяным мужиком в трусах наизнанку, рохля и слюнтяй ожесточается до крутого бизнесмена, а лучший друг в упор не узнает тебя, опасаясь, как бы ты не попросил у него денег. Но самое странное – ты рад, что он не узнает тебя, потому что иначе пришлось бы познакомиться со всеми превращениями, которые с ним самим случились...

Превращения, растянутые на тысячелетия (их почему-то называют развитием цивилизации), не столь интересны, как те, которые случаются за сутки, за недельную командировку, за единственную ночевку в вытрезвителе, в милиции, у заблудшей красотки... А превратившись во что-то, начинаешь ужасаться – сколько же чудищ живет в тебе, неожиданных, незнакомых, пугающих...

Ученые люди утверждают, что тысячную долю грамма какого-то там химического вещества достаточно ввести в человека, чтобы он ясно, до дрожи в теле ощутил себя крокодилом, разрывающим жертву, червяком, впивающимся в свежий труп, вселенной, рождающей звезды и туманности. Все это есть в человеке, все это в нем таится, бурлит, клокочет и только ждет своего часа, чтобы вырваться наружу ошарашивающе и разрушающе...

С заложниками, захваченными бандой Пыёлдина, произошло нечто похожее. Их разум, подавленный резкой переменой условий жизни, кровавыми впечатлениями, уверенностью в скорой и безжалостной расправе, быстро нашел безошибочный выход – необходимо подчиниться. Причем не подневольно, а убежденно, с ощущением причастности к чему-то высокому и достойному. Заключалась же эта дерзкая цель в том, чтобы заставить, вынудить окружающий мир, остальное человечество принять их условия, единые условия террористов и заложников.

Наверно, в этом можно увидеть некое психологическое открытие нашего времени. Бесконечный в своей приспособляемости разум, зажатый в тесную клетку невиданных ранее обстоятельств, нашел выход, как находит мельчайшие трещинки в асфальте зажатая травинка и пробивается, протискивается, просачивается к солнцу, к жизни, раздвигая, выворачивая из земли, казалось бы, непреодолимую для нее тяжесть гранитного щебня, сцепленного цементом и битумом.

Тысяча заложников, являвшая собой цвет общества, власть судебную, банковскую, торговую, криминальную, вдруг перестала ею быть. Теперь это уже была масса равных людей, солдат, желавших одного – дать бой всем, кто осмелится на штурм Дома. Они готовы были сами выявлять врагов в своей же среде, уничтожать всех, кто усомнится в святости общего дела.

Пыёлдин видел все это, понимал и изумлялся.

Да, конечно, и в тюремной камере случались превращения на его глазах, да какие! Но чтобы вот так массово, с таким единодушием и самоотверженностью...

И случилось странное – вместо того, чтобы увериться в своей правоте, Пыёлдин растерялся. Он не знал, как это все понимать. Человеческая природа, явившаяся в столь неприглядной своей наготе, озадачивала. Оказывается, давний его подельник Цернциц может прийти на помощь, а первая красавица планеты, Анжелика, может привязаться к нему искренне и преданно, оказывается, тысячная толпа заложников за несколько суток может перейти от ужаса и ненависти к готовности принять его и умереть за него.

Конечно, понимал Пыёлдин, что за этим стоит не только желание понравиться, но самое обыкновенное, животное чувство самосохранения. Какие-то древние законы вдруг ожили в этих людях и заговорили в полный голос. Как когда-то племя уничтожало, поедало больных и слабых, как сжигали на кострах чумных и заразных, как совсем недавно бестрепетно расстреливали всего лишь заподозренных в инакомыслии...

Так и сейчас, здесь, в Доме.

Да, заложники готовы были сбрасывать вниз каждого своего собрата, если какие-то его слова или действия вызывали подозрение в преданности общему делу. И понадобилось на это чудовищное превращение не более трех суток. В прежние времена примерно столько времени требовалось Пыёлдину, чтобы прийти в себя после хорошей пьянки...

Поднимаясь по лестнице, ступая по алому ковру в черном своем наряде, при белоснежной сорочке и лиловой бабочке с серебряной искрой, Пыёлдин явственно ощущал и собственное превращение, оно его и тревожило, и забавляло. Он стал выше сантиметров на десять, исчезла зэковская сутуловатость, в глазах уже не было блатной ухмылки, его взгляд сделался строже и печальнее, Анжелика, которая неизменно шла следом, уже не казалась чуждой ему, не выглядела рядом слишком уж высокой. Они как бы уравнялись в чем-то важном, что их объединило.

Нечто похожее происходило и с террористами, и с заложниками. Они менялись прямо на глазах, как бы притираясь друг к дружке. Исчезали взаимная опаска, неприятие. И уже на третьи сутки можно было увидеть приодевшегося террориста с приглянувшейся ему заложницей – расположившись в глубоком диване, они вели себя весьма непосредственно, если не сказать безнравственно. При этом у террориста на коленях лежал автомат, а заложница достаточно ловко вскрывала бутылки шампанского. Бокалы стояли тут же, на полу, и в их хрустальных гранях посверкивали красноватые блики солнца на закате, розоватые блики солнца на восходе...

Проходя мимо, Пыёлдин прекрасно видел, что автомат на предохранителе и быстро пустить его в дело невозможно, видел, что бутылка шампанского уже опустела на две трети, а рядом стоят еще такие же бутылки, и пустые, и полные. А в глазах у парочки – шалость, молодость, любовь...

* * *

Однако при всем при том жизнь в Доме оставалась достаточно напряженной и суровой. В этом Пыёлдин еще раз убедился, когда, проходя по этажу, столкнулся со своими помощниками – начальник милиции Собакарь и представитель президента Бельниц тащили под руки смертельно бледного толстяка. Он не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно, только постанывал сквозь зубы.

– Куда? – спросил Пыёлдин.

– В окно, – ответил шедший сзади гигант Посибеев.

– За что?

– Поймали на горячем, гаденыша... Прокрался к телефону, созвонился с кем-то и докладывал чрезвычайно важные, сугубо секретные сведения о внутреннем распорядке в Доме, о расположении боевых точек и живой силы! – отчеканил Бельниц.

– Ишь ты! – удивился Пыёлдин. – Надо же!

– Доложил, где автоматчики стоят, где гранатомет на изготовку... Сколько пулеметов выставлено в окна...

– Нехорошо своих предавать, – печально произнес Пыёлдин. – Это плохо.

– Предатель он! – убежденно произнес подошедший Кукурузо. – Кончать его надо!

Пыёлдин еще раз взглянул на приговоренного. Чувствуя близкую смерть, тот впал в какой-то неуправляемый ужас и уже не соображал, куда его волокут, за что, почему. В глазах его была мука и мольба о спасении. При этом он знал, что совершил нечто ужасное, что прощения не будет.

Ни злости, ни ненависти не испытывал к нему Пыёлдин, понимая, что телефонный звонок, телефонное предательство ничему не помешает и ничего не изменит. Понимал и то, что не может вмешаться в его судьбу, не имеет права. А если все-таки сделает это, то многое в Доме пошатнется, и тот мир, который он создал здесь за несколько суток, окажется под угрозой.

– Извини, дорогой, – произнес Пыёлдин и невольно коснулся поникшей головы осужденного. – Счастливого тебе полета, дорогой... Помни о нас, и мы тоже тебя не забудем. – Он потрепал рукой по мокрой от предсмертного пота щеке толстяка и, не оборачиваясь, пошел дальше.

И спиной услышал, почувствовал, как вся процессия двинулась в конец коридора, где зияло провалом окно, из которого он совсем недавно щедрой автоматной очередью высадил стекла вместе с алюминиевыми переплетами. Подойдя к двери кабинета и уже взявшись за ручку, Пыёлдин остановился. И услышал то, что ожидал услышать, – долгий, тягостно-тоскливый, полный ужаса и предсмертной тоски удаляющийся, затихающий где-то в пространстве голос. И представил, как ударилось о безжалостный асфальт тяжелое жирное тело, представил, как тут же вороньем налетели с клювами-объективами операторы со всех континентов. И начали снимать, снимать, будто расклевывать на части очередную жертву, чтобы насытить изголодавшуюся по острым, кровавым блюдам публику стран сытых и сонных. Подобные зрелища хоть на короткое время заставляли их просыпаться и с удивлением осматриваться вокруг, проявляя какой-никакой интерес к жизни. Что делать, заокеанцы закончили бомбардировать Боснию, жак-шмаковцы взорвали свои атомные бомбы вдали, естественно, от своих границ, шимон-шимоновцы развернули свои боевые порядки в библейских странах... А зрители, как всегда, хотели свежей, горячей дымящейся крови...

Что ж, подумал Пыёлдин, они ее получили.

Приятного аппетита, господа хорошие!

И, рванув дверь на себя, Пыёлдин перешагнул порог, подождал, пока вслед за ним пройдет Анжелика, и лишь после этого плотно закрыл дверь.

– Садись, Каша, – Цернциц указал на кресло рядом с собой.

Пыёлдин сел и похлопал ладошкой по креслу возле себя. Когда Анжелика села рядом, он повернулся к Цернцицу.

– Я только что оповестил мир о том, что ты выдвигаешь свою кандидатуру на пост президента.

– Да? – равнодушно спросил Пыёлдин. – А я уже провел предвыборный митинг.

– И как? – удивился Цернциц.

– По-моему, успешно. Скажи, Анжелика?

– Народ был потрясен... многие рыдали и рвали на себе одежды.

– А чепчики? – спросил Цернциц. – Чепчики в воздух бросали?

– Все было, Ванька, все было, – устало проговорил Пыёлдин, хотя вопроса о чепчиках не понял начисто.

Изменился Пыёлдин, сильно изменился. Раньше, всего сутки-двое назад он при таком сообщении Цернцица наверняка описал бы вокруг него не менее дюжины кругов своей пляшущей походкой, выкрикнул бы что-нибудь шалое и восторженное.

Но сейчас, как он поступил сейчас! Коротко взглянул на подельника, ответил что-то полушутливо, давая понять, что его сообщение уже далеко не новость.

И все.

Анжелика положила ему на колено свою прохладную ладошку, украшенную маленьким перстеньком с алмазом, Пыёлдин благодарно накрыл ее руку своей ладонью – за последние сутки она явно приобрела какие-то аристократические очертания, такие руки могут быть у пианиста международного класса, у профессионального скрипача или шулера. Анжелика тоже не осталась безучастной – почувствовав на своей руке ладонь Пыёлдина, она осторожно перевела дыхание. Цернциц, услышав сдержанный ее полустон, напрягся, глаза его сошлись к переносице, желваки вздрогнули. Но он тут же взял себя в руки, помолчал, закрыв глаза, а когда открыл, они смотрели на мир уже вполне нормально, направления взглядов правого и левого глаз не пересекались, были строго параллельны.

– Я только что оповестил человечество о том, что ты выдвинут на пост президента, – повторил Цернциц.

– А оно? – спросил Пыёлдин.

– Что оно? Кто оно? – не понял Цернциц.

– Человечество... Как отнеслось к твоему сообщению человечество? Что ответило тебе?

– Переваривает.

– И долго оно будет этим заниматься?

– Час. Может быть, меньше... Но обсасывать это сообщение будет долго. Скажу больше... Человечество никогда не перестанет обсасывать мои слова о твоем президентстве.

– А что произойдет через час?

– Эфир взорвется. На экране будет мелькать только твоя физиономия... На фоне кровавых трупов, там, на асфальте. А потом опять ты, но уже на фоне парящих трупов. Иногда я... Но не часто. Вот Анжелика будет постоянно сопровождать тебя в эфире.

– А шкура?

– Какая шкура? – раздраженно спросил Цернциц. Уже не все вопросы Пыёлдина он понимал с полуслова.

– Твоя, – невозмутимо ответил Пыёлдин. – Что подсказывает тебе твоя шкура?

– А, – улыбнулся Цернциц облегченно. – Могу сказать... Вначале все будут весело смеяться, пойдут издевки, подковыки, хохмочки всех стран и народов. К вечеру основной тон сообщений будет гневным. Эти все обозреватели, уборных стен маратели... Потребуют от правительств срочных, решительных, суровых мер. Дескать, надо дать по рукам преступности, которая рвется к власти. Будто где-то, когда-то была преступность, которая не рвалась к власти... Но никто из них ничего дельного не предложит. По той простой причине, что предложить нечего. На закрытых заседаниях правительств будут обсуждать возможности уничтожения Дома.

– Как? – спросил Пыёлдин, продолжая играть с ладошкой Анжелики. – Как они собираются это сделать?

– Взрыв небольшой атомной бомбочки. Размером с хороший арбуз.

– Да? – оживился Пыёлдин. – А помнишь, Ванька, какой громадный арбуз мы ели однажды в подсолнухах?

– Помню, – недовольно кивнул Цернциц, он не любил, когда его прерывали.

– И я помню, – сказала Анжелика.

– А ты при чем?

– Вы меня угостили... Дали скибку с сердцевиной... Почти без семечек, – красавица улыбнулась, глядя в прошлое пространство, наполненное знойным неподвижным воздухом, шершавыми листьями подсолнухов, алой мякотью осеннего арбуза...

– Не тогда ли нас и поймали? – спросил Пыёлдин.

– Нет, тогда не поймали, – сказала Анжелика. – Вы легли на землю и сделались незаметными. На вас была одежда, которая ничем не отличалась от земли. Они прошли в двух шагах и не заметили. Даже собака не учуяла.

– Помню, – вздохнул Цернциц. – Я лежал, зарывшись мордой в сухую горячую землю, а передо мной ползали муравьи. Суетные такие, деловые...

– Да-да, и я вспомнил... Настя взяла на себя удар и отвела их в сторону, – сказал Пыёлдин. – После этого мы и угостили ее арбузом, отвалив самую лучшую скибку.

– Лучшей скибки я с тех пор в руках не держала, – согласилась Анжелика.

– Значит, это будет атомная бомба размером с арбуз? – напомнил Пыёлдин о прежнем разговоре.

– С бомбой уже согласились и Билл-Шмилл, и Жак-Шмак, и Джон-Шмон... Ну и, конечно, остальная шелупонь.

– А им-то какое дело? Чего они вмешиваются во внутренние дела великой державы?

– Каша, – Цернциц помолчал, подбирая слова. – Это не внутреннее дело великой державы. Это внутреннее дело всей планеты... Ты не представляешь, что творится в мире...

– А что творится в мире?

– Паника.

– По какому поводу?

– Ты, Каша, доказал, что сегодня нет надежного средства против террористов. Не придумано. Не предложено. Если победишь, завтра же будет захвачен дворец вместе с Жаком-Шмаком, резиденция вместе с Биллом-Шмиллом, коммуналка Джона-Шмона... И так далее. Начнутся такие захваты, Каша, такие захваты... Тебя перекроют в первый же месяц... Человечество любит побивать рекорды.

– Не возражаю, – улыбнулся Пыёлдин, и Цернциц почти с ужасом увидел, что зубы у него в полном порядке, они выглядели как на рекламе зубной пасты. От корявеньких корешков, которые торчали из пыёлдинских десен несколько дней назад, не осталось и следа. В организме Пыёлдина продолжались превращения. – А что еще можно захватить для побития рекорда?

– Ну, например, Белый дом...

– Наш или ихний?

– Какая разница, – пожал плечами Цернциц. – Хотя, конечно, лучше бы ихний... Наш уже захватывали, штурмовали, расстреливали, подрывали... Лучше ихний захватить, – повторил Цернциц, помолчав. – Поэтому, Каша, они хотят, чтобы Боб-Шмоб взорвал тебя атомной бомбой. В пыль.

– Почему в пыль? – спросила Анжелика.

– Потому что в пыли невозможно установить, сколько людей погибнет.

– Кстати, Ванька, ты знаешь, сколько сейчас заложников в Доме?

– Приблизительно.

– Ну? – голос Пыёлдина дрогнул, он боялся цифры, которую назовет Цернциц.

– Около десяти тысяч.

– Не может быть! – ужаснулся Пыёлдин.

– Я заказал ужин на десять тысяч человек. И боюсь, что этого не хватит. Под нашим этажом, Каша, занято еще семь. И люди продолжают прибывать.

– Но внизу охрана, блокада, танки, огнеметы... Как они все это преодолевают?! Войска сознательно их пропускают?

– Нет, они вообще ни фига не знают. Все эти нищие, бродяги, бомжи просачиваются по канализационным трубам, сквозь пустоты в стенах, с помощью междуэтажной вентиляции... Я шкурой чую, как со всей страны к Дому устремились бесконечные потоки оборванных, голодных, пьяных, раздетых и разутых... Они продолжают стекаться, Каша! Ими кишат дороги, тропинки, путепроводы... Шуршание стоит в стране – они движутся молча, и только глухой, непрекращающийся шорох слышится в воздухе. Едут зайцами на поездах, идут пешком, плывут на плотах, трясутся на телегах... Этот город, – Цернциц ткнул пальцем в окно, – уже на пределе. Задыхаются, захлебываются все службы... Город не может прокормить такое количество народа!

– А страна?

– И страна не может, Каша!

– А мир? – нежно улыбнулась Анжелика.

– Мир пока еще держится, – устало ответил Цернциц. – Но это не может продолжаться слишком долго. Аэропорт города работает на пределе. Каждый час идут на посадку транспортные самолеты со всего сытого мира. Они, конечно, чувствуют себя благодетелями, кормильцами, хотя на самом деле избавляются от гнилой своей продукции.

– Колбасная цивилизация, – пожал плечами Пыёлдин. – Чего от нее хотеть.