Текст книги "Минин и Пожарский"

На Соборной площади

Со стороны мясника это был очень необыкновенный поступок, достойный прославления.

Геркман

На соборной площади было черно от народа. Далеко в глубине белел косой край приземистого Нижегородского кремля. И на нем люди.

Началось все по порядку. После церковной службы говорил протопоп Савва, увещевал стать за веру. Слушала его толпа спокойно. Потом вышел посадский и сказал, что посадские люди решили обложить себя в третью деньгу. И тут пошел шум.

Захарьин на паперть не вышел, но из толпы кричал.

После посадского говорил купец Шорин:

– Мы торговые люди, от наших достатков и вы кормитесь. Да разве нам своего добра не жалко? Да разве мы своего города не обороним?

– Верно! – крикнул Захарьин.

– Найдем ратных людей, – продолжал купец, – выставим заслоны. Поляки-то в Москве, а мы-то за Волгой. Они сюда, может, и не пойдут.

И тут Минин нарушил благочиние. Он вышел на паперть и начал говорить, даже не поклонившись народу:

– Не за свой город, не за Нижний один, а за все государство Московское подымать надо ополчение.

– Эка хватил! – крикнул Захарьин.

– Цыц! – сказал ему сосед-посадский и так ткнул под бок, что старик пискнул.

– Не я говорю, – продолжал Минин, – наше горе говорит. Неужто бесчинству да насилию и конца нет? Неужто у народа русского ни силы, ни управы нет на врагов?

Гул пошел по толпе.

– Так не бывать же такому бездолью! – крикнул Минин.

Гул в толпе рос. Послышались неясные, отдаленные выкрики.

– Вишь, как говорит! – взволнованно сказал какой-то посадский в толпе.

Минин вытер рукавом пот со лба.

– Воюем мы врозь. Псков – особо, а Казань – особо, а Астрахань – особо же. А купец, вишь, говорил, что Нижний один за себя постоит. Коли так даже будет, осилят нас, прибьют нам на шею железное ярмо железными гвоздями, и будем и мы и дети наши холопами, и родину свою забудем, и родной язык забудем.

Молчание.

– Граждане нижегородские! – продолжал Минин в наступившей тишине. – Опомниться надо, начинать надо великое земское дело. По всем городам собирать в ополчение служилых дворян. По деревням да дорогам собирать и простых ратных людей – кто захочет, созывать всех в одно место, давать им коней да оружие, да одевать, да кормить добро, чтобы было доброе войско.

Минин увлекся, рассказывая давно обдуманный план. Речь его сделалась плавной и спокойной.

– И для того дворянам за службу землей не платить и мужиков дворянам в кабалу не давать, а платить дворянам за службу доброе жалованье деньгами – тогда свары да драки за землю не будет и мужик в войско пойдет. Будем и его кормить, дадим и ему оружие да жалованье. А войско надобно большое.

Минин перевел дух.

– Денег надобно много! – выкрикнул он.

– Вишь, чего ему надо! – скалил зубы купец в толпе.

Купца стеснили, кто-то ткнул кулаком в шею.

– Молчи, язва! – слышен чей-то сердитый голос.

– Так мы, посадские, – продолжал Минин, – кузнецы, да плотники, да седельники, да мясники, собрались да приговор написали – дать каждому от своих достатков третью деньгу на общее дело, собрали до двух тысячей.

– Рублев?! – изумленно спросил купец.

– Да этого мало! – снова повысил голос Минин. – Коли подымать ополчение, коль идти на врагов всей землей, денег надо великую силу! И железо надо – оружие ковать. И меди надо – пушки лить! И свинца надо, и селитры… Коли купцы не помогут, коли кто здесь есть еще из посадских с достатком, не дадут своей доли, – погубим великое дело! А коли все решат да дадут, так и купцов приневолим, И пойдет о нас добрая слава, и в других городах народ подымется!

Голос Минина снова зазвучал со страшною силою:

– Так неужто ж не станет нам доброй воли? Неужто добро свое, рухлядишку свою пожалеем, а землю родную не пожалеем?! Жен и детей заложим… Головы свои… Жизнь свою отдадим!..

Минин остановился, переводя дыхание.

– Постой! – вдруг послышался отчаянный крик где-то в глубине молчащей толпы.

– Постой! – кричал старый крестьянин в армяке, в лаптях и с котомкой за спиной, расталкивая людей и пробираясь на паперть.

– Постой! Дай мне сказать! – задыхаясь, проговорил он, влезая на паперть и становясь против Минина.

Прошел гул по толпе.

Крестьянин обернулся к народу.

– Православные! – крикнул он и низко поклонился.

Гул вырос. Крестьянин вдруг сел на ступеньку и схватился за онучу, разматывая ее.

Толпа не переставала гудеть.

Крестьянин размотал онучу быстро, встал босой ногой и протянул Минину монету.

– В онучах ее носил, – громко сказал он. – Даю тебе деньгу, не третью, а одну.

Крестьянин повернулся к народу и показал потемнелую деньгу.

– Я ее с Архангельска нес! Били меня да искали, так я не дал. А ему сам отдал… Давай шапку! – прибавил, поворачиваясь опять к Минину.

Минин сорвал шапку, поклонился.

Толпа волновалась уже вся.

– Миныч! Миныч! – кричали люди.

– Миныч, прими сукно! Шапку давай!

– Головы свои отдадим! – кричал человек в толпе.

Плачущие женщины неверными пальцами вынимали серьги из ушей.

Одежды, свертки сукон, шапки с деньгами, сапоги, кафтаны, оружие грудой вырастали на каменном полу паперти, К Минину подобрался подьячий с чернильницей и пером.

– Миныч! – всхлипывая, сказал он. – Записывать надо да список спрятать. Обманут тебя, мы же и обманем.

– Не обманете, – сказал Миныч.

– А воеводой кто будет? – мрачно сказал из толпы Алябьев.

– Есть один воевода! – крикнул Роман из толпы. – Пожарский Дмитрий, что бился за народ в Москве.

Замолчала толпа.

– О Пожарском думал и я, – сказал Минин.

На Волге

…уже пустыня силу прикрыла.

«Слово о полку Игореве»

В середине января из Кремля, плохо обложенного войсками Трубецкого и Заруцкого, выбрался пан Маскевич доставать кормы.

Для спокойствия взял он с собой часть своего имущества: на шею надел ладанку, в нее вложивши изумрудный крест и нитку крупного жемчуга, надел на себя кафтан парчовый, шубу соболью, к поясу привязал кошель, в кошеле – золото, драгоценные камни, и такие же камни, но резные, и опять жемчуг.

Другими же вещами ценными – парчой в кусках, чернолисьими мехами, мехами собольими, персидскими тканями, серебром в ломе – набил он овсяные мешки, взвалил на дюжего чалого мерина и того мерина велел ставить всегда у знамени своего отряда.

Ночью клал пан Маскевич те мешки под голову.

Из Москвы шли на северо-запад разоренными местами. Вышли на реку Шошу. Тут прежде город был Микулин, теперь торчала одна церковь. Пошли дальше. Деревни пустынны. Пробовали в избах печи и золу: в иных местах горяча, недавно убежали люди.

Избы стояли в больших зимних, белых, снеговых шапках.

Тихо кругом, будто теми шапками уши закрыты.

Внутри избы черны – топятся без труб.

Вышли на Волгу, стали грабить между пятью русскими городами – между Старицей, Ржевом, Погорелым, Волочком и Козельском.

Ночевали раз в селе, называемом Роднею. Село большое, дворцовое. Людей не видно, собаки не брешут. А на дорогах помет конский еще не промерз.

Крестьяне, жившие в Родне, вместо всякой иной повинности обязаны были ставить на царскую кухню капусту.

В каждой избе было по две-три кадки квашеной капусты, приправленной чесноком и анисом. Есть капуста резаная, есть капуста головами. Есть зеленая капуста, и внутри кочна врощен огурец, и он зимой зеленый.

Сверлили дворы пиками, искали зерновые ямы. Нашли.

По запаху искали хлеб печеный, тоже нашли.

Жолнеры не могли досыта наесться.

Водка была с собой. Пили водку со ржаным хлебом, с капустой, с зеленым огурцом.

Пили до вечера, разделись. Раздетые, ночью встали и опять ели и пили.

Кругом тихо. На избах шапки снеговые, дорогу замело, снега кругом рыхлые.

Спали в тишине.

Ночью началась стрельба на краю деревни и крики. Оказалось, крестьянский отряд – звали тех людей «шиши» – крадучись, следовал за ротой Маскевича, и под самое утро, когда в небе звезда показалась, названная в честь пресвятой богоматери Мария, а восток розовел, напали шиши на отряд.

Маскевич спал на полатях над печью. Печку вытопили жарко, амбарными дверьми.

Прыгнул Маскевич с полатей. Тьма.

Сабля при себе.

Вскричал спросонок:

– Седлай штаны, натягивай коней!

Но было уже некогда.

Русские пришли на лыжах, а кони панские в снегу проваливались.

Били мужики гусар дубинами, кололи ножами.

Отстреливались от них паны из пистолей.

Вскочили на неоседланных лошадей, ускакали, кто смог.

В лесу без штанов холодно. Завернул Маскевич ноги в барсовую шкуру, что была на его коне вместо потника.

Холодно, тихо. Солнце встало. Лес большой.

Тут вспомнил Маскевич – все пожитки в деревне.

– За что наказуешь, бог, верного раба своего, пана Самуила Маскевича?

Ехали долго. По дороге встретили старого мужика. Взяли его проводником, чтобы не заблудиться.

Тихие лесные тропы проложены крестьянскими узкими дровнями, всаднику все время надо нагибаться, чтобы не задеть головой снегом покрытые ветви.

Спотыкалась под Маскевичем рыжая кобыла, спотыкался, хоть и был без вьюков, дюжий чалый мерин, что жался по привычке к знамени.

Ехали долго. Услышали вдалеке – кто-то по-польски ругается.

Встретили воина в синем плаще, с длинным копьем.

Сказал воин, уставивши копье на старика:

– Ведет вас холоп прямо на русскую засеку.

Поговорили, что делать с холопом. Хотели на кол посадить, но вытесать кол не было времени.

Срубили мужику голову саблей.

С сокрушением сказал Маскевич:

– Страха своего мы с него обратно не получили.

И, так сказав, снял со старика посконные его портки, надел на себя. Стало много теплее.

Ехали долго.

На другой день встретили пана Струся с тремя тысячами буйного войска. Ехать стало спокойнее. Добрались к Москве, перешли реку у Девичьего монастыря, прорвались с боем к Кремлю.

В Кремле нерадостно. Деревянные дома больше поразобраны. Те две тысячи быков, что пригнал в сентябре Сапега, съедены.

Пошел Маскевич к себе, в Борисовы палаты, поставил коня в переднюю, полез под кровать: там ларь был с вещами.

Украдено!

Снял пан тяжелые, подкованные сапоги, сел на кровать.

Постучались в дверь. Пан не ответил.

Дверь открылась. Вошел Конрад Буссов, пастор, в фиолетовом шелковом подряснике. Еретик-лютеранин, но образованный человек.

– Что думает делать пан, вернувшись из славного похода? – спросил пастор.

– Я думаю, – сказал Маскевич, – и думают мои товарищи, что когда попадает лиса в капкан хвостом, то лучше ей тот хвост откусить. Мой хвост уже откусили шиши. Я говорил с товарищами: мы попытаемся прорваться из Кремля домой.

– Эней, – сказал пастор, – муж, воспетый Виргилием, создатель Римской империи, к которой принадлежит и наша держава, потому что император австрийский несомненно наследник Августа, а тот наследник Энея, – Эней, пан, убежал из Трои, посадив отца на плечи и взявши сына за руку. Я тоже так сделал бы, если не имел под Москвою поместий. Поэтому я одобряю ваше мудрое решение и могу ему помочь. Сколько вы хотите за вашего чалого мерина? Уедете вы не завтра, а кони в конюшнях уже отъели от голода друг у друга хвосты. Считайте, что ваша лошадка сдохла. А я дам вам за нее золотую цепь.

Пан Маскевич сердился на чалого мерина за то, что тот так бежал из деревни, а надо было ему упираться, если вьюки были оставлены в деревне. Глупая скотина!

– Вы зарежете его?

– Зарежу!

– Покажите цепь.

И дело состоялось.

Скоро узнал Маскевич, что он продешевил и продешевил сильно: корова стоила несколько сот флоринов, кусок сала – несколько червонцев. Все собаки и кошки были скуплены и посолены. На засол же купил Буссов чалого мерина. Он знал, что в Нижнем стояла новая рать, под предводительством Минина и Пожарского.

Цены должны были подняться.

Рать в Нижнем была не так велика: часть людей послали против шведов с заслонами, часть пришлось отправить на низ.

Деньги, что собрал Миныч, роздали в жалованье. Идти было не с чем.

Заняли у именитых людей Строгановых четыре тысячи сто пятнадцать рублей. С тем и пошли. Пошли не на Суздаль, как сперва собирались, а на Ярославль. И пошли не в январе, а в начале марта. На Суздали места были слишком грабленые и битые. Тут восставали мужики много раз, рубили их тушинцы и поляки и даже жгли в Шуе.

Идти решили по Волге вверх, правым берегом, собирая остатки разбитых отрядов.

Пришли в Балахну. Город под рукой у Нижнего. И Пожарского и Минина здесь все знают. Минин здесь ратником был, в ополчении Алябьева.

Город тих, разграблен. Колодцы, из которых берут рассол для солеварен, обветшали.

Встретили ополчение хорошо. Дивились люди на смелость ополчения, дивились, качали головой и присоединялись.

Пошли дальше. Шли чинно, деревень не трогали, кормились из котлов.

Когда по Нижнему шли, казалось, что три тысячи народу – много, и в Балахне еле разместились. А как вышли на простор – река широка, дорога по-зимнему высока и крива уже по-весеннему.

Шли, задевая шапками за ветки деревьев. Было тихо. Рать казалась малою. Шла, теряясь в снегах.

Будто обоз идет.

Широкая Волга вся казалась дорогой. Шли будто обочиной.

Дорога широка – чай, в версту. Потерялись люди на дороге. И говора не слышно, и песни не слышно. Все съедают снега.

Прошли Городец. Малый город, тоже спаленный.

Юрьев-Поволжский стоит на склоне крутой горы. Город сожжен.

Встретили с колокольным звоном. Дали денег, татарский отряд присоединился. Вспомнили здесь сотника Федора Красного, что рубился с поляками.

Пошли в Решму. Город жженый. Тут пришли плохие вести из Владимира: Трубецкой и Заруцкий присягнули самозванцу, вору, который объявился во Пскове.

Значит, с кем встать под Москвой?

Собрал Козьма Минин десять грамотеев, достал бумаги, и Пожарский сразу десятерым диктовал письма, а списки послали не на одну Москву, а на все города.

Писал Пожарский:

«Как сатана ослепил их очи? На их же глазах их калужский царь был убит и без головы вонял перед всеми целые шесть недель. И сами же они из Калуги писали в Москву и в другие города, что царь их убит, и теперь целуют крест мертвецу».

В Решму пришли остатки отряда Гришки Лапши, крестьянина. Тут же закупили валенки для войска и пошли дальше, на Кинешму.

В синих снегах двухаршинное узкое знамя казалось каплей крови.

Нес знамя, на котором написаны были стены Иерихона и Иисус Навин, Семен Хвалов.

На нем валенки, рукавицы, штаны, шуба баранья и теплая шапка. Но стремянный томился.

Когда подъезжал к нему князь, говорил Хвалов тихо:

– Жалованьишко, князюшка, что тебе положили, все в сохранности. Ужель теперь не проживем, Дмитрий Михайлович? Только всуе мятемся, как говорил прозорливец Иринарх. Ведь я знаю, раны твои незажившие рубахи кровавят. Куда бредем, князюшка? В Нижнем хоть кормы дешевы. Нам бы схорониться куда! Икрой бы я тебя кормил с лимоном! Ты бы, солнышко мое, оздоровел, а там и увидел бы, кому служить.

Шло войско тихой и долгой дорогой.

Кинешма-город горел дважды. Теперь отстроились мало. Ополчение встретили колокольным звоном. Жалели людей, сомневались, головой качали и присоединялись к рати.

В Кинешме дали казны в подмогу. От Кинешмы до истоков Луха верст тридцать, а там и Мугреево – Пожарского вотчина. Вся та сторона стародубских князей. Замельчали они, но там каждая речка своя. А Хвалов хоть и рязанец, но ему бы в Мугреево! Там тишина и теплые избы.

На пути не теплело: дорога шла к северу.

Вез Семен Хвалов ополченское знамя, и устала его рука.

Нагнал он князя. Едет князь на морозе, а щеки у него не краснеют, белеют.

Сжалось сердце у Хвалова, сказал он прямо:

– Воевода! Отсюда до дому тридесять верст. Князь, скажись недужным. Народ, Дмитрий Михайлович, вокруг нас битый, ненадежный. Нам ли с копейщиками воевать? Нам ли короля осилить? Видишь, князь, мы идти-то не умеем. Все протратили. Миныч – мужик, воеводского обычая не знает. Пушки-то надо отдельно везти, в подряд их надо сдать доброму человеку, чтобы было кому отвечать. А он их везет при полках!

Князь молчал.

– Князюшка, – говорил Хвалов, – мы вот Городец проехали. Поедем в Мугреево! Там кругом болота песчаные, отсидимся.

Тут подъехал Роман.

Сильно он с Москвы переменился и носил теперь польский палаш, немецкий панцирь и два пистоля при седле.

– Дмитрий Михайлович, – сказал он, – еще мужики пришли, с пищалями. В Шуе недожженные!

– Семен, – сказал Дмитрий Михайлович, – отдай знамя Роману. Пройдешь к мужикам, поведешь их к Минычу – он распорядится. А ты будь при котлах. Да не плачь, Семен. На Москву идем, а она слезам не верит.

Шли дальше. Белые каменные церкви стояли в пустырях, где были когда-то большие села.

Горели те церкви на ветру. От черной копоти, унесенной ветром вбок, испуганными, косыми казались очи-окна церквей.

Около города Плеса Волга поширела. Тут пришли вести из Костромы. Воевода – за Сигизмунда, заперся в Ипатовском монастыре. Миныч решил в Плесе не останавливаться, на Кострому идти не мешкая.

У Костромы ждали ополчения люди из Галича да из Соли Галической. Пришли по реке Костроме.

Это были те остальцы, что отсиделись в болотах, на сухих гривах за засеками.

Пошли через реку в город.

У монастыря стена высокая. Со стены снег сбрасывают, накатывают темные пушки.

Стали у стены, и тут поднялись против воеводы в Костромском посаде, а потом и люди в монастыре. Привели воеводу к Пожарскому на веревке.

Шля дальше, дошли до Ярославля и встретились с людьми из Вологды, из Романова, из Кашина, из Торжка, кузнецы пришли из Павлова, из Устюжны-Железнопольской.

Миныч начал скупать коней отощалых, сено возить из дальних мест, пока еще не совсем прошла зимняя дорога. Набирали сукна, шили кафтаны для войска, обучали ратников, как стрелять, чтобы не заронить искры с фитиля себе же в порох.

Из-под Москвы шли дурные вести. Когда стаял снег, гарнизон сменился. Ушел Гонсевский, переправившись через реку по живому мосту. Увез с собой две короны, драгоценные жезлы.

Трубецкой вылазку пропустил. В лесу встретили врагов мужики, бились, но не устояли.

В Варшаве

Мы поручили почтенному брату Франциску сказать тебе нечто об этом предмете и желаем, чтоб ты имел к нему обычное доверие.

Письмо римского папы к королю Сигизмунду

В большом кресле, украшенном старательной деревянной резьбой, сидел одетый в черный бархатный колет усталый, узкогрудый человек с глазами надменными и с мешками под глазами.

За ним стена, обтянутая штофными обоями, статуэтка мадонны с модной лампадой в виде пылающего сердца. На стене висели картины, изображающие того же узкогрудого человека, но свежелицым и в латах. На одной картине человек был пеш, на другой он сидел на лошади. Это король Сигизмунд.

Перед сидящим в кресле стоял военный – толстый, краснолицый, седоусый.

Высокий гребень нагрудника делал осанку надменной. Он старался стоять скромно, но латы мешали нагнуть голову.

Король сердился.

– Если без фраз, гетман Ходкевич, то что же делать с нашей Москвой?

– Вы потратили, ваше королевское величество, много денег и усилий для возвращения вашего престола шведского. Подумайте, ваше королевское величество, о тройной короне: от нашей Польши через русские земли вы достигнете земель шведских. Море Балтийское будет лежать в ваших ладонях. И вот для этого, для того чтобы Москва была вашей навсегда, мне нужно двенадцать тысяч отборного войска.

Король встал.

– Сейм не даст денег, – сказал он спокойно и вдруг начал сердиться. – Смоленск взят, – сказал он, подходя к гетману и стуча в вороненый нагрудник эфесом своей шпаги. – Смоленск взят мною, царя Шуйского я вчера показывал гостям на пиру. Русские бояре лижут мне руки. Эта седьмая жена Ивана, мать того Дмитрия, и она просит у меня деревень. На кого вам нужно войско?

– Мне нужно денег и войско, чтобы победить народ, – упрямо повторил Ходкевич, подняв веки.

– Денег! Я дал своих денег больше миллиона. Я сам отливал артиллерию для Польши! – закричал король. – Его святейшество, – спокойнее сказал король, перекрестился и продолжал: – его святейшество папа римский, – и голос его вдруг взвизгнул так, что зазвучала лампада, – обещал мне деньги и не дал. Я просил у испанского короля, у еврея Фугера. Для того чтобы сражаться, пан Ходкевич, надо поменьше осторожности и побольше смелости!

Ходкевич уже не притворялся покорным. Он открыл рот для того, чтобы сказать что-то.

– Ваше величество, – раздался спокойный голос, и между двумя собеседниками показалось бритое лицо брата Франциска, – ваше величество, пан Ходкевич известен всему миру как величайший воин. Вспомните, как бил он лютеран-шведов, отмывая кровью Нидерланды от ереси, и бился с неверными янычарами.

– Никто никогда не упрекал меня ни в трусости, ни в жалости, – сказал тихо Ходкевич, дыша глубоко и редко.

Брат Франциск продолжал:

– Из любви к Иисусу один наш брат, монах Николай, исходил подмосковные леса, изъездил холодные русские реки, стоял на коленях в холодных русских церквах, слушая безумную молитву еретиков… Там через Москву идут дороги на Восток. Еще одно усилие – и ваше императорское величество получит в руки ключи мира. Надо кончать войну.

Карта, изрисованная лесами, верблюдами, людьми на лыжах лежала на столе. Гетман подошел.

– Вот здесь, – сказал он, коснувшись рукой карты, – вот здесь, за рекою Ра, которую русские зовут Волгой, стоит ополчение с каким-то князем Пожарским.

– Какое мне дело до какого-то ополчения в глубине страны! Они не решатся пойти на нас. Я знаю, вы писали. Они пируют в Ярославле, не решаясь идти на нас.

Епископ вздохнул.

– Отец де Мело пишет – этот Пожарский простодушен и тверд, он любит грубые песни своего народа и долго сидит за обедом, но он тверд. С ним некий Минин из простых людей, – он, кажется, мясник. Он собирает коней, кормит их, он чистит их скребницей в стране, которая лежит вся в развалинах. Он сеет хлеб и ждет срока. Ваше королевское величество, я боюсь людей, которые сражаются тогда, когда они хотят, а не тогда, когда хочет враг. Они пойдут и поведут на нас толпы мужиков, как только уберут хлеб.

– Что же, он опасен, этот Пожарский? – не поднимая головы от карты, спросил король.

– Чернь ему верит, – сказал епископ.

– Что же! – продолжал король, все еще смотря на карту. – Тогда этот Пожарский может умереть внезапно, ну хотя бы так, как недавно умер от ножа в Париже мой кузен Генрих.

Король сел. Молчали все трое.

– Ну хорошо, – сказал король, обращаясь прямо к брату Франциску. – Вы дадите мне денег?

– Из любви к христианскому делу орден святого Иисуса даст вашему королевскому величеству деньги заимообразно. Его святейшество Павел Пятый посылает вам вместе с пастырским своим благословением сорок тысяч червонцев и, что чувствительнее, благостно отказывается от сборов в пользу престола апостола Петра, также передавая эти священные деньги на поход против московитов.