Текст книги "Минин и Пожарский"

Ярославль

Страна эта достаточно плодоносна.

Герберштейн

Ярославль стоит при впадении в Волгу реки Которосль. От Ярославля идут дороги на Вологду, на Белоозеро, на Обонежье, на Приладожье. Идет дорога на Москву через Переяславль-Залесский и Троице-Сергиев. Отсюда идет дорога на Кострому, а из Костромы – на Галич и Вятку.

Город был богат, но укреплен слабо. Есть в нем крепость рубленая, с каменными башнями, и рядом земляное укрепление. И под городом монастырь с каменными стенами.

В Ярославле стояли долго: прямо на Москву идти было нельзя. В подмосковном ополчении верх взяли тушинцы – Трубецкой да Заруцкий.

Шли на врага, как на волков, обложивши Москву, прочесывая лес, выгоняя зверя криком, стуком и оружием.

Отправили людей на Пошехонье. Очистили Пошехонье. Потом очистили Углич и Кашин. Пододвинулись к Переяславлю-Залесскому, оттеснили оттуда Заруцкого. Послали войска в Тверь, Ростов, Владимир, Касимов.

В сторону Новгорода послали войско, чинили северные крепости. Послали людей в Сибирь. В Ярославле завели разряды – Поместный приказ, Сибирский приказ, Посольский приказ. Поставили в Ярославле денежный двор.

Старались, чтобы в занятых местах люди сеялись спокойно.

Скупали коней за деньги, коней выхаживали.

Собирали даточных людей – крестьян вооруженных.

Из-под Москвы пришли казачьи атаманы, числом семнадцать, со своими отрядами.

Сибирский царевич Араслан с татарами, казаками и стрельцами тоже пришел в Ярославль.

Из-под Москвы пришли грамоты от Ивашки Заруцкого да Дмитрия Трубецкого. Писали они, что теперь им ведомо, что Сидорка подлинный вор, а не Дмитрий Московский или хоть Калужский.

Звали Трубецкой и Заруцкий нижегородское ополчение к себе под Москву, на помощь.

А Миныч не шел и не пускал Дмитрия Михайловича. Ковал оружие, выхаживал коней, обряжал людей в суконные кафтаны, строил государство.

Семену Хвалову от всего того было не легче: мест много, а ему не дают ни в Поместном приказе, ни в Сибирском, ни в Денежном дворе. Хоть бы коней послали купить или селитры для порохового зелья!

Ни чести, ни жалованья.

Живет, как прежде, при князе, ночует у его лавки на полу.

Скучал Семен Хвалов, рязанец.

Куземка Минин, тот кого хочет – за стол сажает, не хочет – не сажает, всеми делами правит, бояр да купцов принуждает, на грамотах имя его ставят, хоть и не первым.

А Хвалов все стремянный. И что в том, что князь его держит за своего и ходит он с княжьими детьми гулять!

Встретил в Ярославле в земляном городе Хвалов Михаилу Обрезка, холопа орловского.

– Откуда, Мишка?

– А у вас тут дыр много. Был я в монастыре Бориса и Глеба, что на реке Устье. Про Иринарха Блаженного слышал? У него был по важным делам. У монастыря, знаешь, мельница на реке. Я с мукой всплыл по Устью до Которосли, – а по ней два ста верст, – и прямо попал в ваш Ярославль.

– По делу ехал?

– Да так. Покоя у меня на себя нет.

Посидели, выпили. Мишка платил. Еще выпили. Показал Хвалову Мишка алмазы, и изумруды, и цепи золотые, и парчу.

Говорил:

– В Москве набрал, пока ты с Пожарским на Лубянке коптился.

Разошлись. Встретились опять. Познакомил Мишка Хвалова с Иваном Доводчиковым, смолянином, со смоленским стрельцом Шандой. Опять пили.

Сказал раз Михайла Семену:

– Нам врагов все равно не избыть. Если избудем ляхов, шведы придут. Не быть нашему государству. Видишь, как твой князь перед шведами лисит? Шведы своего принца на наш престол загадывают, а от Пожарского в том отказу нет.

– Дмитрий Михайлович, – сказал Семен, – остроги против шведов ставит.

– Вот я и говорю – лисит.

Подумал Хвалов и говорит:

– А мне все едино, что шведы, что ляхи, что вор Псковский. У меня обида своя.

А Мишка сказал:

– Силу литовских и польских людей мы знаем. У них пушки, золото, казна и короны, а у вас Куземка шелудивых лошадей покупает да выхаживает. Скоморохов набрал с попами, мужиков косопузых да с королем воевать хочет.

– Куземка – главная обида, – сказал Хвалов.

– Вот как будет князь пушки смотреть, – молвил Мишка, – мы его кругом зажмем, а ты снизу ножом и пырни.

– Князя ножом?!

– Он и есть твой обидчик. Чем ты хуже Куземки?

Хвалов ничего не ответил. Пошел к князю проситься на шубный двор. Князь его не отправил. Просился Хвалов собрать кабацкие деньги. Опять его князь не отправил.

Об отсыле просил Хвалов не только из жадности: он хотел отвести князя от беды.

Не встречался Хвалов с Мишкой суток трое. Потом заскучал. Встретились, пили, Хвалов взял у Обрезка денег.

Кончалось лето. Хлебные поля вокруг Ярославля пожелтели. Началась уборка хлеба по всему Заволжью. Ссыпали хлеб в овины. На ульях ломали соты, собирали воск. Отправляли воск на Архангельск.

Дороги желтели от соломы, народ веселел. Подвозили железо, заваривали и ковали пушки. Чинили обозы, смазывали колеса. Дмитрий Михайлович и Козьма Минин пошли осматривать кузню.

Тяжелыми молотами проковывали кузнецы куски крицы, отжимая сок от железа. На станке, приводимом в движение водой, медленно вращались пушечные стволы.

То была новость – сверлить, а не выковывать пушки.

Шел Дмитрий Михайлович хромая, опираясь на Романа. Куют кузнецы ядра. Долгая, дорогая работа. Дорогая вещь война. Куют стволы мушкетные и карабинные. Двадцать алтын за ствол. А ядра – десять алтын за пуд. Всё деньги.

Кует кузнец, поворачивает подручный ядро.

– Скоро куешь, Иван Тимофеич! – напрягая голос и морщась от внезапно ожившей боли, прокричал Пожарский.

– У нас-то скоро и споро, Дмитрий Михалыч, – привычно прокричал кузнец, – у вас-то, гляди, не так!

Подручный щипцами отнес готовое ядро в сторону и задержался у горна.

Кузнец продолжал:

– Ребята кругом говорят, Кузьма Миныч: чего, мол, ждем?, Народу много и снаряду много, а Москвы не видать.

Пожарский повернулся к Минычу.

Тот ответил спокойно:

– Рассудить надо. Шведы от Новгорода идут. Надо туда людей послать, заслоны поставить? Надо. Стрельца обучить надо, а не то он в порох искру заронит – перекалечится, дурак.

– Людей обучить надо, – сказал кузнец. – Не будем теперь поленьями биться.

– А ты помнишь? – сказал Пожарский.

– Как не помнить Сретенку! – сказал Миныч. – А главное – мужику хлеб надо дать убрать, скирды сложить, помолотить. Он от хлеба не уйдет.

– Бог помощь, – низко кланяясь, проговорил подошедший Захарьин.

Он держал в руках какой-то длинный предмет, завернутый в тонкий шелковый, с вышитыми узорами платок. За ним стоял другой, тоже благообразный, и тоже держал в руках длинный сверток, но не в шелку, а в чистом холсте.

– Здравствуй, дядя, – ответил Миныч.

Пожарский обернулся. Захарьин поклонился еще раз и развернул шелковый платок. Оказалась кривая, слегка расширяющаяся к концу, на изгибе, сабля с крестообразной рукояткой. Стук кузнечных молотов постепенно стих. Собрались кузнецы. Подошел сам мастер Никита Зотов.

– Дмитрий Михайлович, – сказал Захарьин в наступившей тишине, протягивая саблю Пожарскому, – прими от сердца.

Пожарский взял саблю, прикинул вес, дохнул на лезвие, сказал:

– Серый египетский булат.

Дохнул и Никита Зотов.

– Серый Дамаск. – И сказал, подтверждая: – Арабское хитрое изделие.

– Торгуем мы железом, – сказал Захарьин, – по случаю всенародного ополчения.

– Торгуем мы железом, – повторил второй купец, развертывая холст – в нем лежало два пищальных ствола. – Купили мы пищальные стволы, хотим продать для общего дела. Вот и принесли для примера два. Красного железа, доброй иноземной работы.

Один ствол взял Минин, другой – Пожарский. Оба начали смотреть. Минин посмотрел, передал Никите Зотову. Тот поставил саблю косо и через ствол посмотрел на ее лезвие, пользуясь сталью как зеркалом. Покачал головой. Толпящиеся кругом кузнецы вздохнули разочарованно.

Минин улыбнулся и весело взглянул на Захарьина.

– Положь-ка сюда, дядя, – сказал он, взяв в руку саблю.

Никита Зотов вдруг развеселился и длинным рукавом очистил место на столе.

Минин положил ствол, огляделся во все стороны, обрал рукав повыше, сказал печально:

– Давно не рубил.

Потом крепко уставил ноги, нахмурившись, оглядел всех, взмахнул саблей и с коротким мясницким придыханием мощно ударил по железу. Ствол был разрублен пополам, и оба куска остались рядом.

Захарьин смотрел растерянно. Минин спокойно вздохнул после усилия, поднял конец разрубленного ствола, осмотрел внимательно, сказал:

– Заварка плоха. Вишь, разошлась. В стрельбе-то не будет цельно. Нам таких не надобно.

– Нашу, нашу попробуй, – сказал Никита Зотов, кладя второй ствол.

– Миныч, покажь! – кричали кузнецы.

Миныч осмотрел саблю и сказал:

– Вашу работу я знаю. А сабля хороша. Вот что, дядя, саблю мы оставим, сабля хороша. А стволы нам твои не надобны. Не ходи ты к нам, дядя, не чини себе с беспокойной головы убытку.

Миныч с Пожарским пошли к выходу. У кузницы стояли широкоротые короткие мортиры, камнеметы с квадратным дулом, выкованные фальконеты, литые пушки.

Дмитрий Михайлович шел, хромая, смотрел, хорошо ли литье, хороша ли ковка.

Народ теснился вокруг князя и пушек.

– Князя не давите, – сказал Роман, отжимая людей от Дмитрия Михайловича. – Чего толкаетесь? Не в церкви ведь.

Больше всего берег Роман бедро князя. Знал, что не зажила его рана.

Посмотрел Роман вниз и увидел руку с ножом.

Сунулся Роман сам на нож и принял удар себе в ногу. Закричал Роман. Люди побежали.

Кузнецы поймали человека, привели. Они пушку снизу смотрели и видели, кто ударил.

– За усердие спасибо, – сказал Дмитрий Михайлович, – только это человек свой, Семен Хвалов, мой послуживец. Ты, Семен, прости, они любя меня охраняют.

– Дмитрий Михалыч, – сказал кузнец Иван Тимофеич, – ты ему на рукав посмотри – вишь, прорезан. А в рукаве нож. Я его так с ножом и зажал.

Князь не сразу поверил, спорил. Но Хвалов уж больно потерялся и не ругался даже. Рукав у него и в самом деле прорезан и окровавлен.

Был допрос. Привели Семена к огню и к пытке. Семен повинился, назвал Обрезка. Тот повинился, назвал еще пятерых – одного стрельца смоленского.

И те винились. Говорили про Ивашку Заруцкого и какого-то монаха латинского, которому служат.

Допрашивали Семена перед войском, и он опять винился.

Дмитрий Михайлович у войска выпросил жизнь Хвалову. Отпустили и других людей. К изменам привыкли. А Пожарский был из князей прирожденных и привык на своем дворе сам судить. И Семена он отпустил.

Уже торопились. Известно было, что Карл Ходкевич идет на Москву с великим войском. Вышли из Ярославля с песнями. Скоморохов было великое множество. Шли они перед ротами, танцуя и играя на ложках. Прошли семь верст и ночевали. Не с усталости, а с того, что Миныч смотрел, не натерли ли хомуты коням шеи и не сбили ли люди ноги.

Утром встали пошли уже на Москву торопясь.

Иноземцы снова

Русский народ есть самый недоверчивый и подозрительный в мире.

Капитан Маржерет

Переяславль-Залесский стоял горелым. За высоким валом, на пожарище, расположилось русское войско. Надо было стоять осторожно – могли набежать польские и литовские люди.

Сюда к Дмитрию Михайловичу из города Архангельска приехал англичанин Шоу непрошенным.

Вез он с собою письмо; в письме было сказано, что послали его цезаря римского сенатор Андриан и английского короля комнатный дворянин князь Ортер Антон и что с ним будут дворяне и капитаны со своими людьми, всех человек семьдесят или восемьдесят.

Из Архангельска извещали, что Яков Шоу прислан от Сандомирского воеводы дочери, Марины.

Похоже было, что Шоу попал не туда, куда ждал, – хотел начать воевать, а пришлось ему вести переговоры.

Известно было, что и под Москвою бродят немецкие роты, ищут пристанища.

И что сам Яков Шоу капитану Маржерету товарищ, и что навстречу ему идет поручик Шмидт.

Приказано было немца поставить в деревне Кулакове и в Переяславль привести ночью, чтобы он полков не видал. Немца расспрашивали, сколько у него народу. В речах немчин не разошелся. Капитанов и ротмистров человек двадцать, а прочих людей человек до ста.

Августа в десятый день Яков Шоу был введен в Переяславль, в разрядную избу.

Князь Дмитрий Михайлович, бояре и воеводы давали ему руки сидя.

Грамоты от него приняли, и князь Дмитрий Михайлович велел ему сесть на скамейку и молвил, что речи выслушали, а грамоту переведут и ответ ему учинят.

Перевели грамоту, говорили по полкам, со стольниками и чашниками, и с дворянами из городов, и со всякого чина людьми. Советовались, надобны ли немецкие люди в наем или нет.

И всяких чинов люди говорили, что наемные ратные люди не надобны и верить им нельзя. Позвали Шоу опять, и Дмитрий Михайлович сказал наемнику:

– Наемные люди из иных государств нам не надобны. До той поры польские люди Московского государства были сильнее, пока государство Московское было в розни. Северные города были особо, а Казанское, Астраханское царства и понизовые города были особо же, а в Пскове был вор, а кто с вором рубился, за засеками сидели, звались остальцами. А ныне все Российское государство, видя польских, немецких и литовских людей неправду, узнав воровских людей завод, вместе собрались и у ратных дел поставили выборного всей Русской земли Козьму Миныча да меня, стольника и воеводу Пожарского. Оборонимся и сами Российским государством от польских людей, и без наемных рук. И дивимся мы, что приняли вы всех товарищей француженина Якова Маржерета, который Москву пожег, – кровь лил нашу, а теперь нам продается против своих друзей поляков. Так вы в Московское государство не ходите и себе своим приходом убытков не чините.

Посадили Якова Шоу в возок с верхом, закрыли кожами наглухо, чтобы не подсматривал, и отправили в Архангельск обратно. А дьяку Путиле, что был в Архангельске, послали грамоту с бранью за нераденье.

«И то учинил ты, дьяк Путила, нераденьем пьян. Вам бы тех иноземцев расспросить подлинно, а к нам без указу не отпущать. Преж сего и не в такое расстроенное время, при государях, о посланниках и гонцах и всяких иноземцах расспрашивали подлинно, а без указов к Москве не отпущивали».

И остались приезжие люди в Архангельске и отряды немецкие, бродящие вокруг Москвы, без службы.

А Конрад Буссов и пастор Бер голодали в то время в осажденном Кремле.

Разговор душевный

…страшно убо и бедно есть мирским человеком к священным вещам прикасатися… Или судити их, аще и согреших и то от бога истязан будет.

Стоглав

Ехали Миныч с князем Пожарским в монастырь Бориса и Глеба, что на реке Устье.

– Хороши луга, – говорил Козьма Миныч, – и не кошены. У монахов-лодырей, прости мое прегрешение, господи, мох на лугах.

– Труден, Миныч, подвиг монашеский, – сказал Дмитрий Михайлович. – Зато чтут Иринарха даже в иных землях. И человек он простой, сын крестьянский, из ближнего села Кондакова. Сильно чтут Иринарха. Сидит у него – я самовидец – в келье монах, был еретик, а Иринарх его обратил. А тот монах не простой, из знатных лузитанских людей, говорят, был другом Жигимунда.

– Жигимунда польского? – спросил Миныч.

– – То прежде было, – ответил Пожарский. – Я у Иринарха Блаженного благословения на бой спрашивал – не дал провидец, и не было счастья: сгорела Москва. В гордости я провинился, Миныч!

В монастыре гостей уже ждали, провели к Иринарху с поклонами.

Дмитрий Михайлович посмотрел на монаха: еще сильнее поседели кудри Иринарха, поседели и заржавели от железного кольца, надетого вокруг лба, и на стене новина – железный кнут из цепи.

Миныч осмотрел келью: невелика, на стенах вериги, связки поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев железных и медных, – то праздничный старцев наряд. Всего праведных трудов Иринарха пудов пятнадцать, меди не считая.

Помолчали, помолились. Звенел преподобный медными крестами. После молитвы сказал:

– Знаю я, князь Дмитрий Михайлович и Миныч, ваше дело. Идите под Москву и не бойтесь богоотступника Ивашку Заруцкого. Убежит атаман от вас, аки дым от лица огня. Славу вы добудете, и крест я вам даю тому в подтверждение.

И дал старец крест.

Поклонились праведнику Дмитрий Михайлович и Миныч, хотели идти.

Продолжал Иринарх:

– И где ни будет Иван Заруцкий, узрите славу божью.

Обрадовался князь. А Иринарх, все медля, сказал:

– Нет праведного моего друга отца Николая. Не с кем мне говорить. Ушел друг, оставил по себе другого Николая же, из Японской земли послушника. Усерден послушник, но сладости нет в его беседе. И вот меня бес смущает, князь, и я к тебе за советом. Мучают нашу землю разными муками, такое делают, что и сказать нельзя, обнаготили Русь, разорили и посекли людей, села кругом стоят черным-черны, а не трогают нас, не дает мне бог мученического венца. Почему, князь, приходят и уходят польские и литовские люди, слушают, как я их проклинаю, смеются и называют меня «батькой»? И пан Макулинский, и Сапега ясновельможный, и сам Лисовский-воевода не злобятся на меня, дети зла.

Так сказал Иринарх и потрогал ласковой рукою броню Пожарского и его кривую саблю.

Поклонился Дмитрий Михайлович Иринарху и сказал:

– Где мне учить тебя, святой отче!

Спросил Миныч:

– Так охрабряешь ты нас, святой отец?

– Охрабряю во имя господа.

В келью вошел низкорослый, широколицый, безбородый монах и ликовался с Иринархом, своей щекою касаясь волосатой и праведной щеки старца.

Поговорил он тихо с Иринархом. Улыбнулся старец, сказал Дмитрию Михайловичу:

– Вижу я – ты в великой ужасти, как на такое великое дело идти. Как дойдешь до Троице-Сергия монастыря, отслужи там молебен с водосвятием, и сердце твое будет легко.

Вышли богомольцы, остался брат Николай, трогал Иринарховы вериги тонкими желтыми пальцами и ужасался. А ему Иринарх рассказывал о своих видениях.

Видел старец ночью юношу в белых ризах, с светлым лицом. Вещал юноша хулу на игумена Данилку за скаредность и гордость.

Ахал японец, восхищаясь видением.

На дворе монастыря, около треглавой звонницы, ждали уже отдохнувшие кони князя и нижегородского посадского человека, выбранного всей русской земли – Миныча.

Ехали к Троице-Сергию торопясь.

Вот она, Троица, с полосатыми от пролитой на врагов смолы стенами, с немолчным птичьим криком, с изрытыми оврагами, с военным мусором вокруг стен.

Здесь ждали Дмитрия Михайловича атаманы и казаки от Трубецкого. Пришли разведать, нет ли у князя на них какого-нибудь замышления. Миныч принимал казаков ласково, шутил и разговаривал. Были то атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов. Подарили им нижегородцы денег и сукон и проводили с честью.

Начали молебен. Служили попы многие, молились жарко, рыдал, молясь, узколицый келарь Авраамий Палицын.

Время шло. Молились. Воздух был неподвижен. Молились долго, дым кадильный подымался в небо.

Не терпелось Минычу. Из Москвы приехал племянник Петр, сказал, что на дороге неладно: поляки хотят перенять русскую рать в лесу.

Молебен все шел и шел, с великим водосвятием.

Вдруг дунул ветер с полночи, поднял хоругви, нагнул дымы кадил, дунул ветер на сторону московскую.

– Чудо! – сказал, крестясь и вставая, Козьма Миныч. – Чудо явное и милость Сергия-Никона чудотворца. Умрем за дом пресвятой богородицы!

Он первый сел на коня.

Дул ветер на Москву.

– Чудо! – сказали воины.

Пошло все войско на Москву с ветром.

Допевали монахи молебен на пустом поле, кашляя от кадильного дыма.

Шла рать спешно. Сказал племяннику шепотом Миныч:

– Больно долго молились. Говорят в народе: при простом человеке один бес, а при монахе бесов семеро. Езжай скорей скорого в монастырь Бориса и Глеба, посмотри там беса желтого.

Утром пришли в келью Иринарха ратные люди. При них монахи. Осмотрели келью, нашли одни припасы – пуд меду, четыре пуда соли.

Грамот никаких.

В келье иноземных монахов нашли брошенную рясу.

Письма нашли от Карла Ходкевича о Пожарском.

Погнались за теми людьми – не догнали. Самого старца допрашивали. Плакал Иринарх о своей простоте, влачили его четверо воинов на длинной цепи по земле, тащился за старцем, подымая пыль, березовый обрубок.

Иринарх оказался виновным только в простоте. Подержали его в темнице, и сказал игумен:

– Отпустим старца Иринарха в келью его на обещание – да не во зле испустит дух свой, боряся против судеб божиих.

За себя боялся игумен. Но ничего, обошлось.

Бой у Москвы

Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша.

«Слово о полку Игореве»

Стали отдельным станом нижегородские ополчения, заняв стену Белого города от Москвы-реки до Петровских ворот.

Между стеной Белого города и Кремлем на пожарище росла крапива.

Тихо в Кремле, не шумят, не поют поляки.

Солнце встает.

С деревянным стуком на Фроловской башне пошли часы.

Но осень уже уменьшила часы солнца.

Медленно, со стуком поворачивались дубовые колеса, скрепленные железными обручами.

Вверху неподвижное изображение солнца. Это стрелка, показывающая час на голубом, медленно вращающемся циферблате.

Часы пробили час.

Им ответили другие часы, на башне, обращенной к Москве-реке.

В таборах и острожках вокруг Кремля пробуждались люди.

Пожарский стоял со своей ратью от Петровских ворот до Москвы-реки.

Вставали в русском стане по звуку русских часов, находящихся в плену у врагов.

С шумом, с говором подымалась казачья рать за рекою Яузой.

С шумом проснулся лагерь Карла Ходкевича в березовой роще на Поклонной горе, и сразу запели в нем трубы, зашумели немцы, поляки, литовцы, венгры, черкасы, как звали тогда казаков с Украины.

С Ивана Великого затрубила труба негромко и жалобно. Поляки в Кремле перекликались со своей помогой.

Часы пробили два, солнце поднялось выше.

Казаки Трубецкого вплавь, вброд и по наведенным бревнам – лавам – переходили через Москву-реку, располагаясь в Климентовском острожке, среди копченых труб и обгорелых церквей, там, где когда-то была Кадашевская слобода.

Улицы отличались от пустырей только тем, что на них росла трава, а не бурьян и крапива. Ополчение окопалось около дороги, ставило дощатые и плетеные щиты гуляй-городов.

В Замоскворечье, у церкви святого Климента, в острожке, занятом казачьим отрядом, не готовились к бою.

Ждали ляхов в другом месте, знали, что будут переходить они реку не в городе.

Через Москву-реку перешли пять сотен всадников Пожарского на помощь Трубецкому.

Еще длинны были тени, когда начал переправляться Ходкевич на другой берег, к Девичьему монастырю, с того места, где река Сетунь впадает в реку Москву.

Берег Москвы-реки здесь пологий. С высокого противоположного берега били пушки Ходкевича, стреляли мушкетеры; под защитой своего огня поляки переправились на противоположный берег и начали теснить нижегородское ополчение.

Восемь часов продолжалась сеча, и никто не слыхал, как звонят, измеряя бой, кремлевские часы.

Русских, ослабленных тем, что пять сотен лучшего войска отправлены были к Трубецкому, поляки оттеснили к Чертольским воротам.

Литовские, польские, венгерские отряды рубили всадников Пожарского.

В тыл ему вышли поляки из Кремля.

Рать Пожарского билась в две стороны.

Пришлось спешить людей, принять войско Ходкевича в копья.

Вылазку из Кремля отбили, и поляки потеряли на вылазке знамя.

Войско Трубецкого стояло и смотрело, как рубят нижегородцев.

Смеялся боярин:

– Богаты пришли нижегородцы, все в сукнах, – отстоятся и одни против Ходкевича.

Не могли спокойно смотреть на битву люди тех сотен, которые были посланы на помощь Трубецкому из ополчения Пожарского.

Трубецкой не хотел отпускать их, но они его не послушались и быстро рванулись через реку.

Смутились атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов. Пришли атаманы, начали кричать Трубецкому:

– От вашей боярской ссоры Московскому государству и ратным людям пагуба становится!

И, так сказав, поплыли через реку на помощь Пожарскому.

Войско Ходкевича было отбито.

Наступила осенняя ночь.

Во тьме, смазав колеса, чтобы не скрипели, двигался вдоль берега Москвы-реки обоз пана Ходкевича – вел его Григорий Орлов.

Польские войска, опередивши возы, уже успели войти в город, когда появились казаки и с боем овладели обозом.

Второго сентября, когда еще не начался день, пошли на вылазку осажденные из Кремля. Они переправились через Москву-реку, заняли русский острог у церкви Георгия на Яндове и засели там, распустив на колокольне польское знамя.

Ходкевич ночью повел войска с Воробьевых гор к Донскому монастырю.