Текст книги "Фатальное колесо. Шестое чувство"

Получается, да. Бессмертный. Был.

Сейчас уже и не настолько уверен – давно не экспериментировал.

Да и не сильно чего-то хочется… почему-то.

– А ты, часом, не укумаренный, фраерок? – прищурился громила. – Вмазался, что ли? Мутный какой-то. И резкий не по делу.

– Так и скажи: «псих с приветом», – ответил я невпопад, с ходу не сообразив в данном контексте лексического значения идиомы «вмазаться».

– Можно и так сказать.

– Нет, Вася. Я не псих и не мутный. Я расстроенный. Сильно расстроенный! И обиженный твоим братаном. Тем, который поменьше размерами. И который унес мою любимую тетрадочку.

– Че? Так ты из-за тетрадки кипешуешь?

– Ага.

– А что в ней?

– Просто лекции! – стал заводиться я. – Конспекты. Записки сумасшедшего. Какая разница? Вам они погоды не сделают. А мне… жизнь спасут!

– Во как.

– Денег дам!

Бандюга расплылся в широкой ухмылке.

– Богатый, что ли?

– Ни хрена я не богатый! Сам же сказал – студент. Просто у меня… стипендия завтра. Ленинская, блин – тридцать целковых! Знал бы Владимир Ильич, на что его наследие уйдет, в Мавзолее бы на живот перевернулся. С досады.

– Мало.

Я перевел дыхание, успокаиваясь. Как же он меня бесит!

Если сейчас, к примеру, время опять остановится, как раньше, в туалете – так надаю этому гаду по ушам, светиться начнут! Конспекты, конечно, пропадут окончательно, но распрощаюсь я с ними тоже красиво. С шиком.

– Сколько надо?

– Стоха!

– Сколько-сколько? Сто рублей? Ничего себе…

– За борзоту наценка. Не хочешь – не надо. Вали тогда отсюда!

– Я… согласен, – обреченно вздохнул я. – Твоя взяла.

– Моя всегда брала и брать будет, студент. Не вкурил еще, с кем связался?

Я представил себе, как могли бы сиять в набегающих сумерках уши размером с блюдца. Как бортовые огни у судна – слева красное, справа зеленое. М-да. С зеленью вряд ли ухо получится. Пусть тогда… будут оба красными. Как стоп-сигналы. Без изысков.

– Вкурил.

– Деньги завтра сюда принесешь. В это же время.

– Давай раньше, Вася…

– Волк тамбовский тебе «Вася»! Сказал – вечером, значит, вечером. Я вон там буду, за павильоном. Откуда ты выскочил. Понял?

– Понял.

– И чтоб без глупостей!

– Да понял я, понял.

– Свободен, фраерок.

Что деется?

Не солоно хлебавши, я развернулся да и почапал себе грустным облаком с пирса. Загнали лоха в угол, никуда и не дернешься. До чего же хваткие эти ребята-уголовнички! А чего ты еще хотел? Это их профессия – незаконным путем изымать деньги у тех, кто позволяет им это делать.

Профессион де фуа.

Думаю, как-то так.

Оглянулся украдкой. Полагаю, достаточно наизображал скорбь обиженного терпилы своей понурой спиной? Да и Пестрый уже не смотрит – явно нацелился в ресторацию пивка драболызнуть. Я качнулся чуть в сторону и мягко пропал в сумраке зарослей лавровишни на ближайшем газоне.

Стоху тебе, милейший?

Зщ-щас!

Глава 8
С огоньком

Дождь то слабел, коварно внушая подмокшим прохожим призрачную надежду на прекращение водяного беспредела, то усиливался вновь – не до состояния ливня, конечно, но тоже… приятного мало. Мне так особенно. И в первую очередь! Причина банальна: кто в моем возрасте носит с собой зонт? Причем в любую эпоху, даже если и в ноябре. Я даже портфели чураюсь носить в походах за знаниями: чистые руки – чистая совесть. Господи, ну и бред! Какой ненормальный студент это выдумал? Был бы у меня сейчас «дипломатик», пусть самый допотопный, позорный, тот, что даже без алюминиевых вставок по бокам: был бы я тогда немного суше. Хотя бы с макушки.

А так…

Черт, эта акация совсем капли не задерживает! Чего ради я под ней прячусь? Дождь ее как бы и не замечает вовсе. А меня таки – да, видит прекрасно: выцеливает мою и без того мокрую тушку даже под этим жалким укрытием. По скошенной директрисе, ибо ветер тоже – предатель рода человеческого!

И вообще… это и не акация вовсе.

Я жался к сырому стволу так и не идентифицированного мною растения на самом краю живописной площадки с клумбами, что между пафосной городской гостиницей и зданием драматического театра. Я так понял, что именно этот мини-парк Вася Кравсилович и окрестил «таблеткой». Или не он – Васю трудно заподозрить в избыточном художественном воображении. По крайней мере, раньше я этого народного каламбура не слышал. Сквер на Синопском спуске – про такой слышал, а вот… «таблетка».

Что-то в этом названии было… наркоманское.

– Слышь, студентик! Огня не найдется?

Я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Вообще-то я тут прячусь, на минуточку, а какой-то невзрачный мужичонка бомжеватого вида неслышно так подошел сзади и совершенно безнаказанно тронул меня за рукав.

– Какой, блин, огонь? – в сердцах зашипел я. – Тут… потоп вселенский кругом.

– Да уж. Не задалась погодка…

Да у нас тут светская беседа образовывается!

Он действительно хочет об этом поговорить? И… к слову. В какой части моего многомудрого лба написано, что я – «студентик»? Они с бандитом Васей сговорились, что ли?

– Послушай… те, гражданин. Нет у меня огня. И огнива нет. И спичек, и зажигалок. Не курю вообще. Шли бы вы…

– А ты что, студентик, девочку тут караулишь? Прячешься. Красивая хоть подруга?

Я скрипнул зубами.

Вдохнул-выдохнул. Вежливость, что называется, лучшее оружие вора. Ну и… шпиона, наверное.

– На любителя девочка, – буркнул в ответ. – Толстая очень. И грубая.

– С огоньком! – оживился бомж. – А говоришь, огня нет. Да ты ходок, парень!

– Дядя! – занервничал я. – Ну иди, пожалуйста, своей дорогой. А? Сейчас… девочка выйдет и… спалит меня из-за тебя.

– Да-а… веселый ты, студентик.

– А ты, дядя…

Дальше свое остроумное умозаключение я разворачивать не стал. Потому как… не смог. По крайней мере, вербально. Вместо этого зашипел бешеным чайником, яростно втягивая в себя воздух сквозь стиснутые зубы, а в глазах так полыхнуло, что кругом светло стало, несмотря на поздний час! Локоть и запястье правой руки оказались в железных тисках, а внутри железа через две замысловато прижатые точки пульсировала боль. Огнем. Электрическим разрядом! Я на краю ощущений понял, что вот сейчас закончу всасывать воздух через ротовое отверстие и… пожалуй, завизжу. Как недорезанный поросенок на скотобойне. Отчаянно и оглушительно громко!

– Тихо, – прошелестело с того места, где только что находился безобидный бомж, а сейчас шевелился сноп праздничных искр… из моих собственных глаз. – Пошел!

Я вдруг сообразил, что вроде бы не так уже и больно.

И визжать… совсем даже и не обязательно, хотя жесткий захват на болевых точках не ослабевал. И эти тиски меня куда-то тянули. Точнее – направляли. Кажется, в сторону угла здания.

– Что вам… – прохрипел я, не к месту вдруг сообразив, что снова стал «выкать» странному гражданину.

Закончилась фамильярность, стало быть? Видимо, не до амикошонства тут.

– Заткнись, студент. Руку сломаю!

Знаете, я ему поверил.

Хотя и боксом когда-то занимался, и дзюдо, и еще кое-чем серьезным – в бытность своей дружбы с операми из КГБ. Может… поэтому и поверил? Молча доковылял до угла, где моя многострадальная рука все же была выпущена из тисков на свободу. С чистой совестью. Я стал судорожно растирать локоть. Между прочим, даже не помышляя о побеге. Руку, блин, словно отлежал. Будто затекла из-за пережатой артерии. Или как после новокаина ощущения: тысячи иголок под кожей…

– С Трафаретом работаешь?

Я вытаращился недоуменно.

Однако, вопросик! В лоб, что называется.

– С-с каким Трафаретом?

– Горбатого не лепи! Вторая рука целая?

– Ц-целая…

– Ненадолго!

– Не знаю я никакого Трафарета!

– Голос уйми! – вежливо попросил меня мужичок. – На полтона.

И даже показал пальчиками, как он себе представляет эту транспозицию.

Сантиметров шесть. Железными своими пальчиками. Вот умеют же люди быть убедительными! А сам вроде – вша вшой: моего роста, невзрачный, узкоплечий, даже сутулый слегка. Лицо худое, небритое и глаза какие-то горячечные – смотрит спокойно, скучно даже, а в зрачках – ядерный реактор!

– Я не знаю, – горячо зашептал я тише «на полтона». – Никакого Тра-фа-ре-та не знаю. Поймите… вы!

– А чего терся здесь?

– Девочка…

– Плечо вывихну!

– Мальчик, – сдался я.

Плечо – это очень больно. Проходили. А этот не врет, точно… вывихнет.

– Уже ближе. Продолжай.

– Сильно взрослый мальчик. Мужик скорее, – постепенно выкристаллизовывалась из меня истина. – Здоровенный. Лет тридцать или чуть меньше. Тот еще бычара: наколки на пальцах… тут и тут. Бандюган, короче.

Дядька с тисками вместо рук внимательно меня разглядывал.

Молча. Наверное, раз он такой… железный робот, то включил, стало быть, свой внутренний детектор лжи. И сканирует на искренность свою жертву.

– А где он сейчас?

Я махнул рукой.

– Как дождь начался, в здание зашел. В театр. С черного хода. Вымокнуть боится.

– Давно?

– С четверть часа уже.

– И нет до сих пор?

Я хмыкнул. Да, не такой уж ты и робот, дядечка. Коли вопросы задаешь туповатые.

– Почему нет? Есть, конечно. Просто он… в шапке-невидимке. Тут стоит. У вас за спиной. Эй! Привет, морда.

Мужик непроизвольно дернул головой, будто собираясь оглянуться. Не оглянулся все же, зато стал выразительно рассматривать мою переносицу.

– Веселый ты… студентик, – повторил многообещающе.

– Обхохочешься, – начал борзеть я, оправляясь от шока первого знакомства с железным дровосеком. – Жизнь, она ведь такая веселая!

– А ты не думал, что твой… мальчик мог выйти через другую дверь? Со стороны проспекта, например, есть выход. Или через парадный вход.

– Не-а. Здесь он выйдет. Это как пить… Встреча у него.

– С тобой?

И правда тупой.

– Зачем бы я прятался, если со мной? С другим… мальчиком.

– Интересно. Слушай, а зачем ты за ним следишь?

– За кем?

– Не тупи! За тем бандюганом с наколками.

Это я – «не тупи»? Вот сейчас смешно получилось.

– А вы зачем. Вернее… за кем? Вы ведь тоже за кем-то следите?

– Не твое собачье дело!

– Тогда и… – начал было я и… осекся.

Настала очередь усмехнуться ему.

– Ну. Продолжай.

– Чего вам от меня надо?

– Шоколада! Ты стой, стой. Не дергайся.

Да что за дела тут творятся?

Я вдруг почувствовал, как постепенно начинаю злиться. Со стороны своей взрослой, умудренной составляющей. И не просто злиться – меня не по-детски начинал выпсиховывать этот странный тип! Да так, что бешенство накатывало. Неотвратимо. Угрюмая носорожья ярость – слепая, бессмысленная и беспощадная, как русский бунт. Подумаешь, «железный» нашелся! Ну и чего особенного? Теперь что, по этому чудесному поводу руки всем нужно выкручивать? Все ему дозволено в этом мире? И вообще – что это за бомжи такие пошли? Подкрадываются, хватают, тащат куда-то!

– Да пошел ты! – выдал я ему с чувством. – Еще раз руку протянешь, глаз проткну! Пальцем. Хочешь попробовать?

Даже палец показал. Указательный… для начала.

Дядька неожиданно расплылся в жизнерадостной ухмылке. Зубы у него были, как у хищной рыбы: мелкие и ровные, один к одному. Хоть и желтоватые. От курения, полагаю.

– А ты молодец, студент. Не сдрейфил. А говоришь, Трафарета не знаешь. Да у него в кооперативе все такие. Соврал, значит?

Вот те раз!

Наша песня хороша – начинай сначала.

– Ты тупой, мужик? – окончательно вызверился я. – Или русского языка не понимаешь? Чего ты пристал ко мне со своим Трафаретом? Кто это вообще такой?

– Барыга, – спокойно ответил мне мужик, нисколько не обижаясь на «тупого», – дурью промышляет.

– Это… наркотиками, что ли? – опешил я.

Сквер-«таблетка». Говорю же – наркомановская тема…

– Наркотиками.

– А я… что, похож на наркомана?

Мужик снова усмехнулся.

– Вообще-то похож.

– Я просто… мокрый! И усталый…

– Послушай, а как, ты считаешь, выглядит настоящий наркоман? Типа шприц в руке, косяк за ухом. Да? Или у них все на лбу написано? Мол, «употребляю опиаты, близко не подходить, опасно для здоровья». Так, что ли?

– Не так! – огрызнулся я, остывая. – Но, во всяком случае, уж точно и не так, как… я выгляжу.

– Уверен?

Какой-то идиотский разговор.

И неуместный – дождь как раз в эту минуту снова припустил по-взрослому, легко впитываясь в мою изрядно промокшую курточку. Вельвет явно перестал быть водоотталкивающим.

– Да ни в чем я не…

– Тихо!

Мужичок бесцеремонно прижал меня к стене. Между прочим, поставив локоть удушающим приемом прямо мне на кадык. На мой любимый трепетный кадык, к которому даже я редко позволяю себе прикасаться. Причем очень грамотно он этот свой локоть приспособил к моей шее – надо отдать должное.

– Я… никуда… отпусти… – почти беззвучно просипел я. – Слышь, Брюс Ли… воздуха… дай!

Последнее слово пришлось уже на момент освобождения от удушающего фиксирования. Поэтому – чуть громче вышло.

– Тихо, говорю! – зашипел мужичок. – Вышел твой… мальчик.

Я осторожно выглянул за угол.

Так. Вижу вытертую до проплешин кожаную куртку Пестрого, а рядом – какого-то типа в импозантном плаще, лакированных туфлях и под черным зонтом. Остановились под фонарем у балюстрады. На самом краю… «таблетки». А Васю, гляжу, под зонт не пускают! Топчется, болезный, рядом, терпеливо вымокая под дождем. Начальство Васино?

– Ну, – шепнул я мужичку, – точно он.

– А второй?

– Второго не знаю.

– Ты ж говорил, что здоровенный с кем-то встречаться тут собирался. Ну и?

– Не с этим, – продолжал я сипеть чуть слышно. – А! Вон с тем. Что по лестнице поднимается.

И действительно, со стороны набережной Корнилова поднимался панкующий юноша Пистолет. И, между прочим, мы со странным бомжеватым мужичком оказывались у него в поле зрения – как два тополя на Плющихе. Разве что… в тени немного: фонари горели все же где-то ближе к центру «таблетки».

Все равно…

– Ходу! – яростно зашипел я.

Тут же развернулся спиной к бармену и зашагал как ни в чем не бывало вдоль здания по технической площадке, обращенной к морю – благо калитка в железной решетке, ограждающей административную территорию от скверика, оказалась почему-то открытой. Хоть тут повезло.

Мужик потянулся за мной.

– А кто это был?

Мы достаточно отошли от угла, чтобы я развернулся и с чувством глубокого негодования уставился на свою новоявленную помеху. Даже паузу выдержал, чтоб негодник прочувствовал всю степень моего неудовольствия его поведением.

– Кто был? Кто был?! Эх, дядя! – произнес я с горечью в дрожащем голосе. – Ты бы только знал, чего я из-за тебя лишился. Пропал мой конспект…

– У меня дочь умерла, – буднично ответил «дядя». – От передоза.

– Ап…

– Будем знакомы.

Я непонимающе уставился на протянутую руку. Сообразил все же. Аккуратно ее пожал. Тисков в ладонях не оказалось.

– В-витя.

– А меня зови… Аниськин.

Глава 9
Заезженный Голливуд

Ну конечно!

Аниськин.

Вообще-то, если правильно – Анискин: без мягкого знака в середине фамилии. Но вся страна звала его именно так – Аниськин. Кто же не знает сельского участкового из знаменитой советской кинотрилогии – Федора Ивановича Аниськина, деревенского детектива, педагога и философа? Роль которого гениально исполнил великолепный Михаил Жаров – на минуточку, лауреат трех Сталинских премий! Мне кажется, что даже детвора, появившаяся на свет во времена победного шествия по России дикого и слегка недоразвитого капитализма, начиная с 1991 года, – даже эти маленькие акулы потребительской идеологии что-то там про Аниськина да слышали. В первую очередь – в паре со странным именем Фантомас, которое от их меркантильной реальности оказалось так же далеко, как и фамилия Аниськин.

Тем не менее докатилось и до них… эхо «коммунистической пропаганды».

Полюс добра и полюс зла – Анискин и Фантомас. И оба полюса уже не у дел: не востребованы, знаете ли, оказались символы морали в системе реформ «продвинутого» современного образования. Где нет ни нравоучений, ни воспитания, а лишь… «услуги по предоставлению квалифицированного обучения».

Но… это я отвлекся. Наболело.

Речь о другом Аниськине.

Речь об Игоре Анисимове, который тоже, между прочим, милиционер. И который тоже был участковым инспектором. Неплохим, между прочим. Ключевое слово – был.

Все это я узнаю позже.

И по частям. Но тем не менее расскажу именно сейчас и все сразу. В качестве ретроспективы, так сказать.

Итак, Игорь.

В детстве – обыкновенный мальчишка. Такой же, как и сотни тысяч ему подобных. Хотя перед смертью мать по великому секрету призналась все же – корни их предков теряются где-то в дворянских дебрях Российской империи. Да не суть. Главное, что он – ровесник большой Победы, так как родился всего-то на пару месяцев позже триумфального Мая.

Великий сорок пятый!

Время, когда не существовало сытого детства и толстых мальчиков во дворах. Когда хлеб, посыпанный сахарным песком, был главным пирожным, а хлеб, смоченный подсолнечным маслом и посыпанный крупной солью, – деликатесом по праздникам. А если еще и чесноком натереть хлебную корку… мм, пальцы отъешь!

В общем… счастья не может не быть, ибо детство, как известно, плохим не бывает. Оно всегда счастливое, хотя порой и бывает трудным. И не только послевоенная неустроенность тому виной, вкупе с дефицитом на продукты питания, безотцовщиной и беспросветщиной. Бывало, что случались и другие неприятности.

– Ты клоп, Аниська, – говаривал Игорю атаман двора Сенька Прыщ. – И если не принесешь на лыску хлеба с солью вот ему, ему, и… корку мне, значит, бит будешь. До юшки с носу. Исчез отсюдова!

Исчезал. И… приносил, чего требовалось. В ущерб собственной семье.

И все равно был бит Сенькой на пустыре за домами. На «лыске». И не только Сенькой бит – всеми, кому не лень кулаки почесать. Потому как был Игорь для своего возраста чрезмерно хрупок, легок и мал росточком. К тому же узкоплеч, сутул и… по-интеллигентски безответен. Можно сказать, что телосложение его было изящным и аристократическим, однако коренастых и клещеногих сверстников сей факт почему-то не умилял. Напротив, даже – раздражал чрезмерно. Чувствовали, наверное, классово чуждую голубую кровь.

Поэтому и били.

И был бы мальчишка психологически надломлен с юных лет, как предположил бы великий Зигмунд, но… Да-да-да, именно в этом месте и включается заезженный Голливуд: «…били его, били, да не добили. А он вырос и сам добил всех своих обидчиков». Понятное дело – банальный и затертый бесчисленными повторениями сюжетный штамп. Предсказуемый, я бы сказал. Только кто решил, что в реальной жизни не случается никогда банальных вещей?

Очень даже случается. И следует признать, довольно-таки часто!

И началась эта «заезженная банальщина» с секции греко-римской борьбы. С семи лет, между прочим. И в пику Голливуду – никого добивать Игорь не стал. Включая и прежних своих обидчиков. Не так был воспитан. Просто не стал позволять им… бить себя. Ни Сеньке Прыщу, ни кому бы то ни было еще.

Вплоть до армии.

Где все-таки снова огреб от дедушек. Сильно огреб, но… не расстроился. Потому что в морской пехоте огребали все молодые. И со стороны просоленных, коричневых от солнца и войны офицеров, большинство из которых реально воевало на настоящих войнах, это даже некоторым образом приветствовалось.

Вот что понял Аниська:

Солдат, если отбросить все интеллигентские сопли, нужен стране для того, чтобы… убивать врага. И самому по возможности не умирать. Имеется в виду – быстро. Если взять шире с точки зрения философии – он должен уметь профессионально наносить боль другим и стоически терпеть оную самому.

А уж терпеть боль мальчишка в свое время научился: спасибо тебе, Сенька Прыщ!

Иными словами – в армии Игорю понравилось.

Простые и понятные императивы бытия: если получаешь по холке, то значит – за дело; ежели получаешь по беспределу – вправе и сам ответить своему обидчику. Один на один. Никто и слова не скажет в возражение. Даже офицеры. Но это – если сам сможешь ответить: морпехов не стихи читать два года учат. Как упоминалось – их учат или убивать, или делать больно нехорошим людям. Так вышло, что он мог адекватно ответить на любую обиду: десять лет на борцовском ковре – это вам не шутки. Иной борец опаснее боксера будет. В армии случалось, что Игорю достаточно было очередного забияку просто подержать за шаловливую руку – и… конфликт улетучивался сам собой! Главное, держать нужно было правильно и в строго определенном месте. Ну а для этого в свое время тренер Игоря кучу хитростей показал своим лучшим воспитанникам. Разумеется, тайно и по большому секрету.

Армия все же закончилась.

Игорь оказался одним из немногих, кого дембель даже и не порадовал. Была мысль даже в «сверчки» податься, но… что-то остановило. Возможно, перспективы получения реального боевого опыта на пляжах Доминиканской республики. Хотя… говорят, нас там и не было вовсе. Официально, по крайней мере.

Короче, суд да дело – пришла гражданка, и осел Игорь в милиции. Без вариантов. Не на завод же идти с такими войсковыми навыками! Сначала служил панькой-постовым, а потом дорос и до участкового инспектора. А там и зарплата выше, и льготы разные, и выплаты. Тринадцатая зарплата опять же, санатории-профилактории – весь фарш. Красота! К тому же – у начальства на хорошем счету: скромный, добросовестный, принципиальный. С жильем все путем: от матери осталась двушка в самом центре города.

Жизнь, что называется, налаживалась – пришло время и о семье подумать.

Пришло – подумал.

Выбор пал на соседку Лизоньку, что на год младше. Этакий божий одуванчик, которого в детстве всяческий шкет норовил обидеть. До тех пор, пока не встал на защиту пигалицы с косичками начинающий борец суперлегкого веса Гоша Анисимов. И первым о защитника споткнулся, вы не поверите – Сенька Прыщ! Нет, он не улетел в кусты и не бежал позорно с поля боя, размазывая кровавые сопли, хотя мог бы. Не было всего этого. Сенька просто заглянул в глаза своей штатной жертве и понял вдруг шестым чувством, что… хлеба с солью больше не будет. А девочку эту недокормленную – лучше не таскать больше за косы. Дороже обойдется…

Вот вам и весь Голливуд!

Так и определилась будущая семейная жизнь Игоря Анисимова – еще в детстве. Задолго до совершеннолетия, и его и ее. А ведь Лизонька, не давая никаких обещаний, ждала его из армии. Потом ждала, когда он встанет на ноги и «придет время» для женитьбы. Как-то случилось все это ровно – без уговоров, клятв и планов на будущее.

Просто кивнула молча, когда Игорь предложил ей пойти в ЗАГС. Знала, наверное, что иначе и быть не могло. И он, наверное, знал, что не минует его чаша сия. Или чувствовал подспудно благодаря мистическому шестому чувству.

И то, что у них родится именно дочь, а не сын – почему-то знали оба заранее. Даже имя придумали не за месяц перед родами, как все обычные люди, а года за два!

Машенька.

Мария, Маруся, маков цвет.

Стоит ли говорить, что у молодого участкового, волей службы вынужденного работать с человеческими отбросами, светом в окошке стала именно дочурка. Тихая и безобидная, как и ее мать в детстве. Копия – и внешне и внутренне. Только… лучше. И талантливей. А может, просто возможностей стало больше у детей шестидесятых? В сравнении с послевоенным аскетизмом, выпавшим на долю их родителей. Впрочем, так глубоко Игорь не задумывался.

Он просто был счастлив.

Так счастлив, что порой страшно становилось – а вдруг это все закончится разом?

Оно и закончилось. Просто, жутко и в одночасье.

Накаркал!

В пятнадцать лет, именно в свой день рождения… Машенька умерла.

Мария, Маруся, маков цвет.

Она умирала у него на руках в приемном отделении «Скорой помощи». Задыхалась, и врачи просто не успели ей оказать хоть какую-нибудь помощь – так быстро все это произошло. Смерть, согласно диагнозу, наступила по причине гипоксии и некардиогенного отека легких, наступившего молниеносно. А если человеческим языком – от передозировки синтетического наркотика неизвестного происхождения. Что-то из ряда кустарно изготовленных амфетаминов, как чуть позже неофициально сообщил ему знакомый патологоанатом.

Неофициально – потому что наркомании в СССР нет и быть не может.

Поэтому – отек легких. Без криминала.

И без поиска виновных.

А через месяц ушла из жизни и Лизонька, ни слова так и не произнеся после смерти дочери. Просто угасла, как свечка.

А он… запил.

Видимо, тоже… банально и предсказуемо.

Из милиции выгнали, пенсию не заработал, благо своя квартира осталась. Где каждая пылинка напоминала ему о любимых девчонках. Невыносимо!

В пьяном угаре он все думал, взвешивал и сопоставлял – как такое могло с ним случиться? И за что? А главное – где им был упущен роковой момент начала катастрофы? В какой точке мироздания? Как он мог проморгать признаки надвигающейся беды? В какую сторону смотрел, если ничего не видел?

Ничего не мог понять.

Никакого намека! Ни морщинки, ни темного пятнышка на безмятежном небосводе окружающей его реальности он так и не смог вспомнить. Где ты оступилась, доченька? Школа, музыкальная студия, театральный кружок, курсы по изо – все спокойно, ровно и обычно. И… безопасно! У Машеньки, чем бы она ни занималась – все получалось на отлично. Все красиво, успешно и талантливо.

Не получилось только… живой остаться.

Мария, Маруся, маков цвет.

Как?

Настало время – и он благополучно и совершенно безболезненно вышел из своего годового запоя, не успев окончательно разрушить алкоголем мозг и печень. Хватило-таки здоровья и воли. Вышел, потому что постепенно определилась конечная цель его пропащей жизни. Простая, как библейская аксиома: «Око за око, зуб за зуб».

Не должны жить те, кто убили его дочь и жену.

Именно – убили. Без вариантов.

И он начал расследование. Мент он или не мент? Хоть и без корочек уже.

У него ничего не было на старте – ни зацепок, ни подозреваемых, ни мотивов. Одно лишь… странное. Когда он нес Машеньку от машины «скорой помощи» в отделение, не желая ждать санитаров с носилками, его дочь, судорожно рывками глотая воздух, вдруг напряглась из последних сил, замерла и через пару секунд внятно и совершенно отчетливо произнесла: «Трафарет».

Трафарет!

До операционной она не дожила, и это оказалось ее последним в жизни словом.

Бредом, как ему показалось, на который он даже не удосужился обратить внимание, сплющенный и раздавленный свалившейся на него планетой горя. Он вообще тогда отключился от реальности, воспринимая окружающую действительность лишь фрагментами и через размытый бедой одноцветный фильтр оттенка сепии. Наверное, поэтому и жену не уберег. Лизоньку. Понимание чего и добило его окончательно.

А потом… снова всплыло это странное слово.

Трафарет.

При чем тут трафарет?

А ведь в нем, скорей всего, – ключ! И призрачная надежда на возмездие как способ унять эту долгоиграющую и неутихающую боль в груди.

Трафарет.

Это – гораздо больше, чем просто пустота! Да это – практически все. Ибо ничего другого для возвращения его к жизни у него больше и не осталось. Только это слово.

И… место, где нашли без сознания его Машеньку теплым июльским вечером – на одной из скамеек сквера у основания Синопского спуска.

На «таблетке»!

Уже что-то…

И он начал копать. Как одержимый. Как сорвавшийся с цепи бешеный пес. Как дьявол! В таком состоянии он и встретил меня, странного студента, который трется с непонятным интересом у пресловутой «таблетки», да еще и в поздний час. Как только я цел остался – неизвестно…

В общем, ничего из выше рассказанного я, разумеется, пока еще тогда не знал.

Да, собственно, и знать ничего не мог в тот самый момент, когда увидел протянутую ко мне руку и услышал:

– Зови меня… Аниськин.

Не знал, но руку все же пожал.

Видимо, почувствовал что-то… шестым чувством.

Аниськин ведь!