Текст книги "Великая Эвольвента"

Между тем «голова», становясь самодостаточной и замкнутой на себе иерархией, разрастаясь и разделяясь по чинам, постепенно «отделялась» от тела, коим было соборно исповедываемое православие русского народа. При царствовании Михаила Фёдоровича Романова (1613–1645) в жизнь Московской Руси начали активно проникать «фряжские» веяния и настроения, которые, отдадим должное справедливости, в воинской ипостаси были весьма полезны для Страны.

К примеру, изучались и брались на вооружение (взамен хаотичных атак валом и «врассыпную») более эффективные тактики ведения боя, формировались первые полки хорошо зарекомендовавшего себя иноземного строя (1631–1632). В целях «обмена опытом» приглашались для ведения дел иностранные купцы и промышленники. К примеру, голландским купцам, фактом возведения под Тулой железоделательных заводов, разрешено было прямое участие в экономической жизни Руси (об английских купцах мы уже говорили). В царствование Алексея Михайловича (1645–1676) задействие «варягов» увеличилось. Но, как оно часто бывает, полезные заимствования перемежались с сомнительными нововведениями. Так, неосмотрительное следование новым принципам хозяйствования в экономике привело к первым – и весьма значительным! – задолженностям Московской Руси иностранным государствам [42]. Неоправданные нововведения проникают в ряд постановлений Земского собора от 1649 г. Новые циркуляры, по ходу своего распространения преломляясь через российское бытие, подчас принимали причудливые и нередко чуждые духу народа формы. Московская Русь в лице боярского клана и высшего духовенства примерялась не к своим правилам духовного бытия и светской жизни, в гражданской и бытовой ипостаси принимая формы «заморской бижутерии». Экспансия менторства затронула сферы, весьма далёкие от экономической и хозяйственной жизни Страны. Если народ так или иначе хоронился от иностранцев (у которых уже тогда было больше прав, нежели у русских), то иные «птенцы гнезда» Патриаршества были вполне готовы к «диалогу». Под давлением с обеих сторон духовные «материи» постепенно «очеловечивались». Как-то «сама собой» возникла необходимость «улучшить» древнерусскую иконопись по образу и подобию европейской живописи, что резко снизило сакральные свойства иконы и тесно связанные с ними художественные достоинства.

Прошло не так много времени, и высшее (по факту – должностное) духовенство не посчиталось с духовной жизнью Страны, причём в один из самых ответственных моментов истории государства. Поставив во главе угла пересмотр «правописания» церковной жизни, духовенство, по сути, отвергло душу народа, который испокон веков не отделял православную веру от повседневно молитвенного быта. Поскольку учительскую функцию на Руси уже более половины тысячелетия выполняло духовенство, именно оно взяло на себя инициативу в «правке» православной жизни народа. К середине XVII в. это заявило о себе в сверке духовных кодексов православной Руси с первоисточниками, кои были в руках подневольных Оттоманской империи греческих иерархов. Неукоснимыми образцами почитались духовные книги, ходившие в до времени почившей Византийской империи и после падения её. Новые догматы и нововведения в службе порождены были чуждым Древней Руси духом. Тлетворные в повседневном православном бытии, в исторической перспективе они изменили историческую судьбу России.

Прошло полвека. За это время обозначило себя встречное движение духовных и светских властей, стирая зыбкие границы властвования над народом. Потому едва ли не прямым следствием церковных «правописаний» и нововведений следует признать учреждение в 1721 г. Священного Синода (неправославной антиканонической коллегии). Исторически закономерно хоругви Патриаршества перешли в руки тех, кто издавна примерялся к ним. Очевидно, с этого периода пошатнулось доверие к духовной иерархии, а царская власть стала заметно терять доверие народа. Теперь не только к царской, но и ко всякой власти народ стал относиться без давнего уважения, воодушевления и без прежней верности, ибо не желал чтить политических истуканов. Будучи «от Бога», теперь власть воспринималась народом ещё и как наказание Божье…

Представляется несомненным, что первые трещины, переходя в расщелины, пошли по телу Страны отнюдь не при Петре I. Реформы царя лишь завершили процесс огосударствления церкви, начавшийся в недрах XVII в. Пётр, постфактум дав им точное юридическое оформление, лишь пытался выровнять российское бытие, к тому времени оказавшееся на беспутье (Приложение V). Реакция народа на отношение к нему «петербургских меньшинств» не заставила себя долго ждать. Однако всему этому предшествовали события, в которых прослеживались геополитические интересы тогда ещё условного Запада.

В междоусобных войнах не щадя друг друга, но при этом следуя позднее сложившемуся принципу: «он, конечно, мерзавец, но это наш мерзавец», – европейские государства уже тогда дистанциировали себя от «варваров», коими они видели жителей необъятных земель Востока. Словом, будущий Запад уже тогда выстраивал удобное для себя русло политических соотношений, уходящих в далёкую историческую перспективу.

Остановимся на преддверии и идейной базе Раскола.

Политическое открытие Московской Руси удельными стратегами Европы побудило их сосредоточить своё внимание на далеко идущих планах. Они сводились к ослаблению московитов путём политической изоляции и созданию противоречий в духовной иерархии Страны, которые вернее всего могли возникнуть при социальной тождественности церковной и светской власти. Это подтверждает давняя и достаточно последовательная дипломатия государств Средней Европы, проводимая как военными (агрессии против Руси в XII–XV вв.), так и «богословскими» методами.

Как известно, папа Иннокентий IV ещё в 1251 г. пытался склонить Александра Невского к своей туфле. В этих целях он посылает к князю доверенных послов – римских кардиналов Гальда и Гермонта. Папская булла, преподнесённая с юности известному русскому полководцу, заканчивалась словами: «Да будет тебе ведомо, что коль скоро пристанешь ты к людям, угодным нам, более того – Богу, тебя среди других католиков первым почитать, а о возвеличивании славы твоей неусыпно радеть будем». Не по годам мудрый князь не пожелал Руси судьбу, которую впоследствии не разгадали правители Галицко-Волынского княжества, и решительно ответил послам: «Мы знаем истинное учение Церкви, а вашего не приемлем и знать не хотим».

И в дальнейшем агенты влияния не уставали «знакомить» Московию с религиозными версиями, среди которых наиболее каверзной оказалась «ересь жидовствствующих», занесённая в стольный град «Схарием Жидовиным» в конце XV в. Став своего рода генеральной репетицией Раскола, ересь потаённо, но непримиримо отрицала основы христианства. Для её искоренения святитель Геннадий Новгородский и преп. Иосиф Волоцкий отправили на плаху наиболее упорствующих «и иных многих еретиков сожгоша», – пишет летописец.

Однако открыто чужеродная ересь оказалась менее опасной, нежели «своя», которую вынесли из Греции «искусные мужи» Паисий Лингарид и Арсений Грек [43] в период царствования Алексея Михайловича [44]. С чужой ересью, хоть и не без труда, но всё же разобрались. С «просветителями» Никона (мордвина по происхождению и революционера по призванию) и их адептами дело обстояло много сложнее. Как будто малосущественные «поправки», создавая сумму погрешностей духовного и бытийного плана, в исторической перспективе поставили под сомнение духовное бытие Руси в ипостаси Страны.

Раскол Русской Церкви оказался истинно трагичным для России. «Блеснув» на Церковном соборе 1666–1667 гг., он дал громы, которые раскатились по просторам государства, расшатав самые основы его. «Громы» и «молнии» исчезли в истории, а эхо духовных неурядиц змеёю продолжало стелиться над духовным пространством Страны. Проникая в самые глубины народной жизни, оно до настоящего времени откликается рокотом духовного неустройства и социальной запущенности. Пронзив дух народа и древо государственной жизни, церковный Раскол расщепил «ствол» Страны по самой его сердцевине. Но рухнула расколотая Страна лишь спустя четверть тысячелетия, когда духовную сердцевину под коростой государственной власти насквозь проело церковное ханжество и светское лицемерие, политическое соглашательство, социальная блажь и беспробудная нищета народа.

Не вдаваясь в детали, зависимые от региональных отличий, но руководствуясь принципами духовного бытия, тысячелетнее древо русского православия можно условно разделить на два периода: активное, т. е. государствоустроительное, охранительное, бытийно действенное православие, и пассивное – православие синодского типа, характерное общей социальной и политической инертностью, скитным «уходом от грехов» мира сего.

Первое, существуя в удельной Руси с IX века, исторически полновесно заявило о себе победой Руси на Куликовом поле. Его можно олицетворить с духовным воителем и собирателем Руси св. Сергием Радонежским. Это было духовно-устроительное православие, неразрывное с державным усилением Руси.

Второе обозначило себя Расколом в 1666–1667 гг., подорвавшим дух народа и христианскую культуру Руси X–XVII вв. Вступив в права постановлением Стоглавого собора и позднее юридически оформленное Петром I, синодское православие существовало вплоть до 1917 г. и после исторически короткой атеистической паузы продолжается до настоящего времени.

Духовно и идеологически «второй» период характеризует принцип нелимитированного смирения, олицетворённый духовной практикой св. Серафима Саровского. Идея св. Сергия Радонежского, состоящая в совокупном с охраной Страны спасении души, была оттеснена односторонней (по типу византийской) концепцией максимального устранения «души» из мирской данности. С учётом последующего исторического бытия России церковный Раскол следует считать одним из самых трагических бедствий Страны, гибельные следствия которого до сих пор не получили адекватную оценку…

Патриарх Никон

Что же произошло 350 лет назад?

Историк, профессор К. Можаев пишет о начале Раскола: «Основная мысль, которой руководился патриарх Никон в проводимых им церковных реформах, заключалась в желании унифицировать старые церковные уставы и обряды с новогреческими…Однако профессор Московской Духовной Академии Н. Ф. Каптерев (1847–1917) на основании произведённых им расследований опроверг теорию «испорченности» книг и обрядов и доказал полную несостоятельность этого утверждения. Наоборот, он доказал, что Святая Русская Церковь в течение семи веков сохранила неповреждённым всё принятое Ею из Византии, но что сами греки в XII–XIII вв. изменили свои обряды, а позже, как известно, на Флорентийском Соборе подписали Унию с Римом». У Каптерева читаем: «Древние наши чины и обряды никогда и никем у нас не искажались, а существовали в том виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков, только у греков некоторые из них изменились, а мы остались при старых».

Выводы Каптерева подтвердили и дополнили исследования известных историков С. В. Белокурова и Е. Е. Голубинского. Аналогичные и столь же весомые доводы приводил историк А. А. Дмитриевский, уже после революции закончивший исследование о старопечатных дониконовскихкнигах, а также о никоновских правках.

Протопоп Аввакум. Икона XVII в.

Дмитриевский доказал, сообщает историк старообрядчества Ф. Е. Мельников, что «первые во всём согласованы с древнейшими греческими и русскими рукописями, тогда как никоновские книги противны им и являются ошибочными и погрешительными». Но русские учёные лишь подтвердили то, что было давно известно… Так, Дж. Флетчер задолго до Раскола писал о том, что Греческая церковь в Византии «находилась в упадке и была преисполнена множеством суеверных обрядов и грубых заблуждений как относительно догматов веры, так и церковного управления», о чём сам он узнал из «9 книги Истории Никифора Григория» – византийского историка (1295–1360 гг.) [45]. Последующие исследования учёных лишь подтвердили историческую неправомерность и каноническую натяжку реформ Никона. «За никоновскими новшествами, – утверждает В. Тряпкин, – стояла вся иерархия и высшие служилые слои, а за старый обряд – почти без исключения вся народная масса. Благодаря расколу произошёл разрыв между иерархией и мирянами. Иерархия в этом споре утеряла часть своего незыблемого авторитета, который с течением времени не только не возвратился, а наоборот, умалился за синодальный период нашей истории» [46].

Мельников был смелее и категоричнее: «Собор 1666–1667 гг. объеретичил и проклял всю Русскую Церковь со всеми её святителями, чудотворцами и огромным сонмом угодников Божиих, так как начиная с крещения князя Владимира, она учит всему тому, что предал проклятью и объеретичил собор» [47].

Русский религиозный философ А. В. Карташов коротко и ясно подвёл итог: «Посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую историю, соборно осудили и отменили её».

Итак, выводы учёных, основанные на архивных материалах, подтверждают: именно греки с XII в. начали вносить изменения в свои обряды, а впоследствии на Флорентийском Соборе (1438–1445) и вовсе подписали Унию с Римом. Потому истинными раскольниками – исторически и канонически – следует считать «правщиков» во главе с Никоном, а не исповедников древлеправославной веры. «Реформы Никона разрушили старую веру, но не дали ничего взамен её, в конце концов сам Никон усомнился в правильности той «новой веры», какую принесли с собой исправленные по греческим образцам служебники», – пишет историк Н. Никольский [48]. Увы, на уяснение духовно ущербного «исправления веры» ушло непозволительно много времени. Однако внешнее «торжество справедливости» не исправило положение дел, поскольку заключения учёных не вышли за пределы научных статей и рефератов. Словом, воз неразрешённых проблем духовного плана и по сей час остаётся там же, ибо знает осёл ясли господина своего…

Глава третья
Раскол

«Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от этого не станут тучнее… Вот темнота покроет землю и мрак – народы… И лицо поколения будет собачье…»

Бытие: 41, Сон фараона

I

Победив, «новая вера» стала знаменем гонения «старой». Вместе с тем, уже начало Раскола показало двусмысленность борьбы с исповедниками старого обряда. Злополучный Собор породил на теле Страны язвы, которые сразу же стали кровоточить. Провидя духовные пустоши будущего, соловецкие монахи в челобитной царю писали о том, что Никон и его последователи создали «новую веру по своему плотскому мудрствованию, а не по апостольсткому и святых отец преданию». В ответ царь направляет в Соловки войска.

Летом 1668 г. началась осада монастыря, ставшего мощным бастионом староверов, но лишь в 1676 г. ценою немалых потерь оплот старообрядчества был взят. Начались пытки и казни. Тела замученных 400 иноков и послушников монастыря не убирались полгода… Зверства победителей не только не прекратились при «легитимном устранении раскола» в эпоху Алексея Михайловича и его преемников, но перешли в XVIII в. Для того чтобы отстоять и провести в жизнь все нововведения, «новая церковь, – пишет Мельников, – вынуждена была обосноваться и укрепиться ещё на одном догмате, без которого все остальные догматы разлетелись бы как пыль, как временное наваждение на святую Русь; может быть, и совсем они не имели бы места в истории России. Это догмат цезарепапизма – преклонение новой церкви перед царской властью, даже признание её заменяющей Самого Христа» [49]. Таким образом, именно цезарская власть стала опорой новой церкви, а не Христос, заключает Мельников.

Догмат цезарепапизма закрепил соглашательское подчинение духовной власти светской. Отныне русский царь был признан духовным владыкой народа. В законах Российской империи он официально признавался и титуловался главой Церкви. Становилось ясно, что борьба за «чистоту веры» была средством к достижению отнюдь не духовных целей. Начиная с 20 гг. XVIII в. церковь «из фактической служанки государства формально превращается в instrumentum regni, в орудие государственного управления, – пишет Никольский, – перемены, происходящие в церкви, всегда являются следствием перемен в политической жизни. Церковь совершенно утрачивает способность к каким-либо самостоятельным выступлениям и действует лишь как одно из учреждений самодержавия» [50]. После Петра по ходу усиления светской бюрократии православие стало ещё более зависимым от государственной власти. Кесарево жёстко вклинилось в Божье и подчинило его себе. Если в Византии «божье», подмяв под себя светское – а потому перестав быть таковым, создало причины, ввиду которых и духовное, и физическое тело империи пало под мечом ислама, то в России (причём, с тем же результатом) получилось наоборот: светская власть, став знаменем новоправославного бытия, «смело» водрузила себя на место православия.

Надо заметить, первой – и гораздо раньше – отреагировала на смену духовных и политических перемен русская икона. Великая по своему духовному призванию, силе и культурно-историческому значению, смыслу, красочной многозначности и художественным достоинствам, она является истинным индикатором духовности. Но, подобно лакмусовой бумажке впитывая содержания эпохи, иконопись приобретает те внешние свойства, которые адекватны меняющемуся сознанию человека.

Отказ от «старой» веры, ослабив духовные крепи, облегчил проникновение в древнерусскую иконопись «фряжского письма», что усугубило её упадок. К середине XVI в. икона выходит на стезю дидактичности, чрезмерного повествования и иллюстративности. «В соответствии с новым духом «краски тускнеют и гаснут, мутнеют и плотнеют, – писал знаток древнерусского искусства М. В. Алпатов, – …всё погружается в полумрак». Икона «…клонится к упадку, и вместе с тем затухают её пылающие или нежно-прозрачные краски» [51]. Этому были серьёзные причины.

Духовное содержание Руси постепенно отходило от аскетизма, идя к внутреннему упрощению и большему вниманию к обряду. И икона, подобно живому существу реагируя на происходящее в Стране и душах людей, с середины XVII в. начала терять свои наиболее сокровенные, духовно и красочно величественные свойства [52]. Это нашло выражение в чрезмерно литературной и житийно-смысловой загруженности, узорчатой многосложности и цветовой тяжести. Это же обусловило материальность светотеневой лепки и колористическую тяжеловесность. С воцарением нового обряда достоинства иконы становятся жертвой вероустройства и умонастроений клира. Смущённые духом иконописцы не способны уже были выразить цветом внутреннее спокойствие и красоту веры. Не отражая прежнюю духовную полноту, икона становится скучно-объёмной, тусклой или чрезмерно яркой, представляя собой по-светски разукрашенную телесную живопись. Симбиоз власти кесаря и духовного клира привёл к проникновению в неё по-царски роскошной декоративности.

«А всё то кобель борзой Никон, враг, умыслил, будто живыя писать, устрояет всё по-фряжьскому, сиречь по-намецкому…», – особо не мудрствуя, указывал протопоп Аввакум на корень зла. И в самом деле, до фряжско-галантерейных «веяний времени» духовная суть русской иконы выражалась в аскетически выдержанной композиции и поистине неземной слиянности духа, цвета и света. Именно в этом разрешении вышней субстанции сущность и форма иконы свидетельствует о наличии, ослаблении и, тем более, отсутствии духовной наполненности. Протопоп Аввакум в своём «Житии» не жалеет «красок» для описания метаморфоз русской иконописи: «Пишут Спасов образ Еммануила; лицо одутловато, уста червонные, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бёдра толстые, и весь яко немчин брюхат и толст учинён, лишо сабли той при бедре не писано». Заявленное в иконописи «фряжское» восприятие веры внедрялось повсеместно и находило поддержку в духовных варягах внутри Московского государства. Это неизбежно отражалось на бытии народа, в духовной ипостаси так или иначе связанном с благовестным духом иконы. «Царские» изменения немедленно нашли своё отображение в литургии.

Если по древним (до Никона) Служебникам на великом входе священник возглашал лишь: «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своём», а сам царь упоминался лишь тогда, когда сам присутствовал на богослужении (причём весьма скромно: «Да помянет Господь Бог благородие твоё во царствии своём»), – пишет Мельников, – то по новым Служебникам требовалось всюду, по всем церквам, всегда на великом входе поминать царя со всеми его титулами: великий, тишайший, кротчайший и т. п. Всякое ослушение строго наказывалось. В дополнение к этому в богослужение были введены особые табельные или «царские дни», в которые проводились молебны по умершим царям (пока ещё только в московских соборах и тех монастырях, где были погребены цари и члены царской семьи). И, наконец, в основных законах Российской империи царь признавался и титуловался Главой Церкви. В дальнейшем зависимость Церкви от государства только усилилась. В синодский период Русская Церковь была полностью подчинена светской власти и управлялась последней вплоть до назначения и смещения правящих епископов.

Согласно сенатскому указу от 22 апреля 1722 г. клир обязывался быть «верным, добрым и послушным рабом и подданным» императору и его законным наследникам, а «тайные дела», которые будут ему поручены, «содержать в совершенной тайне и никому не объявлять» (разве что при «исповедях» тем, кто препоручил им эти «дела»). В 1730 г. Синод Русской Церкви был преобразован по принципу министерств, а коллегия синодальных архиереев обращена в безгласный совещательный орган при обер-прокуроре. Самую верхнюю ступень духовной власти, так и не определившись с её названием, занимал царь. Так, Пётр I объявил себя «Крайним Судьёй» Церкви, Екатерина II – «Главой греческой церкви», а Павел I – просто «Главой». Несмотря на «скромность» царей, верный Синоду историк П. В. Верховский пришёл к убеждению, «что господство турок на православном Востоке с 1453 г. не могло так поработить веру и церковь, как их поработил в России синодальный режим». О том же говорил философ С. Булгаков: «Церковь находилась в эпоху татарского ига и находится теперь под турецким игом в лучшем положении, чем под рукою “православного” правительства в России»!

Подчинение это, однако, находило немалое утешение в самих «рабах Божьих», под рукою Правительства позарившихся на влияние и в свете.

Очевидно, читая мысли «рабов», Павел I ввёл награждение светскими орденами отличившихся «на службе» епископов, что, по сути уравнивая духовных лиц с чиновниками, прочно вошли в обиход церковной жизни. Теперь «духовные сановники» не только могли, но обязаны были появляться на службе со светскими орденами на груди. От лучившихся золотом «иконостасов» на «мундирах» церковных иерархов недалече было до «лучей славы» на фресковых росписях. На одной из них в Могилёвском соборе Екатерина II – богиня мудрости, а по Вольтеру – «благодетельница человеческого рода» – была отождествлена «с богородицей – «царицей небесной», а её любовник Потёмкин – с архангелом Гавриилом, возвещающим ей зачатие от святого духа», – писал Н. Никольский.

Так, сияние «славы» государей, из светской ипостаси минуя духовно-этические категории, перешло в эстетические формы, где и застыло… О застылости духовной жизни синодской церкви свидетельствует не только (со времён Никона «фряжская») икона и настенные росписи с ликами орденоносцев «синодского призыва», но и отношение церковных иерархов к церковному же зодчеству. Через сто лет после правления Екатерины II и её «архангелов», игумен Боголюбовского монастыря, ссылаясь на «недоходность» церкви Покрова на Нерли, в 1874 г. добился разрешения у владимирского епископа (значит, епископат одобрил это!) разобрать шедевр церковной архитектуры, чтобы использовать камень для монастырских хозяйственных нужд! Только алчность подрядчика, заломившего за работу непомерную цену, спасла для нас эту уникальную жемчужину древнерусского зодчества.

Итак, обе власти, смежив свои функции, пошли не по своему духовному (Церковь) и историческому (государство) пути. Кесарю было отдано Богово, а «Богу» (кавычки в объяснениях не нуждаются) были навязаны «нижние полномочия». В результате благодать Церкви начала устраняться из духовной жизни Страны, а земная власть (которая от Бога) утратила своё сакральное значение. Так – вполне закономерно – были ослаблены оба института власти.

Как происходило «новое крещение Руси».

Подобно первому затянувшись надолго, оно было далеко от христианского увещевания «заблудших». И здесь доверимся Ф. Мельникову: «Правительство беспощадно преследовало людей старой веры: повсюду пылали срубы и костры, сжигались сотнями и тысячами невинные жертвы – измученные христиане, вырезали людям старой веры языки за проповедь и просто исповедание этой веры, рубили им головы, ломали рёбра клещами, закапывали живыми в землю по шею, колесовали, четвертовали, выматывали жилы… Тюрьмы, ссыльные монастыри, подземелья и другие каторжные места были переполнены несчастными страдальцами за святую веру древлеправославную. Духовенство и гражданское правительство с дьявольской жестокостью истребляли своих же родных братьев – русских людей – за их верность заветам и преданиям святой Руси и Христовой Церкви. Никому не было пощады: убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей. Великие и многотерпеливые страдальцы – русские православные христиане – явили миру необычайную силу духа в это ужасное время гонений…Поменять веру для них было то же, что продать Христа» [53]. Поставленные вне закона, староверы вынуждены были семьями, общинами и целыми деревнями покидать своё Отечество. Противостояние народа и власти достигло чудовищного масштаба. «Бегство русских благочестивых людей началось вскоре после Собора 1667 г., который догматически установил и закрепил в применении к ним всякое насилие и гонения, самые жестокие казни и убийства, – пишет Мельников. – Особенно же усилилось бегство за границу в Софьино правление, во время Иоакимова патриаршества, когда в России не было возможности русским людям хранить свою православную веру не только в городах и селениях, но даже в лесах и пустынях». Однако и там, направляемая Синодом, их доставала карающая десница государственной власти: жилища староверов разоряли, а самих принуждали к отречению, за отказом от которого следовала смертная казнь. «Такое безвыходное положение, – продолжает автор, – принудило многих христиан того времени спасать свою святую веру и душу посредством самосожжений. Но другие находили иной выход, они бежали в соседние государства: в Польшу, Литву, Швецию, Пруссию, в Турцию, даже в Китай и Японию, где пользовались полной свободой веры, за которую их никто не преследовал. Каково было количество бежавших, можно судить по сообщению Сената уже при Петре I: по сенатским сведениям в то время русских людей находилось в побегах более 900 тысяч душ.

В отношении к общему числу тогдашнего населения России это составляло десять процентов, а в отношении к исключительно русскому населению это количество бежавших составляло гораздо больший процент. Ни поляки, ни немцы, ни татары, ни другие инородцы, ни даже евреи не бежали тогда из России, ибо их тут никто и ни за что не преследовал… Преследовались и истреблялись исключительно только русские люди – самые преданные святой Руси, соль и твердыня Русской Земли» [54].

Те, кто остался на родине, но отказался присягнуть новой церкви (около трети населения), были лишены гражданских прав; им запрещено было занимать должность даже и сельского писаря.

Эту «линию» державным скипетром неустанно проводил Синод, ко всему прочему настаивавший на том, чтобы не производить старообрядцев ни в какие военные чины. В результате в русской армии высшими офицерами могли быть кто угодно: немцы, французы, поляки, армяне, татары, турки – только одни старообрядцы, верные Отечеству столбовые русские лишены были права быть в руководстве русской армии. «Раскол, – подтверждает историк церкви Макарий, митрополит Московский, – решительно запрещён был в России, и никто ни в городах, ни в селениях не смел открыто держаться его. Потому раскольники или таили веру свою или убегали в пустыни и леса, где заводили для себя приюты. Но и там их отыскивали, жилища их разоряли, а самих приводили к духовным властям для убеждений, а в случае нераскаянности предавали гражданскому суду и часто смерти» [55].

В 1730 гг. расправы над раскольниками достигли чудовищных масштабов. Автор старообрядческой «Истории церкви» пишет: «В царствование российской императрицы Анны Иоанновны посланный полномочный чиновник, прибыв в станицы донских казаков для приведения их всех без изъятия к новопреданным церковным догматам, и когда отнюдь не находил в них склонности, принял самыя жестокие меры, начинал от верхних станиц, перебирая по единому каждое семейство разными мучительными пытками, и ничтоже успев, наконец каждому семейству повелел выходит на брег Дона и избирать из двух едино – или присягать к принятию новопечатных книг в соединение с великороссийскою церковию, или на виселице умирать, и все согласились умереть. Неизъяснимым ужасом преисполнено было зрелище, когда из каждаго дома отец с матерью и детьми, с неизъяснимым воплем и рыданьем на брег Дона торжественно шли за веру умирать, и друг друга объемлюще, отец сына, а мать дщерь, утопали в слезах. Мучитель подавал лишь знак – и вдруг вздергивались на виселицу и умирали, а по умертвии мучитель повелевал тела бросать въ реку, да тем пловущими мертвецами возвестить и прочим нижним станицам, какова постигнет и тех година»!

Ужаснувшись содеянному, 40 000 наиболее домовитых раскольников под водительством «своего богомудрого атамана Некрасова» ушли в Турцию.

Уходили они и в ближнее зарубежье, повсеместно основывая толковые хозяйства и оживляя местную экономику. К примеру, ветковские слободы (на острове реки Сожа, на границе с Украиной) к началу XVIII в. разрослись «в крупный торговый центр, захвативший в свои руки нити торговли между Левобережной Украиной и Белоруссией» (Н. Никольский), а население их достигло более 40 000 человек. В 1735 г. карательная экспедиция разгромила веткинское поселение старообрядцев.

Политика тотального подавления и выдавливания староверов из общественной жизни, изоляции их от института образования и государственной власти привела к мегаисходу. Автор «Церковной истории» пишет: «Населились от веков ненаселённые отдалённые сибирские и кавказские горы. Умножились российским народом области: малороссийская, белорусская, польская и бессарабская. Наделились тем же уделом в значительном числе целых обществ державы: Турция, европейская и азиатская, Валахия, Молдавия, Австрия и Пруссия». Те же, у кого не было для этого средств, бежали в лесные дебри и прятались от «антихристов» в труднопроходимых горных ущелиях. И опять переселенцы являли на местах редкое единство веры «в миру» и созидания в нём. Оставшиеся в своём отечестве и не отрёкшиеся от веры на протяжении многих поколений обречены были влачить совершенно ничтожное, униженное и, что особенно удивительно, – незаконное существование в своём отечестве. И всё же, несмотря на колоссальный духовный и физический урон, к XIX в. неискоренимые ревнители древнего православия сохранили свойственную им верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку. Староверы повсюду являли собой редкое единство веры «в миру» и созидания в нём. К примеру, после первого «выгона» колония на Ветке не только воскресла, но в считанные годы усилилась даже. Такое положение вещей правительство, конечно, не могло терпеть, и в 1764 г. вооружённые до зубов «благовестники» окончательно разорили богатую общину.