Текст книги "Великая Эвольвента"

Спасаясь от гонителей, многие тысячи старообрядческих семей пошли по Волге к Уралу – к Керженцу, где к началу XVIII в. образовалось уже около ста скитов. И в этих, подчас совершенно диких местах, мужественные скитники проявили свои деловые и организационные качества: основывали судостроение, торговлю, богатые мануфактурные предприятия, строили школы. «С Волги по Каме посадская раскольничья организация пошла на Урал и там делала такие же блестящие успехи. Уже в 1736 г. тайный советник Татищев доносил в Петербург о старообрядцах на уральских заводах», – пишет историк-марксист Н. Никольский, которого уж никак не обвинишь в симпатиях к «опиуму для народа». О чём же доносил Татищев? О том, что «раскольников-де в тех местах умножилось, а наипаче, что на партикулярных заводах Демидовых и Осокиных приказчики едва не все, да и сами промышленники некоторые раскольники, и ежели оных выслать, то, конечно, им заводов держать некем, и в заводах ея Имп. Величества будет не без вреда…». Разбегаясь по всей России, многие тысячи внутренних эмигрантов искали свободу в степях, лесных дебрях и болотах, но их ловили и силой принуждали к принятию святых тайн. «Так восторжествовала сначала в Москве, а потом и по всему государству новая вера, страшная своей жестокостью, кровавыми мучениями древлеправославных христиан, изменническая по своему духу и направлению, ставшая вполне казённой религией, требующей лишь беспрекословного и во всём послушного подчинения себе», – жёстко подводит итог Ф. Мельников [56].

Допуская пристрастность исследователя Великого Раскола, надлежит допустить и то, что питала её горькая правда…

Народы Киевской и Московской Руси ни во времена св. Сергия Радонежского, ни при защите Отечества в период Смуты знать не знали и ведать не ведали, что являются «старообрядцами». Но, не ведая того, крепко держались православной веры и стояли в начале устройства Российской Державы. Особо отметим то ещё, что, актом неповиновения явив исключительное мужество, ревнители древней веры ясно обозначили приоритет духовного Отечества перед внешним, коим стало чуждое их вере и духу государство. Последнее, в лице властей предавшее освящённую верою предков Страну, считалось ими «от антихриста». По Стране поползло разъедающее народное тело двоеверие и, за устранением института патриаршества, духовное безначалие. Посредством жестоких социальных ущемлений и насильственного приобщения к «святым тайнам», народу прививался вирус бескрайней покорности, безволия и разобщённости. Некогда задорная, мощная и уверенная в себе Русь уступала место унылой, а в «мирской» ипостаси – бедной и неприкаянной. Налицо было инспирированное сверху массовое отчуждение народа от своего Отечества, что по факту антинародной политики было равносильно психологическому обращению его в Массового Холопа. Стоящие у амвона внимали фарисейским оправданиям сложившейся практики («Христос терпел и нам велел…» и пр.), а лёжащим на паперти ничего другого уже и не оставалось…

Духовно ослабленное, сиротское состояние души народа нашло своё отражение в протяжных и печальных мелодиях: «Кто знает голоса русских песен, тот признаётся, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее», – писал Александр Радищев, много путешествовавший и везде видевший скорбь народную. На песни, «подобные стону», до Некрасова обратил внимание Гоголь: «В наших песнях …мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками». Не находя поддержки нигде – чужой в своём Отечестве – народ терял свою причастность к государству. Политику тотального подавления староверов, приведшую к мегаисходу, не оспаривали и правоверные марксисты. Но и в этих условиях «в середине XVIII в. старообрядческая буржуазия, – верен себе Никольский, – российская и зарубежная, обладала уже «великими промыслами и торгами». Поразительный пример деятельной выживаемости вынудил Правительство пересмотреть своё отношение к изгоям. «Богиня мудрости» – она же Екатерина Великая – публикует Манифест, призывающий в Россию селиться людей всех «наций», «кроме жидов», а также приглашавший вернуться в Россию всех русских беглецов (под которыми, как разъяснял сенат, разумелись раскольники. – В. С.), обещая им прощение преступлений и другие «матерния щедроты» [57].

Итак, лишь при Екатерине II (а впоследствии при Александре I) староверы получили некоторые послабления. Всё остальное время они выживали под кованым сапогом государственной и мягкими сафьяновыми сапожками синодской власти. Имея к тому времени более чем двухсотлетнюю историю, духовная смута была одной из важнейших причин, которые определили развал Страны и государства. Часть «зарубежной буржуазии», уверяемая во многих послаблениях, в частности, позволением носить бороду, с радостью вернулась на родину (где, замечу, ей не была усечена голова и где она не была расстреляна, как то было в большевистской России). Вернувшись и став «отечественной буржуазией», староверы приступили к строительству скитов и молелен.

«Новые слободы, скиты и часовни росли, как грибы после дождя», – то ли сетует, то ли радуется коммунист Никольский. Вот и «после организации регулярного культа» Верхне-Исааковский скит превратился в крупный монастырь, а «на Иргизе же в Верхне-успенском ските побывал и Пугачёв перед восстанием», – не забывает упомянуть историк.

Одним из первых раскольничьих поселений стала Выговская пустынь (1694–1854) в Поморье, скоро ставшая крупнейшим в России экономическим, религиозным и культурным центром старообрядцев. Отвоёвывая жизнь в дремучей тайге, община жила по суровому уставу: «Всё иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей; никто не может покупать себе предметы потребления, но должен брать их «с казны», т. е. из общего запаса продуктов, вырабатываемых общиной и принесённых с собою из мира её членами, «трапезу иметь общую, кроме немощных; пища и питьё всем равны; недужным же, по благословению, прибавок давать» [58].

Сплачивая коммуну староверов в единое целое, уставы определяли духовные, моральные и нравственные ценности, поскольку со времён Никона «благодать Божия взята на небо». Отказавшись от обитаемого мира, староверы обретали духовную стойкость, силу характера и физическую выносливость, которые впоследствии не раз окажут им верную службу. Люди с простым умом и чистым сердцем сумели сохранить верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку, являя единство веры «в миру» и созидания в нём. При всех понесённых ими потерях, именно староверы (став социальными и политическими изгоями) олицетворяли собой духовное и волевое начала, которых так не хватало потерявшим силу духа непротивленцам от «новой веры». Однако сила духа не всегда служила надёжной защитой от «внутреннего врага». Поэтому было бы неверно идеализировать духовное странничество староверов, как и закрывать глаза на то, что вероисповедные издержки были заданы не ими. Впрочем, это имеет своё объяснение.

Подчинение института Церкви государству привело к единосущному по духовной структуре волюнтаризму: если всяк «человек мира» признан средоточием греха, то в душе «погрязших во грехе» даже и благодатные свойства могут лишь чадить… Это с точки зрения Синода. Духовно-мировоззренческие плевела дали о себе знать и в духовной практике староверов. Это было естественно. Более того – так было всегда.

Потеря института епископства, а затем борьба за его восстановление в России и за рубежом неизбежно ударила по духовной целостности многомиллионной массы отважных, но духовно беспризорных ревнителей старой веры. Лишённые своих иерархов, староверы по прошествии времени начали путаться в духовных соблазнах. Законом и моралью новоправославного социума изгнанные из жизни Страны, недопускаемые ни в какие государственные учреждения староверы были загнаны в «железную клеть» церковно-государственного произвола. Но наибольшей бедой староверчества было отсутствие духовной опеки со стороны своих церковных иерархов. Ибо лишь она, скрепляя вероисповедную дисциплину, могла пресечь духовный и мировоззренческий разброд. При отсутствии епископата, сплачивающего паству в единое конфессиональное целое, ревнители старого обряда, разойдясь в восприятии мира, частью стали разбредаться по сектам.

Рассматривая деятельность принципиальных последователей старой веры, нельзя обойти вниманием их невнятное мировосприятие – следствие социальных ущемлений и духовного беспризорничества. Отсутствие духовного наставничества образовало лакуну, которую заняли мессианские общества, порождавшие всякого рода «святителей» и «пророков». По рекам, лесам и пустыням России началось «великое» шествие «Христов», «учителей» и их последователей, совокупно потерявших духовную основу именно «старой» веры.

II

Духовный разброд староверов.

Повинуясь сильным личностям из своей среды, простодушные староверы нередко оказывались во власти «прельстителей» – случайных проповедников, а подчас и шарлатанов. Даже сбегая от «царства антихриста», ревнители вынуждены были в какой-то мере общаться с его «слугами». Степень компромиссов определяла не только сила веры, преданность общине и нравственная чистота её лидеров, но жизненный опыт и сложившееся мировоззрение членов старообрядческого общества. Последнее во многом зависело от личных качеств, поверяемых моралью, развитой культурой и образованностью, житейской принципиальностью и не в последнюю очередь – способностью к делу. Ввиду того, что «буква» староверческих правил, меняя своё значение, а значит, и смысл, всё больше стиралась в «плавании» многочисленных скитов-«кораблей» и староверческих общин-«пристаней», среди них наметился процесс расслоения на поповцев, беспоповцев и ряд других «конфессий». В том же Поморье на почве неясностей духовного плана началось брожение, приведшее к разброду общин по степени истинности веры. Духовное сиротство нуждалось не только в духовных поводырях, но и в «вышнем» руководстве, потому в местах наиболее компактного проживания староверов начали появляться наиболее «чистые» мессианские общества. Именно они выделяли из себя «богов», коими были «христы». Возникали теологические, большей частью беспредметные, диспуты.

Так, петровский посланец иеромонах Неофит, желая загнать лидеров выговцев в угол, задал им в письменной форме 106 «трудных» вопросов, на которые руководители Выга князья Андрей и Семён Мышецкие-Денисовы в 1722 г. дали «Поморские ответы» (более 500 страниц по современному книжному формату). Мудро составленные «Ответы» внесли некоторую ясность, но невозможность расставить все точки над «i» неизбежно порождала новые. В дальнейшем несколько перемудрив в компромиссах, а в некоторых случаях открыто пойдя на примирение с «антихристовым миром», Денисовы нажили себе непримиримого противника в лице настоятеля Филиппова. Потерпев поражение в 1739 г. в борьбе с Денисовыми, филипповцы перестали подчиняться Выгу и предали проклятию недавних своих соратников. В ответ на намерения правительства с помощью карательных отрядов вернуть их «на путь истинный», филипповцы уходили далеко на восток и северо-восток, основывали на новых землях скиты. Когда же воинские команды добирались до скитников – это служило сигналом к самосожжению, ибо ни под каким видом не хотели они входить в контакт со слугами «антихриста».

Феномен территориального, духовного, культурного и имущественного своеобразия, корректируемого характером эпохи, на протяжении всего XVIII в. порождал присущее тому или иному региону специфическое понимание «канонов» и правил старой веры. Одним из детищ его стало новгородское «беспоповщинское согласие» федосеевцев, разошедшихся не только с московскими беспоповцами, но и со своим выучеником Иваном Алексеевым. Отколовшиеся москвичи, руководимые купцом Артамоновым, не выдержав объединённого давления духовных и светских властей, допускали венчание у православных священников. Умело манипулируя «интересами» власть имущих, московский купец и заводчик Илья Ковылин основал преображенскую общину. Компромиссы Ковылина, в частности упоминание на богослужениях императрицы Екатерины II, наряду с «умными угощениями» сановников способствовали тому, что община пережила конец столетия и, чередуя подъёмы и спады, кое-как доковыляла до середины следующего века.

Наряду с посадским, или, по Никольскому, «буржуазным» старообрядчеством, специфическую роль в духовной истории России сыграла крестьянская её ипостась. Основную массу старообрядцев «простого звания» составляли бегуны и странники. Как правило, это были неимущие – беглые солдаты, крестьяне, сбежавшие преступники и бездомные нищие. Многие из них находили «пристани» по бассейну Северной Двины, Волги, сибирской Камы, Иртыша и Оби. Своеобразные пути «из новых греков в старые» были наиболее естественными путями передвижения «босого народа». Но «корабли» бегунов плыли не только по рекам. Находя «пристани» и в непроходимых трущобах, они искали себе жилище там, где их не могли достать «руки антихриста». Петровская эпоха особенно не пришлась по душе народу. Как из-за «пачпорта», намертво прикрепившего их не к своей земле, так и ввиду того, что за каких-то два десятка лет царь забрил в солдаты жителей целых областей, которые в совокупности служилых могли равняться армии крупного европейского государства. Эти же действия правительства «рекрутировали» немалое число крестьян в бегуны, плодили соответствующие настроения.

По учению одного их адептов бегунов Евфимия, цари Алексей Михайлович и Пётр были двумя рогами двурогого зверя, коему служили хорошо знакомые беглому солдату «бесовские» воинские полки, которым в лютости ничуть не уступали духовные и гражданские власти. Ни в миру, ни в монастыре и даже в скиту не видя для себя приюта, они нигде не находили убежища, кроме как в «прекрасной матери-пустыне», в дремучих лесах, в «палате лесовольной». Бегство от тягот подневольной жизни тем более привлекало бедноту, что поощрялось учениями староверов. Эти настроения нашли своё выражение в красочных бегунских песнях, исполненных глубокой печали и поэтической прелести:

 
Ох, увы благочестие!
Увы древнее правоверие!
Кто лучи твоя тако погуби
И вся блистания мраком затемни?
Десяторожный зверь сие сотвори,
Седмоглавый змий тако учини…
Всюду вернии утесняеми,
От отечества изгоняеми…
 

Апокалиптические настроения получают распространение особенно среди беднейшей массы старообрядчества. Наступило время, верили они в конце XVIII века, когда «вся пророчества совершаются, предсказания скончеваются». И чем тяжелее было для них степное и таёжное бытие, тем чаще в мечтаниях своих жители лесов обращались к вышнему граду, тем сильнее были желания очистить свои помыслы от неискоренимой скверны мира. Отсюда грёзы о горнем Сионе, граде, где раздаются «гласы архангельские», где не «возвышаются на кафедрах лжеучители» – дети «вавилонской любодеицы». Ибо там и только там, пели они «…растут и процветают древа райские всегда,/ Там рождают, умножают своего сладкого плода».

Между тем «в бегунстве, – справедливо замечает Никольский, – мы имеем дело с возведением в религиозный догмат из давнего явления русской жизни». Ибо даже «древлее» православие едва ли не поощряло пустынное бытие (вспомним былинных богатырей и «калик перехожих»), освящённое постом и молитвой. В более поздние времена бегство стало следствием непреходящей из века в век тяжестью выживания православного народа.

Возобновлённые бегства были следствием нецелесообразной внутренней политики правительства. Уже говорилось о том, что русский народ, одержав немало подвигов и в лице Наполеона победив великую силу, имел все основания для освобождения от крепостной зависимости. Однако, воспрянув духом, народ не получил ни правового, ни социального подтверждения своим надеждам. А раз это не произошло после подвига, то, справедливо полагал мужик, вряд ли когда случится… Очевидно, эти разочарования стали питательной средой для «катакомбного коммунизма», в котором «замечен» был крестьянин Костромской губернии Василий Петров, окружённый немалым числом верных ему последователей. В своих проповедях они громили всякую собственность и в особенности деньги, на которых (в лице царя) лежит печать антихриста. Схожие настроения и их вариации полнили духоборчество, молоканство, хлыстовство и скопчество, в которые вошли элементы язычества. Отсюда «общения с божеством» в виде хождения по кругу, групповые пляски и «беснования», роднившие русских крестьян с катарами («чистыми»), альбигойцами Франции и чешскими (или богемскими) братьями. Понятно, что среди духовных изгоев России не мог появиться ни «свой» Арнольд Брешианский, ни Джон Уиклиф, ни, тем более, Мартин Лютер, поскольку для личностей такого масштаба не было социальной, общественной и экономической базы. Однако общность человеческой психики, существенно не меняясь ни во времени, ни в «пространстве», откликнулась в России в ряде течений, напоминающих средневековый хилиазм, новоапостоликов, новокрещенцев, гуситов, а также религиозные учения, получившие распространение во времена европейской Реформации и после оной, как то – пиетизм.

На российском Олимпе «бог», «ангелы» и святые так же мало отличались от народа, как апостолы и князья на картинах Брейгеля. Потому и в песнях, и в сказаниях «русские боги» живут теми же радостями, что и деревенские мужи, при случае не чураясь варить «пиво», как то мы находим в хлыстовских радениях. В этом «вареве» активными участниками оказываются «Богородица», «святой дух» и «ангелы»:

 
Ай, кто пиво варил?
Ай, кто затирал?
Варил пивушко сам бог,
Затирал святой дух,
Сама матушка сливала,
Вкупе с богом пребывала,
Святы ангелы носили,
Херувимы разносили,
Херувимы разносили,
Серафимы подносили.
 

Расположение России вдалеке от путей европейской цивилизации, с одной стороны, способствовало развитию глубокой самобытности её культуры, с другой, затрудняло культурный диалог с развитыми странами Европы. Отсутствие дорожных артерий в Стране усугубляло известную изоляцию от внешнего мира, ещё при Петре I способствуя появлению на Руси «Саваофов» и «Христов». Один из них вселился в «пречистую плоть» крестьянина Данилы Филипповича, а другой в 1725 г. предстал на Дону в лице казака Агафона. «Христос», как и положено ему было в таких случаях, явился в окружении 12 «апостолов» и в сопровождении «Богоматери» (последнее было не обязательно, но, видно, так уж получилось). За «христом» Агафоном последовал «Христос» Иван Суслов, у которого тоже были свои 12 «апостолов» и «Богородица» – «девица краснолична», как повествует предание. Вслед за Сусловым, согласно хлыстовской легенде, явился Прокопий Лупкин и череда других «христов», не столь удачливых, чтобы войти в историю. Но свято место долго не пустовало. В Екатеринославский уезд снизошёл Илларион Побирохин, в миру побиравшийся скупкой шерсти и разбогатевший на этом. В 1780 г. он также объявил себя «Христом», не забыв обзавестись соответствующим числом «апостолов». Горожане Тамбова, разогреваемые «предтечами», давно уже ждали второго пришествия. И когда пред обывателями торжественно предстал Побирохин, то немалая часть их с готовностью пала ниц пред «господом». Власти города оказались не столь богобоязненными. Как только узрели они, что «Христос» идёт судить Вселенную, то, не перекрестясь, арестовали его и сослали в Сибирь. Скупщика шерсти «на должности Христа» сменил отставной капрал Савелий Капустин, происхождение которого не известно. Между тем Капустин был грамотен и почти назубок знал св. Писание. Приписываемое Капустину «Духоборческое исповедание» изобличает в нём незаурядную личность. В «Исповедании» он достаточно целостно формулирует идеологию духоборцев. Отчасти признавая Св. Писание, капустинцы не придавали ему значение высшего авторитета, поскольку в их глазах оно не есть первое и последнее откровение. Небезынтересно учение духоборцев о том, что Божественное Слово, дав начало всему, было истинным и «последним» откровением. Некогда «сказанное», оно впоследствии было ложно истолковано, писано, а потому неверно наследовано делами, неправедными законами и закреплено всем неблаговидным бытием. Проникновение в суть Слова, согласно учению, даётся Святым Духом непосредственно и лишь достойным того. Именно они вникают в тайный смысл Св. Писания, постижение смысла которого не имеет ничего общего с исступлёнными плясками во время радений других, но настраивает верующего на разумное исследование и рассуждение.

Немалый интерес представляет своего рода «моральный кодекс» духоборцев, который следует понимать в соответствии со стилистикой старообрядческого языка. «Кодекс» этот, отнюдь не содержа в себе ничего аморального, ориентирует члена общины к добротолюбию и, прививая трудолюбие, зовёт к духовной и нравственной правильности: «Будь благоразумен; не всё, что видишь, желай, не всё, что можешь, делай, но только то, что должно. Будь воздержен, без алкания пищи не употребляй, без жажды не пей, более пьянство, яко ада, убегай. Будь кроток, не продерзлив, больше молчалив, нежели говорлив. Когда тебе кто говорит, молчи, когда кто что тебе сказывает, слушай, когда кто что тебе приказывает, повинуйся. Ничего чужого не желай, кольми паче не крадь, а в чём имеешь нужду, сыскивай трудом. Что взаймы взял, отдай, что обещал, исполни, будь к трудам охотлив, оставляй праздность ленивым. Также будь к вышнему послушен, с равными обходителен; никому не завидуй, добродетельствуй всем… Сие храни, то и будешь благополучен».

В соответствии с локальными особенностями разнясь «по службе» и стилю жизни, духоборцы огульно не отвергали «погрязший во грехе» мир, как то было присуще наиболее реакционным течениям старообрядчества. Апологетику активного участия в бытии, включающего нравственно допустимые компромиссы, выражали взгляды, в соответствии с которыми истинная церковь и гражданское общество тождественны. Иными словами: истинная церковь, праведным трудом паствы участвующая в мире, и есть гражданское общежитие евангельских христиан. Здесь отвлечёмся на время.

В светской ипостаси культура Страны до начала XIX в. заявляла о себе главным образом в Петербурге и Москве, всё же находившихся в отдалении от принятой к исповеданию европейской культуры. Остальная Россия лишь отражала духовные и этические противоречия, которые сопровождали Страну на всём протяжении её исторического существования. Наличие «медвежьих углов» подчёркивало отсутствие транспортных артерий, что затрудняло культурный диалог с развитыми цивилизационными моделями – как своими, так и зарубежными. Но нет худа без добра. «Культурный диссонанс» не затронул провинции и в особенности регионы, расположенные «за Камнем». Там самобытность развивалась путями, никак не пересекающимися со столичными. Эти пути – а на поверку бездорожные направления – являли народу не только «Христов», но и умных предпринимателей, которых, ввиду несчётности «направлений», «руке Синода» очень трудно было достать. Особенно последовательно развивали и следовали принципам общины молоккане, среди которых немалый интерес представляет деятельность весьма умного и предприимчивого самарского крестьянина Михаила Акинфиевича Попова.

Сосланный за свою деятельность на Кавказ, он образовал в Шумахинском округе коммуну и создал единый для всех «Устав упования общего учения». «Настоящий фаланстёр, который привёл бы в восхищение самого Фурье, – писал Никольский, не тая своего партийного восторга. – …Всё движимое и недвижимое имущество и все доходы с них принадлежат, по этому уставу, общему братскому союзу, состоящему из отдельных слобод или партий. Партия есть единое целое, она сообща выстраивает слободку, в которой поселяются её члены. Дома, скот, земледельческие орудия, телеги, весь домашний инвентарь, земли, сады, огороды, мельницы, пчельники, кожевни и всякие другие мастерские, какие только могут быть, – всё это есть достояние партии, и доходы от всего этого имущества принадлежат общей кассе партии, – пишет автор, ненароком путая коммуну с партией. – Выборные распорядители или распорядительницы регулируют производство и потребление: распределяют домашние и полевые работы и отпускают из общего имущества и общей кассы все предметы потребления по числу душ. В каждой слободе, кроме распорядителя, были ещё выборные судьи, учителя, обучающие детей в училищах, устроенных в каждой слободе, молитвенники, совершающие общественную молитву, и другие. Определённого культа, как у духоборцев, не было…Во главе всего фаланстёра стоял высший совет из 12 выборных апостолов» [59]. Однако светские и духовные власти Кавказа во всех отношениях были далеки от «партийных восторгов» советского историка. Единые в неприятии ереси, они, «уподобясь Христу», опрокинули «лавки» Попова. И зёрна, оказавшиеся на камнях, не дали всхода. Коммуна прекратила своё существование. Будучи убеждёнными сторонниками делового соучастия в мире, духоборцам не была чужда апологетика катар и французских альбигойцев. В глазах духоборцев человек по своему изначальному происхождению есть «чудное, дивное творение Божие», ибо в нём пребывает душа, в которую исходит «ум небесный», «ум божественный». Но действие этого «ума» распространяется лишь на людей истинных, сильных духом и воинственных во имя Божие. Как и средневековые вальденсы, считавшие себя «добрыми людьми», духоборцы осознавали себя вестниками «Божьей воли», в лице лучших и в самом деле отличаясь качествами, о которых говорили. Впрочем, и «лучшие люди» в их глазах не были равны между собой. К «избранным» («добрым людям») относятся все духоборцы, а к духовной элите лишь «люди воистинные» – боговдохновенные и духом своим преданные Всевышнему. Эти духовные вожди и пророки и есть «столбы до небес». В таковом аспекте духоборы сходятся с «совершенными», которые у катар составляли Божью общину избранных. Не приемля толпы самозванных «Христов», идеология духоборцев обосновывает преемственность «божественного разума», который время от времени находит на земле Христово воплощение. Подчас не разделяя Бога-Сына и Святого Духа, духоборцы воспринимали Христа как идею, вочеловеченную однажды и являвшуюся людям в вочеловеченном же виде. Что касается остального (и остальных), то: «все творения Господни… прекрасны, благи и невинны суть и точно и единственно на утехи и удовольствия человеку созданы». Однако недостойные заняли место достойных: «забывшие в сердцах Господа» владеют благами мира, ничего не оставляя тем, для кого они истинно были предназначены. Потому «саваофы», «христы» и прочие «боги» продолжали своё шествие по Руси. Ходя по рекам, обжитым лесам и пустыням, их ждали торжественные встречи в скопческих организациях.

Ещё не миновал «век осьмнадцатый», как на Орловщину сошёл Кондратий Селиванов, которому в своё время «уды отжёг» его соратник Блохин (сам Кондратий, «по робости», не смог). Раскрыв «действо», власти сослали «зачинщика зла» на каторгу, где он бесследно исчез. Но «зачинщик» и не нужен был «богу над богами, царю над царями и пророку над пророками», как позднее стали именовать Селиванова его последователи. Под стать «богу» была «богородица» – Акулина Ивановна, приставшая к «кораблю» скопцов Орловской губернии. Акулина, по легенде, и «зачала от Святаго Духа» Кондратушку. У последнего тоже был свой «Предтеча», коим оказался придворный лакей покойного Петра III Кобелев. Примкнув к скопцам из императорских покоев, Кобелев засвидетельствовал «вышнюю царственность» Селиванова. «Перепутав» Кондратия с Петром, а Акулину с Елизаветой Петровной, Кобелев преподнёс первого в качестве отца последнего царя – Павла I. В 1797 г. произошла встреча «отца» (Кондратия), «сына» (Павла) и «духа святаго» в лице скопческой мифологии. Но «благовещение» не принесло положительных результатов. После встречи с «богом богов» Павел I запер его в Обуховский дом для умалишённых. Как бы там ни было, и кем бы он ни был, но, пережив императрицу Екатерину II, «сына» Павла и «внука» Александра, Кондратий благополучно коротал свои дни в специально выстроенном для него «доме божьем» среди херувимов (писанных на потолках), ангелов и архангелов (шитых на полу) и в скопческих «ризах». В последние годы своего «царствования» (совпавшего с последними годами жизни Александра I), утопая в огромной кровати под балдахинами с золотыми кистями, «царь и бог» не забывал писать письма к своим «детушкам». Когда же пришло время, то, сосланный в Суздальский монастырь, «вознёсся» он в 1832 г. при своём «внуке» – Николае I, «кощунственно» не пожелавшем с ним знаться. Царю, заправлявшему «вышними» гимнами, и впрямь вряд ли интересен был нищий и бродяга, ставший «балдахинным богом».

Пожалуй, затейливее прочих «христов» был некто Радаев, прибывший из Арзамасского «корабля» Нижегородской губернии. Исповедник хлыстовства соединял в себе изрядную образованность и, вероятно, хорошее знакомство с исихией (Иисусовой молитвой). Последняя из духовной практики скитников после официального принятия её Византией в XIII в. стала официальной идеологией православной империи вплоть до гибели её в 1453 г. По учению Радаева, Дух Святой сходит не на всякого (хлыста), а лишь на того, чья духовная аскеза пребывает в трансе непрестанной молитвы [60]. В состоянии постоянного «вопления» («чтения» или духовного считывания высшей истины) молящийся должен умереть и заново родиться в ней. И тогда душа его «будет равноангельна, ибо тогда сойдёт для беседы с молящимися в его душу сам Иисус Христос, освятит сердце и сделает его неприкосновенным для всякой нечистоты». Но «смерть о Христе» заключается в полном самоотвержении и отречении не только от всего земного, но и вышнего. «Кто хощет истинно свято пожити, тому должно забыть о себе и отнюдь ничего не бояться, крайнее беспечение имети во всём, единой Божьей воли желати, в каком бы виде она на тебя ни исполнилась, покоем ли, великим ли страданием, – учил Радаев. – Крайнее отвержение сие есть: обнажиться мне должно всего тварного, земного и обнажиться богатства, славы, честей и прочего – всего земного, естественного, обнажиться разума, памяти, желания, воли, приобретения просвещения, всей собственности своей, своего самолюбия; добродетельных упражнений обнажиться, всех уставов и правил, но только следовать вождению духа святого». Только лишь «отвернувшись от себя», настаивал Радаев, человек «почувствует в себе Дух Божий, он не подлежит греху, он безгрешен, ему не нужно исполнять заповеди, обязательные для других, ибо праведнику закон не лежит».