Текст книги "Горькое похмелье"

Глава десятая

В салон-вагоне Троцкого колдовала над картой все та же тройка: сам Лев Революции, Вацетис и Склянский. Стучал аппарат Юза. Стенографисты Глазман и Сермукс, аккуратные, одетые в хаки, вели в уголке записи. Для истории. А история напоминала о себе грохотом орудийных выстрелов. Дрожали стаканы и графины.

Телеграфист осторожно тронул Склянского за плечо, подал ему ленту с текстом. Эфраим Маркович пробежал ее глазами.

– Ну вот, пожалуйста, – сказал он. – Вновь объявился батько Махно. Уничтожил несколько продотрядов. Всюду выступает, говорит о какой-то третьей революции, которая должна смести большевиков. К нему присоединяются сотни крестьян…

– И нам это сообщают за полчаса до моего отбытия в Казань! – рассердился Троцкий, не отрываясь от карты. – Я уже занят Восточным фронтом!.. Иоаким Иоакимович, бросьте на Махно все силы! Его надо уничтожить!

– Какие силы вы имеете в виду? – спросил Вацетис. – Те, что мы бросили на Григорьева? Или те, которыми мы пока удерживаем в Крыму Слащёва? Я говорю «пока», потому что армия Дыбенко разваливается. А мне еще нужны дополнительные силы против Деникина. Он двинулся на Харьков…

– Это я и без вас знаю! – Троцкий резко вздернул бородку и ядовито заметил: – Благодаря вашему полководческому таланту мы вчистую проигрываем кампанию на юге! И у меня нет другого выхода, как отстранить вас от должности главнокомандующего Вооруженными силами Республики!

– Пожалуйста! – спокойно сказал Вацетис. – Если так решит Реввоенсовет!

– Плевать! Я сам Реввоенсовет!

Близкий разрыв шестидюймового снаряда воздушной волной выбил одно из стекол салон-вагона.

– Черт возьми, почему не закрыли броневые ставни? – Троцкий смотрел, как по полу растекается лужица из разбитого графина. Успокоился. – Поймите, Иоаким Иоакимович, – продолжил он уже более мягко, – венгерская революция захлебывается, а мы не можем прийти к ней на помощь через районы Григорьева и Петлюры. Германский пролетариат взывает о помощи – не можем пройти через этого бывшего социалиста Пилсудского. Украина разваливается на какие-то самостийные куски под управлением бесчисленных батек и атаманов. Петлюра, Галицийская армия, Ангел, Тютюнник, Зеленый, Струк. А теперь снова этот Махно. Самый опасный, потому что он – наш конкурент в борьбе за крестьянство!..

– Но сил-то у меня действительно нет! – упрямо повторил Вацетис.

Новый взрыв тряхнул вагон, а в бронированные стенки и ставни заколотили осколки. Упал со стены портрет Ленина, Склянский бережно поднял его.

– Мне вспоминается шифрограмма Владимира Ильича командующему Восьмой армией Грише Сокольникову во время Вешенского восстания на Дону, – сказал Склянский, держа в руке портрет. – Грише, который до этого командовал разве что только своей женой. Так вот, Ленин написал ему: «Если нет силы для свирепой и жестокой расправы, то пообещайте амнистию и разоружите полностью, а там посмотрите… Если плохо, надо уметь пойти на хитрость…» Это я касательно Махно.

Троцкий нахмурился, вдумываясь. Прямолинейный Вацетис спросил у Склянского:

– Какую еще хитрость, если он «вне закона»? Обьявить его гетманом Украины?

– Это было бы хорошо, но невозможно. Махно не признаёт ни гетманства, ни какого иного титула. Разве что… он хочет быть не просто батькой, а всеукраинским батькой. Он самолюбив. И главный его соперник сейчас – Григорьев…

– А что, если каким-то способом избавиться от Григорьева и сохранить Махно? В результате получаем талантливого командующего и неплохую армию, – сощурился Троцкий. – Это мысль!.. Да! Махно не пойдет против советской власти, в отличие от Григорьева, который ищет союза то с церковью, то с Деникиным… – продолжал рассуждать Троцкий. – Воленс-ноленс, Украину мы Деникину отдадим. С этой мыслью нам необходимо смириться. Нам просто нечем ее защитить. И Махно станет главным и опаснейшим врагом Белой армии. Причем в ее тылах. И когда мы наконец создадим свои дисциплинированные и надежные силы – мы вернемся. Деникин к тому времени подавится Украиной, а Махно истощит в этой борьбе свои силы. И мы одним ударом покончим с обоими.

Троцкий смолк, стал задумчиво ходить по салон-вагону. Затем подошел к стенографистам:

– Пишите указание Реввоенсовета. Потом отредактируете и разошлете в инстанции… Приказ об объявлении Махно «вне закона» считать ошибочным и отменить. Прессе напечатать положительные статьи о Махно. Стоп… – Троцкий обратился к Склянскому: – И скажите там, в Регистрационном отделе, чтобы послали к Махно надежного человека. Доведите до сведения Махно, что мы заинтересованы в устранении Григорьева. И что ему это зачтется… И никаких писем! Устно! Вопрос слишком деликатный!

– Да, а что с этими делегациями от Махно? – словно вспомнив какую-то мелочь, спросил Склянский.

– Вы о ком?

– Об Озерове и нескольких махновских командирах, – напомнил Троцкому Склянский.

– Там еще были анархисты-теоретики? – вспомнил Троцкий и добавил: – Ничего не делать. Во всяком случае, пока ничего не делать.

– Но… Мы ведь их расстреляли. Срочное решение Ревтрибунала. Кроме этих чудаковатых анархистов из «Набата».

– Но, наверное, боевые командиры оказали сопротивление при попытке ареста? – подсказал всесильный председатель Реввоенсовета.

Склянский покачал головой, как бы взвешивая предложенную Троцким версию:

– Да. Завтра же мы сообщим об этом в газетах. И… если Махно переживет эту весть, не отступится, значит, на него можно будет положиться. Лакмусовая бумажка.

Троцкий бросил короткий взгляд на своего заместителя. Что ж! Очень сообразителен этот маленький бывший военный врач!

Изрядно разросшаяся армия Махно переправлялась по Кичкасскому мосту на правый берег Днепра. Тачанки, конные, даже две пушки прогрохотали по настилу…

На середине моста Махно остановил коня. Придержали коней Галина, Юрко, Задов, Феня… Людской поток обтекал их.

На обоих берегах Днепра грохотала канонада, виднелись дымы разрывов.

– От стоим мы посеред Днепра: по ту сторону Деникин, по эту сторону – красные, – сказал Махно. – И там горит… и там полыхает…

– Там они с Григорьевым бьются! – пояснил Задов.

– Заодно могут и по нам вдарить. Целоваться не станут.

Какой-то кавалерист упорно направлял коня навстречу потоку махновских войск. Его не хотели пропускать, оттесняли, грозя сбросить с моста.

– Черт дурной! Куда прешь поперек народа?

Конный – это был Павло Тимошенко – пробивался к Махно.

– Батько! – еще издали закричал он.

– Пушкарь? Павло?

Они одновременно соскочили с коней, пошли навстречу друг другу, обнялись.

– У тебя новая армия, батько? – обрадовался Павло.

– Новая-то новая, а вояк мало, – ответил Нестор. – От две пушки для тебя отбили, и боекомплект имеется. Начинаем все сначала…

– А я, як услыхав, шо ты снова воюешь – и до тебя, – объяснил пушкарь.

– Отпустили тебя красные? Чи удрал?

– Отпустили! Красни в газетах про тебя хорошо пишуть, героем обзывають! – Павло вытащил из кармана газету с оборванными для самокруток краями. – О! «Махновские повстанцы снова сражаются с деникинцами…», «Объявление Махно вне закона – провокация деникинской контрразведки». Такие дела!

– Несолидна якась газета, – сказал Нестор. – Маленькая.

– То я половыну скурыв. «Известия Реввоенсовета для Украины»…

– Подари шо осталось.

Грохотал мост под копытами, скрипели телеги. Канонада колыхала горячий летний воздух. Махно углубился в чтение газеты. Задов тоже склонился к Нестору, заглянул в текст.

– Ты шо-нибудь понимаешь в их политике, Лёвка? Шо-то тут не так! Душой чую, тут какая-то хитрость.

Задов пожал плечами, ничего не ответил.

– Союзника ищут? Поняли, шо окромя меня на Украине у них никого нема? – размышлял Нестор.

– Григорьев их навчив, – согласился Задов. – Обкусани оны со всех сторон, як бездомна собака.

– А может, тоже поняли, шо Третья революция начинается?

Лёвка только покачал головой. В политике он не был силен. Он – практик.

Мост уже опустел. Вдалеке на взгорке показался казачий разъезд. Какой-то казачок снял с плеча карабин, выстрелил. Пуля на излете просвистела над их головами.

– Пошли! Деникин сердится! – сказал Лёвка.

И они поскакали, догоняя ушедшее войско.

Вечером на правом берегу Днепра, в пятнадцати верстах от Никополя, в зоне действий атамана Григорьева, перед Лёвкой сидел с трудом отыскавший махновский отряд незнакомец в поношенном австрийском френче, казацких чакчирах, видавших виды сапогах. Село, в котором они остановились, как бы в насмешку над всей этой историей, носило название Красногригорьевка. В тесной крестьянской комнатке горела сальная свеча, потрескивал фитиль.

– А чого я тоби должен вирыть? – спросил Лёвка. – Може, ты провокатор?

– Документов с собой не ношу, – сказал незнакомец. – А что я от красных и с серьезным делом, напомню вам, что в городе Царицыне вы попали в тюрьму и допрашивал вас сам начальник местной ЧеКа Роман Савельевич Кущ.

– Ну, это не така вже велыка тайна. Про це пол-Царицына знало.

– Хорошо. А это?.. Вы подписали тогда секретную бумагу, что будете служить ЧеКа. Об этом знают только вы и товарищ Кущ. Ну и я – доверенный человек товарища Куща.

– Допустим, я тоби повирыв, – угрюмо сказал Задов: напоминание о Царицыне, где он получил вольную ценой подписания пакостной бумаги, не очень-то ему понравилось. – И шо из цього проистекае? Чого вы, к примеру, там думаете, шо атаман Григорьев захочет встреться с Махно?

– У товарища Троцкого хорошо работает разведка, – сказал незнакомец. – К тому же Григорьев наполовину разбит и нуждается в серьезной поддержке. Поэтому он придет к вам. И довольно скоро!

– Ну и шо?

– Товарищ Троцкий не возражает, чтобы батька Махно взял под себя остатки войска Григорьева… и стал вождем объединенной армии повстанцев и Левобережья и Правобережья. Всеукраинским батькой!

Задов покачал наголо обритой головой, сидящей на мощных плечах:

– Интересно, с чего це товарыш Троцкий так полюбыв товарыша Махно? До сих пор он анархистов на дух не переносыв.

– Бывает, муж жену не любит, а век с ней живет.

Лёвка не торопился отвечать, размышлял. Наконец сказал:

– Н-да, хитрые ты загадкы загадуешь. А у мене всього два класса хедера…

– И это мы знаем, – ответил посланец Регистрационного отдела РВСР. – Но сообразительности у вас на десять классов гимназии и еще на полный курс университета.

Задов не подал виду, что польщен комплиментом.

– Мне также поручено сообщить, что Реввоенсоветом рассматривается вопрос о присвоении Махно звания командарма Красной армии, – добавил незнакомец.

– А он и без вас командуе армией, хочь и в звании комбрига. Ну, на комбрига це он из уважения до товарыша Дыбенка согласывся, – заметил Лёвка и, немного помолчав, заговорил о главном, ради чего его разыскал посланец красных: – А вы там хоть подумалы, шо если батько покончит с самим Григорьевым, на нього набросится все григорьевске войско?! Нашу силу пока з его сылой не сравнять… Смертельный риск!

– Риск, конечно. – Посланец Троцкого встал. – Хорошо все продумаете – сведете риск к минимуму. Закон жизни.

Поднялся и Задов.

– Да, вот еще что! Вашу военную делегацию расстреляли. – Незнакомец протянул Задову небольшую газетку «Коммунар», издававшуюся в Харькове.

– Как расстреляли? – опешил Задов. – За шо?

– Почитайте. Хотели выяснить личности, они оказали вооруженное сопротивление. Ошибка вышла. Товарищ Троцкий лично приносит вам свои извинения.

– Пошел он… со своими извинениями. Там же ще эти были… теоретики. Их – за шо? Оны ж даже стрелять не умели.

– Теоретиков не тронули. Только Озерова, Левадного и… почитайте, там все фамилии.

– Заразы вы! Вместе со своим Троцким! – Лёвка схватил посланца за грудки. – Яшка Озеров – герой войны, большевик. Изранетый, як решето. Левадный тоже… после ранения только на ноги встав. Шо ж там ваша ЧеКа творить?

Человек из Харькова позволил Лёвке держать себя за грудки. Не сопротивлялся. Задов отпустил его.

– Бывает, – поправляя на себе одежду, сказал посланец. – Под горячую руку. Неразбериха… Что, у вас по-другому?

– Вас проводить? – холодно спросил Лёвка.

– Не нужно, – усмехнулся незнакомец. – Я ужом проползу.

Лёвка задул свечу. В хате стало темно.

Три дня Нестор пил в Красногригорьевке. Поминал друзей, особенно Озерова, который был для армии незаменим. Штабной талант! В чем только душа держалась, а трудные оперативные задачки решал, как семечки лузгал.

Войско батьки, с каждым днем увеличиваясь, послушно ждало, когда Нестор возьмет в руки вожжи. Причина пьянки была, как все считали, уважительной. Батько переживал за друзей!

Приходя в себя, Нестор спрашивал:

– Як же так? Пятьдесят три ранения. Один такой на всю Россию! А Левадный? Инвалид по голове! За шо?

Опохмелялся, не зная меры. И снова забывался в хмельном бреду, плавал в каких-то иных мирах…

И наконец остановился. Умывшись, выпив рассолу, позвал к себе Задова:

– Шо думает разведка? Простить нельзя!

– Тут мои хлопцы в Москву собираются, – тихо сказал Задов. – «Анархисты подполья»: Соболев, Глазгон, Ковалевич. Хотят отомстить. Кремль взорвать.

Махно нахмурился:

– Я этого не слыхал. Ты этого мне не говорил.

– Просят грошей, – сказал Лёва. – Полмиллиона.

– Денег дай. Но шоб это… Ленина не трогать! Ленина нельзя!

Задов согласно кивнул.

Результатом этой «командировки» явился знаменитый взрыв в Леонтьевском переулке 25 сентября 1919 года, когда во время заседания Московского комитета РКП(б) погибли секретарь МК В. Загорский и многие видные большевики. Легкие ранения получили Н. Бухарин, Ем. Ярославский, М. Ольминский и другие. Ленин, который должен был приехать на заседание, почему-то не явился. Анархистов-террористов либо убили при аресте, либо расстреляли позже. Причастность Махно к теракту не была доказана и всерьез не рассматривалась.

Тогда же Лёва изложил Нестору план ликвидации Григорьева и овладения его армией. Махно думал, хрустел огурцом. Перспективы вырисовывались заманчивые.

– Мысли насчет Григорьева у тебя, Лёвка, толкови. Но пока ж это только мысли. Тут надо все обмозговать, всех мух пересчитать. Чуть шо не так, разорвут нас и мясо собакам покидают.

– А може, на кой хрен нам з большевыкамы звязуваться? Рискувать. Людей наших воны пострилялы…

– Большевики, Лёвочка, это ж не только Троцкий, – задумчиво произнес Нестор. – С Деникиным нам не по пути: сразу ж повесят, без разговора. А большевики – эти, может, ще и водички дадут попить. А в силе будем – и борщом накормят.

Дня через два, когда Нестор окончательно пришел в себя, прискакал нарочный с письмом от Григорьева.

«Батько Махно! Треба по-дружески встретиться и обговорить все наши дела. Уважающий от души Микола Григорьев».

Пришлось задержаться в Красногригорьевке и подготовиться к встрече гостя.

Поезд Григорьева въехал в село, словно передовой отряд победителей. Брички, тачанки, линейки с вооруженными до зубов людьми. Песни про Дорошенка и Сагайдачного…

Махно встречал атамана торжественно, выставил небольшой почетный караул из рослых видных хлопцев. Разукрашенные лентами и монистами девчата поднесли атаману хлеб-соль. Коренастый, с военной выправкой сорокалетний Григорьев выпил чарку, закусил хлебом и кинул на блюдо пару золотых червонцев:

– На щастя, девчата!

И пошел к Махно, безошибочно определив в ряду встречающих хоть и самого маленького, но и самого значительного. Батьки обнялись.

– Ну от, Нестор Ивановыч, ранише б на бронепоезде приехал, а теперь, бач, на тачанках. У тебе тачанкы переняв…

– Тачанка, Мыкола Олександровыч, для степи вещь незаменима!

– А було у мене одиннадцать бронепоездив! – не удержался от хвастовства атаман. – Дым над степом стояв, як од эскадры на мори… Нема бронепоездив. Бильшовыцька артиллерия потрощила..

– Все ще будет, Мыкола Олександровыч! И бронепоезда, и тачанкы, и вся Украина будет в наших руках!

– На це й надеюсь… Ну шо, поговорим без людей? Начистоту?

– Можно й начистоту.

Оставшись одни, они перешли на хороший русский. Хотя закуска у них была, естественно, украинская. Не перевелись еще на Украине ни домашняя колбаса, ни вареники, ни сало. Но все это может скоро кончиться. Нельзя воевать вечно…

Выпили.

Нестор только пригубил, хотя перед встречей предусмотрительно выпил стакан хорошего подсолнечного масла.

– Извини, Николай Александрович, голова гудит.

– Понимаю, – кивнул Григорьев. Ему уже доложили, что Махно запил из-за коварства большевиков. Задов постарался, чтобы важный гость узнал, какой яростью преисполнен Нестор по отношению к большевикам.

– Может, под мою руку пойдешь, Нестор Иванович? – спросил сразу, в лоб, Григорьев. – Двое батьков на одно Приднепровье – многовато.

– До сих пор жили в мире, – уклончиво ответил Махно.

– Оно-то так. Только у большевиков сейчас большая сила! Надо объединяться! Иначе раздолбают нас.

– У Деникина тоже прилично войска.

– С беляками легче договориться. Они пойдут на уступки. И, главное, они слово держат. Офицеры, воспитание.

Махно смотрел на Григорьева исподлобья, изучая еще недавно знаменитого красного полководца.

Заслуг у него, конечно, было немало. Хорошо воевал в Японскую, в германскую, наград получил дай боже. Но захотелось еще большей славы. Искал ее сначала у Центральной рады, потом у гетмана, наконец переметнулся к Петлюре. Все его ставки оказывались биты. Ушел к красным. Опять отличился, и не раз. Имя его гремело. И вот…

Бывший штабс-капитан был самолюбив и считал, что красные тоже не оценили его по заслугам. А обижаться на жизнь, на других – Нестор знал это по своему опыту – скользкая позиция, неверная.

– Насчет офицеров, – сказал Нестор. – Я погонов не носил, не знаю этого племени.

– Укоряешь?

– Да нет… Но и доверия до офицеров не испытываю.

– Я лишь про то, что у них и слово, и честь имеются. А большевики рушат все. Церкви, торговлю, крестьянство. У них принцип: делать то, что полезно для революции. Слово дал – слово взял. Диа-лек-тика называется. Я с красными не раз толковал, изучил их политику.

Выпили еще.

– Комиссары в основном жиды, – пожаловался Григорьев. – Засилье. Везде.

– Евреев и у меня много, – заметил Махно. – Воюют хорошо. Революционеры настоящие, убежденные анархисты… Теоретики тоже толковые. Головастые!

– Да я не то, чтобы уж… – стал оправдываться Григорьев. – Но мои хлопцы на жидов сильно злые. Не удержать!

– У меня тоже случалось. Но я этих… антисемитов расстреливал. Действует, – поделился опытом Махно.

– А ты думаешь, я всегда такой был? – Григорьев хмурился, говорил медленно, задумчиво. – Я в Одессе столько офицеров перестрелял, что по канавам кровь текла. А потом подумал: это что ж получается, мы их всех перебьем, а на их место кто? Комиссары? Чекисты? Жидовня всякая? То же – про церковь. Я неверующим давно стал. Война воспитала. А теперь вижу: если у народа Бога отнять, он в черта будет верить. Серединки у мужика нет, для этого образование нужно!

Махно кивал головой.

– Мои хлопцы к Раковскому ездили… ну, который у них во главе Украины поставлен. Председатель правительства, – продолжал Григорьев. – Хотели насчет селян потолковать, насчет земли. Поняли, он всех в коммунии загнать хочет. Лишить хозяйства. Вот тебе, Нестор, и Христиан Раковский. А знаешь, как его по-настоящему звать? – Григорьев наклонился к уху Нестора: – Хаим Раковер. Ни в России, ни на Украине никогда не жил. Разговаривал с хлопцами через переводчика, во как!.. Где только они таких находят? Нет, Нестор, жидов на Украине нынче засилье.

Нестор поднял глаза на Григорьева, решительно сказал:

– От шо, Николай Александрович, не будем выяснять, чем мы отличаемся друг от друга. И объединяться, ты прав, надо – не то смерть. А от як ужиться двум медведям в одной берлоге, про то надо крепко подумать.

Снова выпили.

– У тебя Реввоенсовет есть? – спросил Махно. – И у меня тоже. Давай их объединим! Я буду председатель Реввоенсовета, а ты главнокомандующий армией!

Григорьев задумался. Затем холодно спросил:

– Это что ж, ты мне будешь указания давать?

– Зачем? Хто ж на войне командующему шо подсказывает? Я буду нашу общу линию осуществлять, а ты над войсками главный… И всем почет!

Лицо Григорьева посветлело.

– Что ж! Не глупо! Ей-богу, не глупо!

Они встали, обнялись и троекратно поцеловались.

– Надо всем нашим войскам объявить, – предложил Махно. – Шоб не из бумажек узнали, а от нас лично!

– И чтоб торжественно. Подготовимся, и в Сентове, в моей временной столице, объявим! – радостно согласился Григорьев.

Поздно ночью, после того, как проводили Григорьева, Нестор сидел на распряженной тачанке напротив Лёвки. Кругом никого, только неподалеку постукивали копытами, переступая спутанными ногами, кони и звучно скубли траву. Село, подсвеченное огнями костров, было видно как на ладони.

– Ну, шо думаешь, Лёва?

– А шо тут думать? Расстрелять його надо було – и все!

– Ну да! И началася б между нашими войсками великая бойня. Войска у Григорьева намного больше. И кто в этой драке верх бы взял – ещё вопрос… Не, Лёвочка, тут надо с умом, з хитростью. Шоб як в театре!

Отблески костров играли на их лицах.

– З хытростью, говоришь? – задумчиво, скорее сам у себя спросил Задов. – Я вже думав над цым… Поймалы мы двох юнкеров, хлопци хотилы их пострилять. Я сказав, хай ще трошки поживуть. Оденем их в сельске, побрием. Я з имы беседу проведу….

– Продумай все, Лёвочка! Неудачи не может быть…

– Не буде неудачи, батько! Бумага од генерала, погоны – все готово. Яшка Зельцер поработав на совисть. Подпись, печать – сам Деникин бы признав!

– А эти двое як-небудь нечаянно не пидведут?

– Хочуть ще трошкы пожить. Перед смертью и полдня – целый век.

Нестор поднял тяжелый, с затаенной мукой, взгляд на Задова:

– Смотри, Лёвка! На черне дело идем. Ошибемся – и нам конец. А выграем – мы над Украиной! И не будет над нами хозяина… Выбьем Деникина, отгородимся от большевиков. Всюду анархию поставим, вольные Советы. И будет это первая победа Третьей революции. А потом, глядишь, и пойдет, покатится по всему свету!..

– Ясно, – нахмурился Задов, сознавая, какой важности дело им предстояло совершить.

Теплая ласковая ночь плыла над Украиной.

В село Сентово всю ночь прибывал народ: гражданские, военные. Махновцы смешивались с григорьевцами, знакомились с местными девчатами. Лето, тепло. Кое-где уже устроились и парочки по темным закуткам. Костры, смех, говор, песни. Спали на земле, на подводах, под подводами. Тут же стояли и походные лазареты с ранеными: каждая телега – как палата в больнице. Между лазаретными телегами сновали сестрички, которых можно было отличить от сельских баб разве что по белым платочкам. Они поили, кормили раненых, помогали справить нужду.

Вот уж какой год Украина жила такой колесной жизнью, как во времена Дикой Степи…

В переулке сошлись две трехдюймовые батареи. Одной командовал махновский артиллерист Павло Тимошенко, а другой – григорьевец Артюх.

– Ну! Наша сыла тепер удвоилась, – восхищенно сказал Артюх, прикуривая у Павла. – Буде лыхо хоч билякам, хоч краснюкам!

– Оно-то так, – дипломатично согласился Тимошенко. – А только может и таке случиться, шо не зийдуться наши батькы карахтерамы. Як тогда?

– Чого? Наше войско сыльнише, ваш Махно пиде пид наш бунчук. Може, начштабом.

– Наш батько ще ни под кым не ходыв.

– А хто у Дыбенкы комбригом в Третий бригади був? Махно.

– А в Первий бригади у Дыбенкы? Ваш Григорьев…

– Слухай! – горячился Артюх. – От дав бы я тоби трохы по морди, та не можу: ты ж все-такы свий брат пушкарь!

– А давай так! – предложил Павло. – Утром, если наши батькы не зийдуться карахтерамы, ты мени врежешь, а потом я тоби! Шоб ровно!

Согласились. Все же союзники. Надо миром. Всем поровну.

У костра на площади тоже сошлись несколько «разноплеменных». Подсмаливают на огне сало. Ловят капли горячего жира на ломоть хлеба. Вкусно.

– Хороши вы хлопци, махновци, – говорил малорослый григорьвец, давясь куском. – От тилькы жидив жалуете. А од их вся беда.

– Угу, – согласился, давясь салом, смуглый, горбоносый махновец со смоляным чубом.

– Вы своих комиссарив отпустылы, а мы их… цее… порубалы. Як сичку. Потому як жиды. Наш батько каже, всих их надо сничтожать.

– Угу, – вновь вроде как согласился махновец. Справившись с куском поджаренного сала, чубатый встал. Высокий, длиннорукий. – Ну так давай… начинай с меня… меня сничтожай, – сказал он.

– Ты шо, здурив? За шо?

– Я тоже – из евреев. Жиды в царский России осталысь.

Григорьевец едва не подавился:

– И цее… Як же ты воюешь? За шо?

– За то й воюю, шоб все ровни булы. За волю. За свободу.

– Борька, а ты йому кулаком покажи, за шо воюешь!

– Та ну вас, – отмахнулся махновец, глядя снизу вверх на малорослого григорьевца.

– Оно, конечно… Бувае… Чого ж… Я тоже знав одного… цього… еврея. Хороший був чоловик. Гроши давав без всякого проценту… – бормотал сконфуженный григорьевец. – У йих тоже… бувають…

Махновцы смеялись над выкручивающимся из щекотливой ситуации побратимом.

Ранним утром перед облупленным панским особняком в поместье Сентово гудели, толкая друг друга, махновцы и григорьевцы.

– Чого воны тянуть?

– Общий универсал пышуть… Счас зачитають.

– И без универсалу ясно: надо разом комиссарив быть!

Ждали… Балкон особняка был пока пуст…

Вот на площади появилась бричка, которой правил Юрко. В ней сидели Лёвка Задов и двое связанных гладко выбритых молодых людей, по-селянски одетых, но явно не селянского происхождения.

– Росступиться! Пропустить! – прокричал Юрко.

Толпа раздвинулась, образуя узкий коридор.

– Хто це?.. Шо за люды?

Грубо подталкиваемые Задовым и Черниговским, двое связанных исчезли в дверях особняка.

– От, батько, пиймалы… Лазутчики од Деникина… з пакетом… – сказал Лёвка, когда пленных втолкнули в комнату, где собрались «союзники». И красивым театральным жестом он бросил на стол перед Нестором большой, с пятью сургучными печатями пакет.

Махно прочитал надпись на конверте:

– «Лично в руки… Его превосходительству атаману Григорьеву»… Та-ак!

– Это брехня!.. Какая-то провокация! – вскочил Григорьев и потянулся к пакету.

– Не спеши, Мыкола Олександрович, счас разберемся!.. Я их допрошу. Очи в очи.

И он уединился в соседней комнате с двумя незнакомцами.

Толпа, запрудившая площадь перед особняком, гудела. Ожидание становится все более тягостным.

– Ну, шо воны там?

– Може, гроши делят?

– Та ни. Казенку пьють.

– Дурный! Воны универсал сочиняють! Умственне дело!..

И тут из комнаты, где находился Махно, донеслись выстрелы. Потом какой-то шум, крики. И снова выстрелы.

Толпа на мгновение замерла. А затем вновь заволновалась, задвигалась пуще прежнего…

На узком балкончике появился Аршинов.

– Дорогие побратимы! – крикнул он. – Мы уже было до всего договорились. Хотели универсал вам зачитать! Но вышла закавыка!…

Затихшая было площадь ответила недоуменным гулом.

– Ну шо там?

– Перепылысь на радощах?

– А стрильба чого?

Аршинов поднял руку:

– А закавыка такая! Поймали наши хлопцы двух дядькив. Хто? Шо? Плетут шо-то несуразное. Батько Махно раскусил их, как орех. Обыскали. А у них пакет, сургучом запечатанный…

Над площадью повисла гробовая тишина.

– Вы знаете, Деникин уже взял Харьков, Полтаву, идет на Киев. И повсюду офицеры отбирают у селян землю, росстрелюют, лютуют…

– Ты про пакет! – крикнул кто-то из толпы.

– Не розмазуй кашу по тарилци!

– Хай сам атаман нам про пакет росскаже!..

– Так вот, про пакет! – продолжил Аршинов. – Продался Мыкола Олександрович Деникину. С потрохами продался. И вас продал. Деникин ему уже и звание определил – генерала своей армии. Погоны прислал… От и скажите теперь, какая у нас, махновцев, с вами может дружба получиться?

– То брехня!

– Наклеп!

– Хай сам атаман скаже!

На балконе появился Нестор Махно. Балкон был маленький, тесный, и Аршинов ушел, уступив место батьке.

– Не вирыте?.. Брехня, кажете?

Вот когда пригодилось Нестору актерское мастерство! В его голосе звучало неподдельное негодование, лицо было искажено яростью.

– А цьому повирыте? – Он поднял над головой погоны – нарядные, поблескивающие золотом, столь ненавистные всем крестьянам-вольнолюбцам, будь то махновцы или григорьевцы. – Те двое – то деникинськи офицеры. Курьеры. И ци генеральски погоны воны доставылы вместе с письмом и немалымы грошамы вашому атаману Григорьеву. Нате вам их, ци погоны!

И Нестор бросил погоны вниз, в толпу, как несомненное свидетельство атаманской измены.

– А от шо пишуть Григорьеву из Ставки Деникина! – продолжил Махно и показал лист, на котором даже издали можно было увидеть штамп и печать. – Генерал Романовский пыше: «Вам надлежит немедленно соединиться с корпусом генерал-лейтенанта Шкуро и действовать по внутренним операционным путям и магистралям, закрывая красным пути отступления из Одессы и Николаева… Деньги для срочных нужд высылаю»! И скажить мени тепер, шо було робыть з предателем селянства Григорьевым?

Толпа была потрясена.

– Ось вам письмо! Читайте!.. А ось вам ци иудини гроши. Мы и копийку с цых грошей не возьмем. Воны вси в селянской крови!

Махно швырнул вниз письмо, а вслед за ним и целую охапку купюр с изображениями Петра и Екатерины. Все это, как конфетти, планируя, поплыло в воздухе. Но никто не бросился за деньгами, хотя сотенные и пятисотенные времен Николая Второго все еще много значили для крестьян.

– Так шо?

– Смерть! – выкрикнули из толпы несколько помощников Лёвы Задова.

– Смерть! – подхватили уже и григорьевцы.

– Смерть! – кричала разгневанная толпа. Люди, собравшиеся вместе, всегда как дети. Легко внушаемые дети. Ненависть вспыхнула легче пороха.

– Я исполныв ваш приговор – расстриляв предателя Григорьева! Я тепер ваш батько! Я об вас позабочусь!

Гул не стихал. Но теперь это был уже другой гул: он рождался из шепота, из приглушенных голосов.

– Так шо ж робыть, батько? – выкрикнул кто-то. – Не мовчи, скажи слово!

Махно склонил голову к перильцам. Думал. И площадь затихла. Ждали слова. Наконец Нестор выпрямился, вытер с лица слезы:

– Горько! Горько мени, як и вам, браты мои! Шо я можу вам сказать? Одне тилькы: будем вместе, разом! И в гори, и в биди! Будем быться за волю, за свободу! Може, хто з григорьевскых повстанцив хоче додому – хай иде, не осудым… а хто хоче воювать – хай остаеться. Сладкого життя не обищаю, но свободу добудем!

– Батько! Батько! – вскричала толпа. – Разом будем! З тобою!

Некоторые григорьевцы с мрачными лицами выбирались из толпы. Уходили. Но таких было немного.

– Батько!.. Командуй, батько!..

Нестор возвратился в комнату. Переступил через тело убитого Григорьева. На пороге распахнутой двери, ведущей в другую комнату, лежали еще двое убитых григорьевских штабистов и пленные юнкера.

– Вроде обошлось… Та уберить вы их хоть из-под ног! – рассердился Нестор, указывая на убитых. – Схоронить достойно, – сказал Махно. – С мертвымы мы не воюем.