Текст книги "Улыбка на краю суеты"

Полу-Миклуха

Моему соседу Григорию Фёдоровичу недавно шестьдесят пять стукнуло. Но для своих лет он выглядит довольно молодо.

Может быть, потому, что слывёт он человеком чудаковатым. А такие, как известно, над жизненными проблемами не очень-то задумываются. Поэтому морщин у них, как водится, меньше, чем у нормальных.

А, может, как утверждал сам Григорий, потому, что всю жизнь на капусту и мёд «налегал».

Несмотря на его возраст, сельчане называли Григория Фёдоровича просто Гоша. Или совсем уж удивительно – Полу-Миклуха.

Однажды на лавочке я спросил его:

– Григорий Фёдорович, а откуда у тебя такая интересная кличка – Полу-Миклуха?

– Ну ты ж, ясное дело, знаешь, кто такой был Миклухо-Маклай.

– Путешественник.

– Ну вот в честь него и назвали.

– Почему? – удивился я.

– Потому что при Советском Союзе я очень любил на поездах путешествовать. Билеты-то дёшево стоили. Пойдёт жинка к соседям на лавочке посидеть, а я деньги из загашника возьму – и в райцентр. На вокзале билет куплю и – фьють, тока меня и видели.

– И куда ж ты ездил?

– А куда в голову взбредёт. В Воронеже был, в Кисловодске, в Липецке. Даже в Москве!

– Ну и как? Понравилась тебе Москва? На Красную площадь, небось, ходил?

– Не, никуда не ходил. Больно там людей много. Боялся потеряться. На вокзале переночевал – и назад.

Ну, тут я и понял, почему Гошу Полу-Миклухой назвали. Миклухо-Маклай ведь путешествовал и те места, где бывал, исследовал. А Гоша только путешествовал. На ближайшее знакомство духу не хватало.

Так что Полу-Миклуха и есть. Как говорится, ни убавить ни прибавить.

Неожиданный результат

Однажды статистическая служба Великогорска совместно с психологами и медиками города провела интересное исследование, желая выяснить, кто понёс самые большие моральные потери в результате недавнего экономического кризиса.

Первичный отбор кандидатов вёлся весьма просто: по внешнему виду. Отбирали самых удручённых.

Потом проводили опрос. После опроса психологи и медики изучали состояние потерпевших: снимали кардиограмму, определяли силу нервного потрясения, изменения в работе внутренних органов.

И как вы думаете, кто пострадал больше всех?

Нет, не Буреломов Михаил Кузьмич, который потерял без малого пять миллионов рублей.

Не Чвирькин Владимир Иванович, который был вынужден распрощаться со своим универсамом.

И даже не Огогошкин Алексей Алексеич, заложивший свою виллу на Канарах, чтобы рассчитаться с долгами.

Самое большое нервное потрясение испытал Плошкин Иван Николаевич, у которого полгода назад судебные приставы забрали новёхонький мерседес. И не наяву забрали, а во сне. Ибо наяву у Ивана Николаевича никогда даже велосипеда не было.

Об инноваторах

Сейчас всё вокруг забито инновациями, от которых один вред и никакого толку. Почему? Да потому что инноваторы подают лишь идеи, не имея никакого отношения к их реализации.

Да и ответственности за свои новшества они, к сожалению, тоже не несут. Поэтому все инновации направлены лишь на усложнение нашей и без того нелёгкой жизни.

Носят, скажем, грузчики пятидесятикилограммовые мешки, а инноватора, который за всем этим наблюдает, осеняет вдруг «умная» мысль.

– Лучше всего носить по шестьдесят килограммов! – кричит он. – Пользы больше будет.

И верно!

Выбиваясь из последних сил, грузчики начинают носить шестидесятикилограммовый груз. А куда деваться? Работу ведь терять не хочется. Кусок хлеба, как-никак.

А вот если б такому инноватору сказали:

– Хорошая мысль! Присоединяйся!

Ощутил бы инноватор на своём горбу груз своей инновации, и его креативная мысль, как встревоженная мышка, побежала бы совсем в другом направлении.

Скорее всего, он пришёл бы к неожиданному выводу:

– Как ни крути, а лучше всего носить по десять килограммов! Или даже по пять!!!

И уж поверьте моему слову, инноватор прекрасно мог бы своё решение обосновать. Дураков ведь даже среди инноваторов нет.

Такие вот дела, господа. Пробуйте свои «озарения» на своём же горбу. И жизнь в стране, как пить дать, наладится. А куда ей тогда деваться?

Бард

Вчера на улице ко мне подкатил «Мерседес», и из него вышел… Кто, как вы думаете? Вася Брендяйкин! Мой старый школьный приятель. Вместе с уроков пения сбегали.

Впрочем, назвать его Васей сейчас язык не поворачивался: смокинг и чёрная гитара придавали ему весьма артистичный вид.

– Ты кто, новый русский или артист? – спросил я после бурных объятий.

– Бард! – с нескрываемой гордостью поведал он. – Был новым русским, да надоело. Деньги – цель, деньги – средство, деньги – среда обитания. Душа сохнуть начала. Да и народ спасать надо. Засосёт его бескультурье, народец-то. Вот и потянуло на песни. Сам сочиняю, сам пою. О наболевшем, как говорится.

– Как же так? – опешил я. – У тебя ж по литературе двойка с минусом была, а в пении ты «до» от «дзюдо» не отличаешь.

– А мне это и не нужно, – снисходительно пояснил Брендяйкин. – Я ведь не простой бард, а коммерческий.

– Как это? – не понял я.

– Ну если писатель, к примеру, книгу свою на коммерческой основе издаёт, то он за это платит.

– Не улавливаю связи, – наморщил я лоб.

– А тут и улавливать нечего. Писатель платит за издание книги, а я – за то, что меня слушают.

– Так это ж чепуха на постном масле. Нелепица, – не удержался я.

– Ещё как лепится, – парировал Брендяйкин. – Ты бы посмотрел, сколько всегда народу на мои выступления набивается. Полные аншлаги. Посуди сам: разве можно внимать такому с равнодушием?

Брендяйкин взял несколько аккордов и завыл:

 
«Я певчий пёс, худа моя будка.
Я народу нужен, как больному утка!».
 

Действительно, без дрожи слушать это было невозможно.

– Постсоветский реализм, в натуре!

Сходство Брендяйкина с воющим псом оказалось стопроцентным. Вот только насчёт будки он поскромничал: будка у него была не худая, а очень даже широкая. Хоть поросят об неё бей. Всем колхозом.

– А сколько ты публике платишь? – осведомился я.

– По-разному, – скромно потупив взгляд, ответил Брендяйкин. – Всё зависит от длительности слушания. Но не больше сотни на нос. Иначе разориться можно… Ну пока, – заторопился он, глянув на часы. – Через десять минут я на большой арене выступаю.

Он сел в «Мерседес» и рванул со своим помощником в сторону стадиона, где уже толпилось огромное число почитателей его таланта.

«Да, – подумал я. – До тех пор, пока в России есть такие люди, как Брендяйкин, искусство не умрёт. Несмотря ни на какие реформы. А может, даже благодаря им».

Метаморфозы

Когда-то обезьяна превратилась в человека. В свинью или собаку она не могла превратиться по определению. В крокодила тоже. Да и сейчас не может.

Иное дело человек. Он может превратиться в кого угодно. Вот и думай, кто выше: человек или обезьяна.

Малявину такие мысли в голову не приходили. Поэтому он жил, как все. Особо не задумываясь.

В детстве резво гонял по улицам. Как жеребёнок.

Когда учился в школе, много мечтал. И чувствовал себя птицей: летал в заоблачных далях.

Потом поступил в университет. Учился, ходил в театр, читал книжки. Он ощущал себя молодым скакуном на старте.

Потом женился. И превратился в слона. Таскал всё в дом.

Потом, став безработным, он превратился в совсем другое животное. Целыми днями лежал перед телевизором, и ничего ему не было нужно. Лишь заглотнуть очередную порцию немудрёной еды и лечь у телевизора, впитывая полусонным разумом разную дребедень, которая была очень далека от жизни. Он понимал, что превратился в питона. То есть в гада.

И по другую сторону экрана делали всё возможное, чтобы он таковым и оставался.

Отпосевал!

Больше всего пятиклассник Гриша Горошкин любил старый Новый год.

Не праздник, а сказка.

Бери пакет – и заходи в любой дом. Посевай себе на здоровье сколько хочешь. В прошлом году он целую тыщу напосевал. Не считая мелочёвки: конфет да пряников.

На этот раз Гриша ждал праздника с особым нетерпением. И на то были свои причины. Короче, будильник он поставил на семь.

И не проспал! Утром, едва выскочив на заснеженную улицу, Гриша увидел: в доме учителя английского языка Ивана Петровича Сомова горит свет! Гриша поспешил на огонёк.

Впустила его жена учителя, Галина Васильевна. Прямо с порога Гриша начал разбрасывать пшеницу, бодро приговаривая:

 
«Сею, вею, посеваю,
С Новым годом поздравляю!
С Новым годом поздравляю!
Счастья, радости желаю!».
 

Отбарабанив стих, Гриша намеренно медленно пошёл прочь.

– Подожди! – закричала вслед Галина Васильевна. – Возьми вот шоколадку.

И тут Гриша выдал заветные слова:

– Не надо. Скажите лучше Ивану Петровичу, пусть он мне по английскому пять поставит.

После этих слов Гриша вышел на крыльцо и с облегчением закрыл за собою дверь. Самое главное он сделал: сказал. Оставалось одно – ждать результата.

Комиссия

Из цикла «Что за прелесть эти сказки»

В одну из лесных школ, точнее, в птичью гимназию нагрянула комиссия. Чтобы проверить состояние учебно-воспитательного процесса и наметить пути его модернизации.

Учителя и ученики – птички всех мастей – дрожали на своих веточках от волнения и страха: уж больно представительный состав был у этой комиссии.

Судите сами. Среди проверяющих был Долбун Раздолбаевич – дятел, профессор, автор известной монографии «Долбёжка – единственный путь к истине и успеху».

Упрям Антоныч – баран, долго живший за границей леса, у фермера, с которым он был, по его словам, на короткой ноге. Хотя злые языки утверждали, что на «короткой палке». Отчего баран и сбежал. Тем не менее, достаточно долгое общение с людьми было его козырем. В научной среде он считался непревзойдённым интеллектуалом и психологом.

Колюч Терентьич – ёж, известный в педагогическом мире своим колючим характером и неуступчивостью. Персона некомпетентная, но принципиальная.

Возглавлял комиссию Копун Иванович Землеройко – крот. Его авторитет в области образования был непререкаем. Говорят, он копал под самого министра Топтыгина.

Птичьи опасения оказались не напрасными. Ознакомившись с учебно-воспитательной работой, комиссия раздолбала эту самую работу в пух и прах.

– Как это так? – неистовствовал Колюч Терентьич. – Среди ваших выпускников за всё время существования школы нет ни одного с колючками. Вы не воспитываете в своих учениках колючесть – пожалуй, главное качество в свете сегодняшней гуманизации нашего общества.

– И что это за подход к делу? Вы учите птенцов летать и петь своим голосом, – вторил коллеге Долбун Раздолбаевич. – Без всякой долбёжки-зубрёжки. Это же форменное безобразие. Я тут провёл тестирование: ни один ученик не смог выдолбить простого дупла. Какие уж тут полёты. И зачем они нужны, если ученики не могут выполнить самого элементарного…

– Безобразие! – громыхал Упрям Антоныч. – Среди учебно-методических пособий нет «Новых ворот»?! А ведь только созерцая их, можно сформировать у себя передовое мировоззрение. За границей ворота находятся на самом видном месте!

– Да, – зловеще тихим голосом проговорил Копун Иваныч. – Эта школа, пожалуй, самое слабое звено в нашей системе образования. Да и сам профиль школы, кажется мне, выбран крайне неудачно. Летать и петь своим голосом – разве этому надо учить в наше время? Конечно же, нет. Надо все силы коллектива бросить на обучение птенцов копанию. О какой воспитанности может идти речь, если никто ни под кого не копает? Я вот недавно был в творческой командировке за Бугром, так вот там копают все. Друг под друга и вообще. Поэтому и живут лучше. Перед каждым жилищем – горы земли! А что у вас? На всю школу – ни одной кучи. Вот вам и улучшение материально-технической базы. Откуда ему быть, если вы сами для этого и лапками не шевелите?

Директор школы, филин Ух Фёдорович, лишь сокрушённо ухал, не находя что сказать.

Да его никто и не собирался слушать. Завуч, воробьиха Чирик Петровна, вертела от стыда хвостиком, не зная, куда его преклонить.

– На коллегии мы обсудим положение дел в вашей школе и сделаем соответствующие выводы, – багровея, добавил крот, и, не попрощавшись, комиссия удалилась.

– За что весь этот стыд и позор? – недоумевали птички-педагоги. – Мы ведь и так не покладая крыльев работаем.

Через некоторое время птичью Лётно-певческую гимназию переименовали в Нововоротский лицей долбёжки и копания и прислали нового директора – Упрям Антоныча. Барана.

Делаем уроки!

В шесть часов вечера мама сажает Додика делать уроки. Додику шесть с половиной. Он первоклассник, но уже с характером.

– Бабушка! – кричит он. – Иди ко мне! Помогать будешь!

– Так ты же с мамой занимаешься, – говорит бабушка.

– Не, иди ты. С мамой у меня никаких нервов не хватит!

Однако довольно скоро выясняется, что и с бабушкой у Додика не всё ладится. Они начинают с письма. Но буквы, которые старательно выводит Додик, оказываются своенравными: они получаются то слишком толстыми, то слишком худыми. Совсем не такими, как в прописях. Никакой красоты. Додика это выводит из себя.

Наконец он не выдерживает, бросает ручку и ревёт во весь голос: ы-ы-ы…

– Додя, не плачь, – суетится бабушка. – Погладь вот кота. Успокаивает.

Внук начинает недоверчиво гладить Мурзика. Через пару минут Додик и впрямь успокаивается и… дописывает буквы. Первый рубеж взят!

Вообще-то домашних заданий как таковых в первом классе нет. Дети просто дописывают то, что не успели сделать на уроке. А не успевают они порядочно. Отсюда и домашние страдания, то бишь задания…

Следующая на очереди – математика.

– В са-ду по-са-ди-ли пять яб-лонь и две вишни. Сколь-ко все-го де-ревь-ев по-са-ди-ли? – читает по слогам Додик. Потом на мгновение задумывается и выдаёт правильный ответ:

– Семь!

– Молодец! – говорит бабушка. – Вот и запиши: семь деревьев.

– А ничего задачка, – говорит довольный Додик. – Развивает ум.

Он склоняется над тетрадкой, пишет ответ.

Бабушка с мамой на цыпочках отходят. Кажется, всё. Но не тут-то было.

– Давайте кота! – кричит Додик. – Я ошибся. Увы, кота поблизости нет. Очевидно, энергичные поглаживания Додика ему не понравились, и он решил смыться. От греха подальше.

Вся семья бросается на поиски Мурзика. И мама, и бабушка, и только что пришедший с работы папа.

А как иначе? Ведь домашние задания – дело общесемейное. И отлынивать тут никто не может. Даже кот.

Ломбард, или флешка для чиновника

Вот в той стране, о которой я сейчас говорю, порядок идеальный! Нам до такого далеко. Там чиновники обещаниями направо-налево не бросаются. Почему? Да потому, что специально для них ломбард построили.

Все обещания, которые во время предвыборной кампании даёт избирателям тот или иной кандидат на должность, записываются на специальную флешку. Причём каждое обещание – отдельным файликом.

Потом флешка сдаётся в ломбард. Если кандидата избирают, то он в течение всего срока нахождения в должности обязан реальными делами выкупить эту флешку. Выполнил одно обещание – стёрли его с флешки. Выполнил другое – и другое стёрли.

В результате флешка становится чистой, как карман бюджетника. Тут-то её чиновнику и возвращают.

Если чиновник выкупает флешку к концу своего срока, его смело можно выбирать и на второй. Если нет – извините, всё его добро конфискуется. За нанесение гражданам морального ущерба.

Такому деятелю присваивают весьма непочётное звание «Чиновник с истекшим сроком годности». И посылают на… общественные работы.

Недавно на них отправили Морея Ивановича Пустоплясова. На ассенизаторской машине теперь вкалывает. По двенадцать часов в сутки. И проклинает тот день, когда он, не подумав, сунулся на высокую должность.

В этой связи даже пословица возникла: «Взялся за флешку – не строй из себя пешку».

«Так где это? В какой такой стране?» – спросите вы.

Не помню. Я ведь недавно с дуба упал.

О культуре

К нам в поселковую библиотеку приехал писатель! Романист Стас Иванович Чикибрыкин. Тот самый, который написал роман «К счастью на карачках».

Народу привалило, как на ярмарку. Живой писатель – это вам не хухры-мухры. Ни много ни мало олицетворение культуры. Некоторые даже старались к нему прикоснуться. Ощутить, так сказать, в полной мере.

В начале своей беседы Стас Иванович пожаловался на то, что люди стали мало читать. Катастрофически мало.

– А сами-то вы читаете? – не удержался местный поэт Свистулькин.

– Ну конечно, – бодро подхватил Стас Иванович. – Писатель просто обязан это делать. Иначе ничего путного он не сможет написать в принципе.

– А какая ваша любимая книга?

– «На дне» Максима Горького.

– А о чём она? – не унимался Свистулькин.

– Ну как о чём? – удивился Стас Иванович. – О наших российских водолазах…

После этих слов Свистулькин встал и ушёл. И никто не понял, почему. Хотя что тут понимать? Поэты испокон веков были людьми несерьёзными.

Верно, брат?

– Вот сейчас говорят: свобода, свобода, – начал дед Авдей. – Все уши этой свободой прожужжали. А что теперь на собраниях обсуждается? Насколько я понял, ничего. Да и собраний-то настоящих нет. Начальник установку даст – и все разошлись. А какие раньше собранья были! Особенно отчётно-выборные. По пять-шесть часов шли! И Сталин не мешал.

Народу в клуб, как огурцов в банку, набивалось. Спорили до хрипоты. Единственной загвоздкой на наших собраньях были братья Пузиковы, Мишаня и Митяня. Мишаня носил рубашку с полосками вдоль, Митяня – с полосками поперёк. Так их и прозвали: Вдоль и Поперёк. Ох, и письмённые были ребята! За словом в карман не лезли.

После выступлений колхозников слово обычно брал Митяня. И надо ж тебе – всё говорил поперёк уже сказанного. Прям как в анекдоте.

Ну, например, предложил председатель на одном из собраний баню в деревне построить. За счёт субботников. Все выступающие его поддержали. Вопрос уже хотели на голосование ставить. Но тут на сцену вылазит Митяня и говорит:

– Как сказал товарищ Сталин, народ должен решать первоочередные задачи советской власти, а мелкобуржуазный банно-прачечный вопрос не является в наше время достаточно актуальным. Верно, брат? – обратился он через весь зал к своему близнецу.

– Верно, брат, – солидно поддакнул из задних рядов Мишаня.

И все в ступоре: так строить баню или нет? Ведь против Иосифа Виссарионовича не попрёшь. На всякий случай постановили строительство отложить.

Или, к примеру, решило правление доярок косынками премировать. На собрании это решение вынесли на утверждение. Чистой воды формальность, можно сказать. Никто и никогда в таких случаях не голосовал против. Все были за.

Так нет же, Митяня опять со своей речью вылез:

– Как сказал товарищ Сталин, высшей формой учёта крестьянской деятельности является трудодень, и кто этого не понимает, извращает саму суть социалистической идеи! Верно, брат?

– Верно, брат, – с готовностью поддакивал Мишаня.

Вот тут и думай, вручать косынки или лучше воздержаться. Даже уполномоченный из района промолчал: не знал, что ответить.

Короче, решили с награждением повременить.

Братья прям упивались своей властью над народом. Изгалялись, как хотели.

Но однажды они опростоволосились. На отчётно-выборном собрании председателем предложили выбрать Демьяныча, соседа Пузиковых. А они промеж собой не очень-то ладили. И вот в прениях Митяня, как обычно, и попёр на сцену.

– Мы категорически против этой кандидатуры, – заявил он со сцены. – Конечно, Демьяныч мужик умный, ничего не скажешь. Но нет в нём политического стержня. А как сказал товарищ Сталин, выбирать на руководящие посты людей без политического стержня является не чем иным, как кадровым авантюризмом. Верно, брат?

– Верно, брат, – поддакнул из задних рядов Мишаня.

И все вновь притихли. Как мыши. Не знали, что говорить и как себя дальше вести.

Ведь, опять же, куда против Иосифа Виссарионовича? Всё правильно. Одного братья не учли: уполномоченного другого прислали. По кустистым бровям было видно, что мужик сурьёзный. Так вот этот уполномоченный встал и неожиданно сказал:

– Ну, во-первых, что вы понимаете под политическим стержнем? Во-вторых, кандидатура Ивана Демьяновича согласована с райкомом партии. А в-третьих, и это самое главное, товарищ Сталин никогда ничего подобного не говорил. Вы слышите? Никогда. Это попросту извращение речей нашего дорогого Иосифа Виссарионовича, что само по себе навевает мысль о вредительстве.

Тут уж и вовсе тишина мёртвая наступила. Слышно было, как у кого-то семечка с руки на заднем ряду выпала.

Побледнев, Митяня стал медленно пятиться к двери. Не сводя с уполномоченного глаз. Словно боялся, что его могут тут же пристрелить. А из дверей он выскочил, как мышь из-под кошачьей лапы. И Мишаня за ним.

С тех пор ни на каких собраниях братьев не видели. Как бабушка отговорила. А вы говорите, демократии раньше не было. Была, да ещё какая! – подытожил дед Авдей и как-то неопределённо вздохнул. То ли с облегчением, то ли о чём-то сожалея. Впрочем, у стариков свои заморочки. И понять их порой бывает довольно трудно.