Текст книги "Корабль-призрак"

Так или иначе, боевое применение «Кладенца» не состоялось.

Порой Богдану, проведшему год в плену, в Японии, приходила в голову крамольная мысль: может, оно и к лучшему? Кто знает, чем и как аукнется ТАКАЯ победа. Хотя…

Скорее всего, труды покойного будут продолжены, причем в самом недалеком будущем. Портсмутский мир – отнюдь не конец русско-японского противостояния, недаром же Урманцев подтвердил уничтожение целого города чудо-оружием… А «Кладенец», который надлежит уничтожить… Жаль, конечно, десяти лет трудов. Но зато наконец произойдет первое реальное испытание.

* * *

Богдан ошибался – на создание «Кладенца» ушло не десять лет – двадцать четыре года. В 1880 году приват-доцент кафедры химии Петербургского университета Тотенберг впервые задумался о практическом применении «смоляного песка», привозимого из Южной Африки.

А началось все еще раньше, в сороковых годах девятнадцатого века – когда парусные суда на океанских линиях мало-помалу начали сменяться парусно-паровыми. Главным оставалось парусное вооружение, первые паровые двигатели – маломощные и неэкономичные – использовались как вспомогательные: для маневрирования при швартовке и для движения в полный штиль. Запасы угля грузились в качестве балласта – и, по мере их сгорания, остойчивость постепенно нарушалась.

Суда, ходившие вокруг Африки в Индийский океан (и обратно в Европу) обычно добирали в Кейптаунском порту балласт – «смоляной песок», отличавшийся от песка обычного черным цветом и гораздо большей удельной плотностью. В европейских портах песок разгружали и вновь брали на борт уголь – процесс повторялся.

Черный цвет песку придавал четырехвалентный оксид урана – урановая смолка.

Никого не настораживала повышенная смертность среди портовых грузчиков, работавших с африканским минералом – Гейгер еще не придумал счетчик, получивший его имя, а Беккерель не убедился на собственном опыте, что таскать в кармане пробирку с радиоактивными солями не совсем полезно для здоровья. Правда, в 1789 году немецкий химик Клампрот выделил из «смоляного песка» металл, получивший название «уран» – в честь планеты, открытой незадолго до того. Однако новый химический элемент долго оставался лишь забавой химиков – трудно найти применение материалу, для получения считанных граммов которого надо переработать тонны руды. Разве что делать украшения, многократно превосходящие ценой золотые и платиновые – но, к счастью, ювелиров такая мысль не посетила99
  Мало кто помнит, что алюминий – металл, широчайше распространенный в современном быту – считался поначалу драгоценным (тоже из-за трудности получения) и использовался лишь для ювелирных украшений. Впрочем, мода на алюминиевые колье и перстни надолго не задержалась – красивый серебристый блеск быстро исчезал под пленкой окислов.


[Закрыть]. В мизерных количествах соединения урана использовали только для окрашивания разноцветного стекла в витражных окнах…

А во многих портах мало-помалу скапливались запасы черного песка, используемого в основном для строительных надобностей. Например, часть насыпей железной дороги Николаев-Одесса поначалу сделали именно из него – удобный материал, тяжелый и почти не дающий усадку…

* * *

Иван Яковлевич Тотенберг был ярым патриотом России – равно как и многие другие немцы, обрусевшие еще в петровские времена. Однако попал в разработку Десятого присутствия Святейшего Синода – по доносу, как немец-колдун, губящий черной своей магией православных русских людей…

Как выяснилось в результате расследования, донос оказался отчасти справедлив. Лаборанты и подсобные рабочие, которых регулярно нанимал в свою лабораторию Тотенберг, столь же регулярно заболевали – все как один с подозрительно схожими симптомами.

Завершилось следствие неожиданно: Иван Яковлевич де-факто получил в управление уральский Северьяновский завод, обанкротившийся и выкупленный казной – опыты продолжились в промышленном масштабе. Кучи черного песка из российских портов без излишней огласки перевезли на Урал (заодно изъяли смолку из насыпей железных дорог).

А сверхсекретный урановый проект с самого начала оказался под присмотром Десятого присутствия.

…Сырьё сжигали во фторе, и получившийся гексафторид урана использовали в процессе, который Тотенберг называл «выделением активных атомов». Исходный продукт помещали в одну половину обогатительной емкости, заполненной газообразным азотом и разделенной пополам мембраной – конечный забирали в другой. Из фунтов получались граны с чуть более высоким содержанием урана-235, граны вновь складывались в фунты и вновь отправлялись на обогащение – процесс повторялся и повторялся, по нескольку сотен раз подряд. Четырнадцать лет…

Материал частично проницаемых мембран служил предметом особой гордости Ивана Яковлевича.

«Пьер и Мари до такого не додумаются, – не раз говаривал он. – Пойти на бойню за требухой – это не комильфо, это не по-европейски. А наши предки нос не морщили, окошки бычьим пузырем затягивая…»

Если сделать небольшую поправку – предки Ивана Яковлевича происходили из Бранденбурга, жили в достатке и в окна предпочитали вставлять богемское стекло, – то приват-доцент оказался недалек от истины. Лишь полвека спустя, с развитием полимерных материалов, на западе появятся мембраны для газовой термодиффузии, с успехом использованные шустрыми ребятами из Лос-Аламос…

В начале 1903 года у Тотенберга было свыше полутора пудов оружейного урана. И – острая злокачественная анемия. Именно тогда его медленно растущие сомнения переросли в уверенность: созданное им чудовищное оружие применять нельзя. НЕЛЬЗЯ. Чем бы это ни грозило. Даже при самом неудачном течении грядущих войн, даже при угрозе самых позорных поражений, – НЕЛЬЗЯ.

В последний год своей жизни Тотенберг, закоренелый атеист, обратился мыслями к Богу. В ближайшую лютеранскую кирху – за полторы сотни верст, в Пермь, – ездить не позволяла стремительно прогрессирующая болезнь. Много читал библию, много думал… И уверился: Князь Тьмы, и никто иной, был отправителем проклятого послания – набитого бумагами алюминиевого цилиндра. Тридцать с лишним лет назад, во время поездки на родину предков, Иван Яковлевич купил посылку Сатаны за пятнадцать марок у рыбаков Штральзунда.

(Шкипер Андерсон, родившийся спустя сто лет после сделанной рыбаками находки, мог бы гордиться такой оценкой своей личности…)

Осознание и понимание пришли слишком поздно. Создание «Кладенца» шло уже помимо воли умирающего изобретателя…

* * *

Он сделал, что смог.

Когда после японского нападения на Порт-Артур стало ясно, против какого конкретного противника применят кошмарный снаряд, Тотенберг своей волей, никого не поставив в известность, существенно увеличил мощность порохового двигателя, благо конструктивный запас прочности имелся – пусть «Кладенец» не прыгнет на обреченный город двухверстовым лягушачьим прыжком, пусть улетит к черту на кулички, подальше от выбранной цели, и там взорвется.

Подменить урановые составляющие заряда, увы, не представлялось возможным – эта часть работ проходила под самым плотным контролем…

И главным делом умирающего ученого в последний скоротечный год его жизни стала грандиозная научная мистификация.

Он работал как одержимый, подтасовывая и придумывая доказательства для утверждения, в которое сам не верил: имеется немалая вероятность, что цепная ядерная реакция втянет в себя ВСЁ вещество планеты Земля. Все без остатка, до самого последнего атома верхних слоев атмосферы, – и Солнце превратится в двойную звезду: по орбите бывшей Земли будет кружить сгусток раскаленной плазмы…

Завершался документ (якобы написанный для себя, не предназначенный для посторонних глаз) неожиданным выводом: боевые испытания все же необходимо провести, ибо вероятность столь печального результата большая, но не стопроцентная.

Законченный меморандум отправился в секретное отделение сейфа Тотенберга, бумаги из проклятого цилиндра – в лабораторную печь.

Умер Иван Яковлевич 13 сентября 1904 года.

Расчет его оказался точен: архив ученого немедленно опечатали и вскоре вывезли в Петербург. На стол обер-инквизитора Синода меморандум лег лишь несколько месяцев спустя – эскадра Рожественского как раз подходила к Мадагаскару. Заголовок раздела – «О возможности всемирной катастрофы» – был дважды подчеркнут красным карандашом…

Тем не менее с принятием решения (вернее, с отменой принятого) тянули до самого последнего момента. Слишком велик оказался соблазн выиграть войну одним ударом.

Серьезная научная экспертиза предсмертного труда Тотенберга завершилась лишь два года спустя, и стало ясно: автор меморандума слишком вольно истолковал многие факты, а многие просто-напросто выдумал.

* * *

Тяжеленная свинцовая крышка опускалась медленно, почти незаметно глазу, – и наконец опустилась.

Буланский облегченно перевел дух. Вновь подумал: хорошо, что всё решено за него, что не надо ломать голову о дальнейшей судьбе «Кладенца». Слишком велико оказалось бы искушение приберечь на черный день чудовищное устройство. Но приказ обсуждению не подлежит: вывезти подальше и уничтожить.

Тем не менее спор между Богданом и Смидовичем все-таки возник – чуть позже, и касался того, как трактовать пресловутое «подальше».

– Отвезем на сотню верст от города, – решил статский советник, – да и хватит. Если и услышат в какой отдаленной деревеньке, что громыхнуло вдали, всё равно не поймут ничего.

Буланский возражал: дескать, испытания не проводились, но все отчего-то убеждены, что Тотенберг преувеличивал боевую мощь своего детища – либо сознательно, либо искренне заблуждаясь. А что, если ученый действительно заблуждался? И недооценивал последствия взрыва?

(С предсмертным меморандумом Ивана Яковлевича Богдан тогда еще не был знаком.)

Смидович поморщился. Долго тащиться куда-то в чертову глушь не хотелось. Да и пароход, зафрахтованный в обществе «Ерофеев и сыновья», при долгом путешествии влетит в копеечку. Но если опасения Богдана вдруг окажутся не беспочвенными, и случится утечка информации, – карьере статского советника придет конец. Потому что за результат операции отвечает именно он.

Буланский, сохраняя бесстрастное лицо, наблюдал за размышлениями коллеги. За размышлениями мертвеца. Четверо полностью посвященных – слишком много для ТАКОЙ тайны. И второй пункт приказа знает лишь Богдан. Смидович из тайги не вернется.

– Значит, поплывем вниз по реке, – с видимым сожалением постановил статский советник. – Куда-нибудь в полное безлюдье, на Елогуй или Подкаменную Тунгуску…

Буланский не стал спорить. На Тунгуску так на Тунгуску. Путь не близкий, хватит времени присмотреться к спутникам, частично посвященным в тайну, и вычислить, кто именно из них получил третий пункт приказа – касающийся самого Богдана.

– Лучше на Тунгуску, – сказал он мертвецу. – Довелось там бывать… Действительно, что угодно взорвать можно, хоть весь мировой запас шимозы – ни одна живая душа не заметит.

Дела грядущих дней – I
Конец игры, лето 2046 года

19 июня объединенные войска Северного альянса и Техасской конфедерации начали последнее наступление на Бостон, столицу Соединенных Штатов Америки (осталось их, штатов, к тому времени в составе федерации всего семь).

Две колонны «Ягуаров», поддержанные робопехотой и «Эйркиллерами», прорвали истерзанный многочасовой стаффинг-бомбардировкой фронт на участках севернее и южнее столицы. И рванулись к океану, обходя локальные очаги сопротивления.

Наземная оборона Атлантического центра ПВО продержалась два часа – после чего господство союзников в небе над Бостоном стало полным и безоговорочным.

Эскадрильи суборбитальных десант-ботов волна за волной опускались на обреченный город. Первой, выполняя данную пять лет назад клятву, десантировалась Ютская добровольческая бригада…

После трех дней ожесточенных уличных боев пятизвездный генерал Невилл У. Голтуотер подписал в своем бункере акт капитуляции.

Стрельба в гигантском муравейнике подземных коммуникаций Бостона продолжалась еще две недели, а отряды бушрейнджеров, постепенно превратившиеся в мародерствующие банды, продержались в Аппалачах несколько лет. Но история Соединенных Штатов на этом завершилась, – четвертого июля уцелевшие члены Конгресса, собранные на руинах Филадельфии, приняли «Декларацию о роспуске федерации штатов». Величайшая империя нового времени, не так давно казавшаяся несокрушимой и вечной, просуществовала ровно 270 лет.

Адмирал Кандолиза Грэйзи, исполнявшая после гибели Ван Бурка обязанности главнокомандующего ВМФ США, не признала ни акт капитуляции, ни Декларацию, – и объявила, что отныне принимает на себя функции президента. Но стянутые к Гренландии жалкие остатки некогда могучего флота не могли продолжать войну в одиночку, лишившись баз снабжения. Эскадра прокрейсеровала в Северной Атлантике еще неделю, отражая постоянные атаки с моря, с воздуха и с орбиты, – в отчаянной надежде дождаться возвращения «Тускароры» и повернуть всё вспять…

«Тускарора» не вернулась.

15 июля большая часть эскадры пришла на остатках топлива в Рейкьявик и интернировалась. В тот же день капитулировали гарнизоны гренландских сухопутных баз. Лишь два атомных левиафана – подводные лодки класса «Колорадо», имевшие неограниченный запас хода, – разделились и двинулись в сторону Мурманска, надеясь добраться до последней великой державы, строго соблюдавшей нейтралитет в чудовищной бойне, восемь лет терзавшей Американский континент. На борту «Санта-Эсперансы» – флагмана Кандолизы Грэйзи – находились все материалы по проекту «Филадельфия-2» и группа ученых-хронофизиков.

Субмарины двигались, обходя Скандинавию по огромной многотысячемильной дуге – пытаясь избежать встречи с патрулирующими прибрежные воды флотами недружественного Европейского Союза и просочиться сквозь бесконечные минные поля, усеявшие дальние акватории. Попытка не удалась, 17 июля орбитальная джамп-база техасцев сумела-таки – совершенно случайно, по легким магнитным возмущениям – обнаружить подводную лодку, крадущуюся под ледовым панцирем Арктики в режиме «Аквастелс». Немедленно был нанесен удар из всех видов оружия, надолго сделавший тот район Северного Ледовитого океана непригодным для мореплавания.

Несколько крохотных обломков, извлеченных спустя два месяца с полуторамильной глубины, не позволили установить, какая именно из субмарин погибла. Но уже 18 июля техасский МИД на весь мир объявил об уничтожении «самозваного президента» (чью легитимность, тем не менее, успели на тот момент признать двадцать шесть государств).

Судьба второй атомной подлодки вызвала немало споров – едва ли госпожа адмирал, отдавая приказ на свой последний поход, имела точные разведданные о минных полях, сквозь которые надлежало пройти, – за минувшие два года они достигли воистину чудовищной плотности и глубины… Но небольшой шанс проскочить в Россию все же имелся.

В любом случае пресс-служба местоблюстителя Императорского Престола (многие россияне по привычке называли его президентом) не подтвердила факт прибытия в российские порты каких-либо кораблей из состава Гренландской эскадры.

Техасский посол в Киеве – к «матери городов российских» наконец-таки вернулся статус общеимперской столицы – не мог запросить российский МИД о судьбе Кандолизы Грэйзи, официально числившейся погибшей. Но вполне мог прочитать коротенькое, на три строчки, сообщение в «Российских Ведомостях» – о передаче вновь образованному финансово-промышленному товариществу «Руссо-Алк» имущества бывшего НПО «Зарница» в подмосковном Сергиевом Посаде и огромного участка бесплодных земель в Туркестанском генерал-губернаторстве.

Едва ли сообщение привлекло внимание посла и его шефов в Далласе – земли и государственные объекты в радиоктивных окрестностях бывшей российской столицы в те дни практически бесплатно раздавались всем желающим заняться восстановлением и дезактивацией… Туркестану же едва ли грозило в ближайшие век или два попасть в сферу интересов молодых североамериканских государств. А сообщения о том, что возводимый в самом центре Кызыл-Кумов комплекс вскоре получил неофициальное наименование «Хронос», вообще нигде и никогда не появлялись…

Дела грядущих дней – II
Ностальгия, август 2048 года

Обитатели Кейла-Йоа – живописного поселка в окрестностях Ревеля – не страдали навязчивым любопытством. И не выясняли, откуда приехала пожилая женщина, поселившаяся в опустевшем после депортации элитном двухэтажном коттедже на берегу речки Кейлы.

Каждое утро перед завтраком женщина – невысокая и стройная, темнокожая, чуть прихрамывающая, – совершает прогулку по огромному участку соснового леса, примыкающему к ее жилищу и окруженному забором с самыми совершенными системами охраны… Неторопливо шагает между вековыми, редко стоящими соснами, пытается приучить шустрых белок брать корм с ладони (одна уже приучилась, и ей – не то самой глупой, не то самой жадной – женщина дала прозвище: Дикки Милоски).

Затем женщина выходит к реке, долго смотрит на падающие со скального уступа воды Кейласского водопада. На противоположный берег женщина никогда не поднимает взгляд, хотя остатки исковерканных взрывами желтых зданий давно затянулись кустарником и выглядят весьма живописно. Женщина не хочет вспоминать о войне.

Охранники – молодые парни в штатском, но с военной выправкой – тактично держатся поодаль. Потом один из них подходит и негромко спрашивает на безупречном англоамериканском, на аристократическом диалекте Восточного побережья: прикажете подать завтрак сюда, ваше превосходительство? Женщина качает головой, иногда (не каждое утро) устало говорит: сколько раз я просила обращаться ко мне просто «мэм»… И они медленно идут обратно к дому.

После завтрака, если погода позволяет, к берегу Ревельского залива направляется небольшая кавалькада из трех машин. Все три автомобиля не уступают бронированием и гаусс-защитой тяжелому армейскому танку, а передняя и задняя вооружены стаффинг-эмиттерами – хотя вероятность попасть в засаду, устроенную недобитой бандой куратов, уже практически ничтожна.

Женщина бредет по прибрежному песку, слушает крики чаек, долго всматривается в бесконечные, до самого горизонта, шеренги длинных серых волн…

Охранники вновь держатся поодаль, но очень не любят, когда на горизонте появляется противоминный субкрейсер «Бухара», тралящий морскую трассу Гельсингфорс-Ревель. Потому что в такие дни женщина застывает на линии прибоя, упершись взглядом в горизонт, и забывает обо всем. Тогда прогулка грозит затянуться много дольше обычных двух часов.

Парни из охраны думают, что все понимают, и даже сочувствуют ностальгии женщины. Они лишь не знают, что издалека «Бухара» удивительно напоминает очертаниями один канувший в никуда эсминец…

Женщина стоит, глядя туда, где в сером мареве слившихся моря и неба пропал из виду силуэт боевого корабля.

По щекам текут слезы.

К О Н Е Ц

Санкт-Петербург – Кингисепп

июль 2006 г