Текст книги "Мельничный омут. Рассказы с любовью и без"

Мельничный омут
Рассказы с любовью и без
Виктор Улин

Дизайнер обложки Виктор Улин

Фотограф Виктор Викторови Улин

© Виктор Улин, 2023

© Виктор Улин, дизайн обложки, 2023

© Виктор Викторови Улин, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0060-5712-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Черт побери

– Черт побери!..

Я, кажется, произнес это вслух.

Но не шлепнулся на асфальт, не повторил неповторимый трюк из несравненного фильма.

А встал, как столб.

Вообще-то я шел в супермаркет. Очень быстро, стремясь поскорее обернуться туда-сюда и снова сесть за компьютер, от которого меня оторвала жена утром воскресного дня.

Шагал, пряча глаза от солнца и глядя только под ноги – точнее, не глядя никуда, поскольку через этот двор ходил почти каждый день. И мог идти хоть зажмурившись, хоть в полной темноте, хоть задом наперед.

Но сейчас вдруг едва не споткнулся обо что-то черное, появившееся на пешеходной дорожке – вздрогнул, остановился и понял, что на самом-то деле передо мной ничего не лежит. Просто по ровному асфальту скользнула черная тень от чего-то, находящегося между землей и солнцем.

Я вскинул голову – надо мной плавал коршун.

Большая красивая птица: коричнево-пятнистая, с длинными крыльями и по-рыбьи раздвоенным хвостом. Она частенько появлялась в этих местах.

Мы жили в новом высоком доме, откуда открывался обзор на все лежащее внизу до самого горизонта. С нашего балкона коршун, летающий над кварталом, казался размером не больше вороны и лишь, сейчас, когда он скользил вдоль крыши старой пятиэтажки, а я стоял на земле, стало ясно, какой он огромный.

Совершая вираж, хищник мелькнул мимо окна и я отметил, что крылья его перечеркнули переплет от угла до угла. Наверняка он раскидывал их метра на полтора – хотя глядя снизу я мог ошибиться. Но окна этого дома были одинаковыми везде и на всех этажах, и не требовалось задирать голову к небу, чтобы определить их размеры.

Я опустил глаза пониже, и…

И вот теперь-то как раз чуть не сел на асфальт. Потому что увидел…

Ничего особенного вроде бы не увидел.

Передо мной высилась стена, сложенная из кирпичин белого, желтого, розового, красного, оранжевого, серого и еще черт знает какого цвета. Справа покачивались ветки безнадежно сухого дерева. Слева торчали облупленные железки балкона. Посередине сияло распахнутое окно второго этажа.

А в окне стояла женщина.

Примерно ровесница моей тещи. Если мне предстояло пережить двадцать пятый день рождения, а жена в марте отмечала свой двадцать третий, то ей исполнилось… Впрочем, мне никогда не приходило в голову думать о тещином возрасте; мысли о ней сводились к благодарности за то, что они с тестем подарили нам квартиру и избавили от радости видеться чаще раза в квартал.

Во всяком случае, свою милейшую тещу я никогда не воспринимал как существо противоположного пола.

Но эта женщина в окне.

Эта женщина в окне… Стояла в четверть оборота на фоне темного проема – правым боком ко мне – и занималась сразу несколькими делами.

Левой рукой держала отворенную раму, правой протирала стекло, одним плечом прижимала к уху телефон.

Тем же самым или чем-то подобным, конечно, занимались все женщины, живущие во всех окнах всех домов. С середины каждой весны до середины каждой осени они без устали мыли, драили и натирали свои сияющие стекла.

И я не задержал бы на ней глаз дольше секунды: прикинул длину оконной диагонали, восхитился размахом коршуна и пошел бы дальше в магазин – если б не одно обстоятельство.

Которое переворачивало привычную до оскомины картину и ставило ее с ног на голову.

Или на какое-то иное место: женщина была голой.

Такой же голой, как дерево под ее окном.

В этом тоже не было ничего особенного.

Моя жена, переодеваясь на выход в люди, могла подбежать к окну в одних чулках и без лифчика, чтобы быстро ширкнуть вдруг замеченное крошечное пятнышко на недавно вымытом стекле.

Но с одной стороны, мы все-таки жили на шестнадцатом этаже. А с другой, жена к окну именно подбегала на секунду. С трусиками в одной руке и первой попавшейся тряпкой в другой.

Эта же выставилась, как в картинной раме; расположилась всерьез и надолго. Прихватила бутылку моющего средства, поставила поближе, а сама взгромоздилась на табуретку.

И неторопливо терла стекло, и с удовольствием с кем-то болтала по телефону, и на губах ее блуждала спокойная улыбка.

И не беспокоилась относительно того, что каждый прохожий, подняв глаза, может увидеть ее в природном состоянии.

У нее было достаточно стройное тело, крепкие на вид груди с большими сосками светло-розового цвета, едва выпуклый живот и ровные ноги приятной формы с аккуратно подстриженным островком в точке схождения.

Я рассмотрел и оценил все эти детали так четко, словно тело женщины находилось от меня на расстоянии вытянутой руки.

Впрочем, голое женское тело я до сих пор мог рассмотреть даже за километр.

Казалось до меня дошел даже аромат ее подмышек, вспотевших за работой под жарким утренним солнцем.

Словно почувствовав на своем животе мой взгляд, женщина повернулась анфас. Улыбка на лице ее не погасла, а вспыхнула еще ярче.

Я отвернулся, но почувствовал, что заливаюсь краской.

Хотя ничего плохого не сделал.

Раздевшись перед окном, женщина должна была быть готовой к мужским взглядам.

Только полный дурак мог утверждать, что в наши дни за пять кликов найдешь десятки и сотни куда более аппетитных женщин в куда более пикантных позициях. На самом-то деле одна реально увиденная нормальному мужчине была дороже тысячи картинок.

Ведь те оставались на экране, а эта…

* * *

– …Черт побери.

Глуховатый негромкий голос весьма приятного тембра донесся откуда-то с небес, опять заставив остановиться.

И тут же что-то упало с небес.

Не тень коршуна и не он сам – на асфальте лежал Т-образный скребок для мытья окон. Серебристый, с оранжевыми муфтами из пластмассы.

– …Молодой человек!

Женщина лежала грудью на подоконнике и улыбалась мне в лицо.

Соски ее были скрыты оконной рамой, все остальное еще надежнее пряталось стеной.

Но я-то знал, что эта женщина, невинно смотрящая сверху вниз, стоит голышом.

И она знала, что я это знаю.

А я знал, что она знает, что я знаю, что она знает, что я…

– …Слушай, я тут эту штуку нечаянно уронила.

В голосе звучала неподдельная досада.

Я подумал, что никакой «штуки» в ее руках не заметил; она терла окно белой салфеткой из микрофибры, зажатой в кулаке.

И кроме того, устройство для мытья стекол нельзя было вот так уронить. Тротуар отделялся от стены дома палисадником; в старой родительской «хрущевке» мне случалось бросать маме с пятого этажа забытые ключи – и всякий раз приходилось размахнуться, чтобы посылка не повисла на кустах. Этот же скребок с тяжелой телескопической ручкой мог быть отправлен к моим ногам лишь после тщательного прицеливания и замаха с риском разбить стекло.

– …Сегодня жарко стало, я взяла разделась. А мыть еще целый вагон и одеваться на три секунды лень. Будь другом, принеси!

– Ну… – я посмотрел себе под ноги. – А…

Желтая губка на перекладине скребка была абсолютно сухой.

– …Квартира пятьдесят пять, домофон работает, лифт есть, но на второй не поднимает, лестница слева за фанерной дверью, в звонок не звони, я сейчас отопру, – отчеканила любительница мыть окна с комфортом для своего тела.

И скрылась в комнате прежде, чем я успел ответить что-нибудь внятное.

* * *

– Черт побери!

Из приоткрытой двери тянуло запахами незнакомой квартиры.

Хорошим кофе, дорогим гелем для душа, тонкими сладковатыми духами, чем-то еще столь же приятным… не пахло лишь средством для мытья окон.

Я молча сунул в щель летающий скребок.

Дверь распахнулась полностью и в проеме возникла женщина.

На ней не было платья от Диора.

Впрочем, его я не видел никогда в жизни; просто недавно читал на каком-то сайте стихи про женщину под летним дождем и про именно такое платье, облепившее юное тело.

А на этой не было ни Диоровского, ни простого домашнего, цветастого и застиранного, порванного где-нибудь на боку.

Было лишь широкое банное полотенце, небрежно обернутое вокруг тела – от середины бедер до ложбинки между начинающимися грудями.

Круглые колени ее светились в невнятном сумраке прихожей, ослепившем после яркого уличного дня.

Вблизи женщина оказалась существенно старше, нежели выглядела в окне. И, конечно, не походила на девчонку из стихотворения.

Но она была не виновата в том, что, перевалив возраст моей тещи, не сделалась похожей на то дерево, засохшее минувшей зимой, а…

Что именно «а» – додумать я не успел.

– …Кто через порог передает? Переступи, я тебя не съем. Разве что маленько покусаю.

Я послушно шагнул к женщине.

Она кинула инвентарь куда-то в темный угол и потеснила меня крепким горячим плечом.

Вздрогнув, я задел настенный выключатель.

Раздался щелчок, вспыхнул свет.

Женщина повернулась ко мне спиной и поправила забранные узлом волосы.

– …Так и будешь стоять, как пень?

Она ни сделала единого движения – полотенце развернулось само собой и с шуршанием скользнуло на пол.

Открывшаяся попа была не шарообразной – не как у какой-нибудь насквозь просиликоненной фотомодели – а имела приятную форму, вызывавшую естественные желания.

На ней не имелось отпечатка резинок; это без слов сказало, что хозяйка квартиры еще и не одевалась, выбравшись утром из постели.

Мои руки без моего участия оказались там, где следует.

Ягодицы были в меру упругими, в меру мягкими, прохладно гладкими сверху и нежно шершавыми внизу…

– …Вот это уже кое-что.

Щелкнуло еще раз – то был звук запираемого замка.

– …Идем, тут неудобно!

Послышался легкий скрежет: запоров на двери имелось больше, чем достаточно.

– …Только разуйся, я полы с утра вымыла.

* * *

– …Черт побери, черт побери, черт побери…

Я бормотал, бормотал и бормотал, охлопываясь в поисках бумажки со списком продуктов, срочно требующихся для греческого салата.

Без списка в супермаркете делать было нечего: я никогда не мог запомнить точное название специального соленого сыра на букву «эф» и всегда забывал, чего именно требует рецепт – зеленых оливок или черных маслин.

Я сунул памятку в карман, обуваясь перед выходом из дому. И, возможно, выронил ее в другом доме – когда путался в штанинах джинсов, лихорадочно стаскивая их с себя.

Сейчас джинсы сидели на местах, а в теле дрожала сладчайшая легкая усталость.

Но в душе уже клубилось черное облако.

Я знал, что по возвращении из магазина не сразу смогу посмотреть жене в глаза.

А завтра груз внезапной вины потяжелеет до такой степени, что побудит принести ей внеурочный букетик цветов.

Листка не нашлось, мне следовало радикально решать вопрос о средиземноморских ингредиентах – позвонить домой прежде, чем жена меня хватится.

Впрочем, все происшедшее произошло столь быстро, что на языке моем еще дрожал вкус кофе – хотя я и успел сделать всего один глоток перед тем, как…

Телефон, к счастью, не выпал: маленький карманчик имел надежную кнопку.

Едва достав аппарат, я ощутил досаду.

Черт бы меня побрал, но уходя я забыл спросить номер.

Но тут же вспомнились последние слова, услышанные на пороге квартиры №55.

«Летом она моет окна каждые выходные, а дорога к магазину здесь одна.»

Я вздохнул.

Цветы жене стоило купить прямо сейчас.

* * *

– …Черт побери!!!

Я не успел отойти далеко; глуховатый голос прозвучал отчетливо.

Замедлив шаги, я обернулся.

Около засохшего дерева стоял мужчина.

На вид мой ровесник, только не брюнет, а блондин, чуть ниже ростом и чуть шире в плечах.

В одной руке он держал упаковку баночного пива, в другой покачивался большой прозрачный пакет с мягкой игрушкой, то ли зайцем, то ли енотом.

Стоял, как осел – и смотрел то в распахнутое окно второго этажа, то на серебристый скребок с оранжевой ручкой, лежащий у его белых кроссовок.

Красная кнопка

На женщине были колготки цвета загорелой кожи.

Вершинин заметил ее издали; она шла ему навстречу. Сверху на ней была длинная кожаная куртка, снизу – доходящие до колен замшевые сапоги. Между одинаково черными верхом и низом мелькали, вспыхивали дрожащим сиянием ее теплые ноги. Летом весь город был заполнен подобными ногами, они становились привычными и не привлекали внимания. Но сейчас… Сейчас золотые ноги светились, как два ломтика спелой дыни, посреди серой и грязной весенней улицы.

Заметив ее в конце квартала, Вершинин пошел медленно-медленно, чтоб подольше сокращалось разделявшее их расстояние. Продлить удовольствие, вобрать в память и наполнить душу мучительным видением недосягаемых ног.

Когда до женщины оставалось метров тридцать, он остановился, неуклюже прикинувшись, будто что-то ищет по карманам. Она поравнялась с ним и пошла дальше, равнодушно обдав холодноватым запахом духов. Вершинин выждал пару секунд и обернулся ей вслед.

Золотые ляжки упруго подрагивали под черным обрезом куртки. Над кромками сапог мягко сжимались и разжимались шелковистые подколенные ямочки. Что могло быть на свете лучше – да куда там лучше! что могло хотя бы выдержать соседство! – этой пары ног чужой женщины, случайно встреченной на грязной весенней улице?! Ничего.

Он тяжко вздохнул и пошел дальше. Пройдя немного, не выдержал, обернулся опять. Женщины уже не было; она словно провалилась. Скорее всего, просто свернула в дорогой бельевой магазин, что располагался в маленьком доме на углу квартала. Конечно – женщина с такими ногами могла шагать по этой заплеванной улице только туда…

Вершинин вздохнул еще раз и пошел дальше. Ему давно следовало спешить.

Начался дождь, который с перерывами тянулся весь день. Вершинин прибавил шагу, но все равно, пока дошел до остановки и дождался нужного автобуса, успел промокнуть почти насквозь.

Стоя на грязном асфальтовом пятачке и все еще находясь где-то возле той женщины, он вдруг словно увидел себя со стороны. Узкоплечего и неспортивного, в немодном демисезонном пальто – когда-то сером, но теперь желтоватым от старости, с темными промокшими плечами, – и ему стало невыносимо противно. Противно и безнадежно от самой мысли о собственной фигуре. От сознания, что ему вслед никогда не обернется такая женщина. Этой фигуре не место на улице, по которой идут, мягко подрагивая в эластике, ее золотистые ноги. Он почувствовал такое ураганное отвращение к самому себе, что ему захотелось перестать существовать. Вообще исчезнуть, лишь бы не думать об этом факте – горьком, но неизбежно истинном.

Автобус был набит до предела. Вершинина плотно сжало между мокрых пассажиров. Его обволок тошнотный запах мокрой одежды, давно не стиранных и не проветриваемых, перекисших нейлоновых курток, не очень чистых тел, и еще чего-то столь же мерзкого и отвратительного, всегда присущего толпе. Сбоку кто-то смачно дышал луком.

За серым окном медленно тянулись замызганные улицы, кварталы и дома. Обгонявшие машины то и дело обдавали автобус мутными фонтанами. Грязь дробно ударяла в стекло – хотелось отпрянуть, да было некуда – а потом нехотя стекала вниз похожими на плевки пятнами.

А он думал о женщине с золотыми ногами. Кажется, когда она шла навстречу, дождя не было. И улица не казалась столь гадкой. Лишь оттого, что там была она?

Вершинин покачал головой. Такой женщины у него не было никогда. Никогда в жизни, даже в относительно счастливые студенческие годы, когда он был молод, почти красив, зол и полон сладких надежд. А главное, чувствовал уверенность в себе. Но такой не было никогда – и, конечно, никогда уже не будет.

Он молча проводил глазами обогнавшую автобус легковую машину.

Не будет… Ну и что? У него много чего в жизни не будет. К примеру, даже вот такого, испачканного по самую крышу старого «опеля». Ведь если дожив до тридцати трех лет, он так и не сумел наладить собственную жизнь, значит, судьба не задалась и стараться даже бесполезно. Поздно начинать что-то принципиально заново, находясь в возрасте Христа.

И как он упустил жизнь? Вроде начиналось нормально – не лучше и не хуже, чем у других. А годы прошли и выдали нулевой результат.

Недостатки материальных благ его мучили не слишком сильно; вероятно, иначе он все-таки бы устроил себе жизнь, а не нынешнее инженерное существование. Он давно осознал, что живя в этой проклятой стране, нельзя иметь многого – фактически, нельзя иметь ничего. И давно смирился, к примеру, с тем, что никогда не побывает в Париже и не увидит Триумфальную арку. Ведь живут гораздо более несчастные, чем он: безногие, безрукие, слепые. И, говорят, крайне редко кончают с собой.

Но женщина…

Женщина – не Париж; она не за тысячи миль. Она реальная; ноги ее в золотых колготках, наверное, в меру толсты, теплы и мягки. Она прошла совсем рядом, она ведь могла обернуться, и посмотреть на него…

Вершинин не чувствовал, как в его бока входят чьи-то острые локти. Он вообще был не здесь.

Хотя, – вдруг подумалось ему. – По сути дела, достанься она ему каким-то чудом, все равно ничего путного бы не вышло. Около такой женщины он бы просто оробел. Он наслаждался, видя ее издалека – но представить ее рядом с собой было как-то страшно.

Вершинин закрыл глаза, пытаясь вспомнить, когда в последний раз имел живую женщину.

Пусть хотя бы собственную жену. Которая фактически перестала быть женщиной сразу после рождения второго сына – нежеланного им, но позарез нужного ей. Наверное, у нее просто не хватало сил. А он обозлился; и злость, ничем не останавливаемая, росла день ото дня. И хотя с тех пор прошло уже шесть лет, все изменилось лишь в худшую сторону. Нечто разделившее их в какой-то неудачный момент, незаметно выросло до глубины настоящей пропасти. Сейчас они стали абсолютно чужими людьми. И в то же время Вершинин знал, что никуда не уйдет. Просто из чувства привычки.

И еще потому, что вообще не верил в улучшение своей жизни каким бы то ни было путем.

Кто-то рядом кашлянул, обдал волной вчерашнего перегара. Вершинин отвернулся, подавляя тошноту. И подумал, как сильно ненавидит он людей. Всех вообще. И тех, кто давит его сейчас в автобусе, и оставшихся в городе. И особенно того неведомого супермена – возможно, даже не одного – которому отдается золотоногая женщина. Ненавидит вообще весь этот город. Всю проклятую страну, где человек, не имея склонности стать вором и проходимцем, к тридцати годам превращается в слизнеподобное ничтожество.

Особенно остро он ненавидел самого себя: за то, что пустил жизнь на самотек, не сумел противостоять – хотя бы уехать отсюда, пока была возможность.

Конечно, сейчас, когда жена на целый месяц уехала с детьми к своей матери куда-то в Центральную Россию, он был свободен и мог реализовать себя как мужчина.

Если бы проблема заключалась только в женщинах.

Однако мысль снять проститутку никогда не приходила ему в голову – и не потому, что не хватало денег, нет. Проститутки в его глазах не являлись полноценными женщинами; при виде их, вызывающе одетых, стоящих вдоль центрального проспекта города, он испытывал не вожделение, а отвращение.

Он мог просто завести любовницу. Попытаться хотя бы сейчас, когда квартира осталась свободной. Но он был неспособен и на это. Не из страха, а по гораздо более худшей причине. Чтоб завести любовницу, нужно было познакомиться с женщиной, чем-то привлечь и расположить ее. Заинтересовать ее собой, чтоб отношения развились и пошли дальше. А он не верил, что какая-то женщина может им заинтересоваться.

Поскольку сам себе Вершинин был уже давно абсолютно неинтересен. Как старый ботинок – отжившая свой срок вещь, которую нечем заменить. И ему казалось невозможным, чтоб незнакомая женщина увлеклась им и сблизилась до занятий сексом. Другие способы укладывания женщину в постель мало отличались от покупки проститутки, и он их не принимал.

И вообще Вершинин давно существовал без каких бы то ни было желаний. Функционировал как биологический автомат: ел, спал, делал что-то по дому и ходил на работу. Ничего большего ему уже давно не хотелось. Вот только сегодняшняя случайная женщина с ногами цвета загорелой кожи встряхнула что-то на дне его души. Нечто давно улегшееся, но взметнувшееся высоко и замутившее все его мысли.

Опустевший автобус, скрипя, подъехал к территории.

На заводе было еще грязнее, чем в городе. Пока Вершинин добирался, уже начало понемногу темнеть. Здание заводоуправления, серо-грязное, с дождевыми потеками, высилось пустой громадой. Светилось лишь одно окно – на втором этаже, с угла.

Вершинин знал, что там приемная директора. Где днем на вращающемся кресле, между компьютерным столом и телефонным селектором, сидит секретарша. Настоящего ее имени никто не знал, но официально она звалась Анжеликой. Вполне подходяще для двадцатилетнего создания с ногами, растущими откуда-то сразу из-под грудей.

При воспоминании об Анжелике Вершинин болезненно поморщился. Она, пожалуй, единственной из всех могла сравниться с сегодняшней. Даже самые зимой она всегда сидела в мини-юбке, а лишь погода переваливала к весне, переставала надевать хоть что-нибудь под свою прозрачную кофточку.

Спит с нею директор или нет? – тоскливо и не в первый раз подумал он. – Наверняка. Вряд ли эта Анжелика вообще пригодна для чего-нибудь иного.

Но какого черта она сидит там в такой час? Ладно он – ночная смена по графику, дежурство у главного пульта аппаратной. Но ей-то, ногастой, зачем оставаться допоздна?

Впереди, шагая через грязь, растащенную ногами с затоптанных клумб, показалась кучка людей – возвращалась предыдущая смена. Вершинин издали заметил фигуру знакомого инженера. Ему не хотелось сейчас ни с кем общаться. Свернув за угол, он пошел кружным путем.

Мимо тянулись темные склады. Под ногами черно отблескивали лужи мазута и еще какой-то химической дряни. Потом он вышел к пруду.

Пруд этот – бетонный резервуар, опутанный трубопроводами – имел на заводе давнюю и неудачную, как сама Вершининская жизнь, историю.

Задуман он был для разведения карпов в подспорье заводской столовой: рассчитали, что вокруг достаточно теплых труб, чтоб открытая вода была пригодна для жизни круглый год. Но оказалось, что из этих трубопроводов постоянно капает всякая дрянь. Рыбы оказались удивительно живучими, зато поголовно – к немалому, разумеется, удовольствию работников – отравился аппарат заводоуправления, обедавший в малом зале для избранных, куда торжественно подали первых собственноручно выращенных порцию карпов.

К сожалению – опять-таки всех без исключения рабочих – никто из начальства не умер, но от рыбы избавились и пруд решили использовать как пожарный водоем: опять-таки по причине незамерзания. Но вскоре выяснилось, что он расположен слишком далеко от возможных объектов возгорания и даже такого своего предназначения не оправдает. Так он и остался – впрочем, как и многие постройки на территории завода – объектом неизвестного назначения. Правда, воду в нем держали и даже насосную будку не стали демонтировать: чтоб не разводить затхлости, время от времени пруд спускали в реку и из реки же наполняли вновь.

Проходя мимо пруда Вершинин почему-то остановился.

Шел дождь, порывами дул ветер, кипела серая вода. Пруд был полон до краев. От воды даже сквозь сырость несло гадким запахом карболки. Там был фенол.

Вершинин вспомнил – ему рассказывали, хотя произошло все в другую смену. То ли один из трубопроводов лопнул, то ли ехавшая со склада автоцистерна неожиданно протекла – но не нашли ничего лучшего, как слить ядовитый фенольный альдегид в это бесхозный резервуар. До принятия решения и вообще до лучших времен. Опять-таки, как часто делалось на заводе.

Он пошел дальше. Потом снова приостановился, обернувшись. Вода свинцово волновалась в бетонном корыте. Он усмехнулся непонятно чему и проследовал дальше.

В аппаратной уже сидел второй инженер – его напарник Сеньков. Если Вершинин шел сюда абсолютно равнодушно, поскольку ночь на заводе мало чем отличалась от ночи дома, то этот в ночь шел как на праздник. Потому что имел цель: вдали от жены, защищенный от любых неожиданностей вахтером на проходной, переспать с кем-нибудь из цеховых аппаратчиц.

Сеньков был достаточно красивый мужчина с выразительными темными глазами; аппаратчиц было хоть отбавляй, и желающие скрасить смену со смазливым инженером тоже всегда находились. Его же, в сущности, не волновало, с которой иметь дело: лишь бы женщина выразила согласие и у ней было за что подержаться.

Как водопад, обрушился распираемый предвкушениями Сеньков на Вершинина. Тем более, что как раз сегодня дежурила наиболее обожаемая им, самая грудастая из аппаратчиц. Вершинин не знал ее имени, но помнил, что однажды Сеньков показывал ему в столовой действительно неимоверно огромную краснолицую бабу.

Вершинин слушал, стиснув зубы; ему все осточертело, не хотелось даже вникать в Сеньковскую болтовню.

Наконец, несколько раз сверившись с большими настенными часами, Сеньков убежал, и Вершинин остался один.

Против воли он тоже посматривал на стену и, отмечая ленивые прыжки минутной стрелки по циферблату, представлял себе действия Сенькова.

Вот он подошел к цеху. Вошел. Отыскал среди темных комбинезонов сегодняшнюю пассию. Осторожно приблизился. Воровато оглядываясь, они пошли в угол цеха, гуськом полезли по ажурной железной лестнице на площадку-галерею, идущую под крышей вдоль трубопроводов. Спрятались за удобный изгиб самой толстой трубы. Сели на груду ватников, давно натасканную для подобных занятий. И вот наконец Сеньков схватил обеими руками ее мощные груди. А она, смеясь, принялась стаскивать с себя грубый комбинезон…

Вершинин сплюнул. Сеньков, наверное, никогда не видел женщину с золотыми ногами. Иначе умер бы на месте, пронзенный молнией неосуществимого желания. Он и сам-то таких прежде не встречал. Даже директорская Анжелика рядом с нею вряд ли потянет.

Стоило вспомнить еще и об Анжелике, как ему сделалось совсем тоскливо. Он иногда бывал в приемной со всякими мелкими делами – девчонка никогда не удостаивала его даже взглядом. Сидела, равнодушно закинув ногу на ногу, и молча протягивала руку за его бумагой. Он был ниже ее порогового уровня. Жалкий инженеришка. Один из сотен столь же ничтожных. На какого не посмотрит стоящая женщина.

Ветер дул все сильнее, бросая в стекло горсти дождевых капель. Тихо гудели приборы на пульте.

Ночь только начиналась. Хотя весь далекий, лежащий за излучиной реки город уже отходил ко сну. И Вершинин с какой-то особой остротой ощутил свою собственную неприкаянность в этом мире.

Вернулся Сеньков. Разгоряченный, красный и страшно довольный, он тут же бросился пересказывать лучшие детали совокупления.

– Ты знаешь… – тяжело дыша повторял он. – У нее… Когда она встала на четвереньки, груди ее лежали на полу! Ты понимаешь?! Не касались кончиками, а именно ле-жа-ли!!!

Вершинин слушал его со странной смесью отвращения и жгучей зависти. Сеньков погружался во все более глубокие подробности. Вершинину сделалось совсем тошно, и он сказал, что пойдет курить.

Он не курил, и Сеньков это знал. Но тому было не до напарника. Высказавшись и слегка успокоившись, он принялся методично поедать принесенную из дома сметану – чтоб к утру ощутить себя в достаточной форме для еще одного подъема на галерею.

Воздух снаружи был холоден и сыр. Вершинин пошел куда-то по темному двору. В черном небе грязно курились беловатые столбы пара над цехами. Резко пахло фенолом.

Кое-где зажегся свет. Вершинин и сам не заметил, как опять оказался возле злосчастного пруда. Одинокий фонарь горел на углу, бросая угольно черную тень насосной будки. Отражение белого огня прыгало по волнам, пытаясь вырваться из отравленной воды.

А ведь тут столько фенола, что если – не дай бог – зарядит хороший ливень и вода перельется через край, – вдруг профессионально подумал Вершинин. – Его хватит на то, чтобы…

Отравить городской водопровод. И парализовать весь город.

Он усмехнулся, страшно и злорадно, словно уже видел этот гибельный ливень.

Отравить проклятый город. Неплохое стечение обстоятельств.

Хоть бы ливень в самом деле начался, – подумал он, чувствуя легкое головокружение.

Из недалекого цеха неслось щелканье и вой насосов.

А в сущности, никакого ливня и не надо.

Достаточно вскрыть будку и повернуть рукоятку на щитке насоса. И тотчас толстая струя отравленной воды хлынет из трубы, пенясь и журча, устремится в желоб, потом будет переливаться с террасы на террасу, пока не достигнет реки. А там растворится вроде бы без следа в по-весеннему мутной речной волне. Но не пройдет и трех часов, как труба водозабора, забитая под речное дно ниже по течению, примет первую порцию яда. А потом счет пойдет быстрее.

Так просто, что проще некуда.

Против воли Вершинин почувствовал, как ржавое железо насосной будки, сырое и холодное даже на вид, притягивает его к себе.

И будь ты проклят, ненавистный город. Открыть, повернуть рукоятку, и… Правда, вместе со всеми поразить и себя. Потому что другого города нет. Ну и что?!

Вершинину вспомнилось, как в студенческие годы огни с приятелями увлекались Достоевским – тогда еще не было компьютеров и Интернета, и студенты читали художественную литературу. И взахлеб спорили, как человек из «твари дрожащей» может превратиться во властелина. Обсуждали цену, заплаченную за это героями писателя.

И тогда он часто размышлял: что было бы, имей он возможность нажать некую красную кнопку и одним махом уничтожить весь институт? Дотла, со всеми его обитателями. Просто так, без всякого повода, чисто для самоутверждения. Сделать всего один шаг – шаг убийцы – зато распрямиться и возвыситься надо всеми?

Идеи были бредовые, вполне подходящие возрасту и времени. Но однажды он решился на нечто подобное. Не в том масштабе и с менее разрушительными последствиями – но все-таки решился.

Однажды они целой группой сдавали зачет по практике. Поскольку работали вместе, то преподаватель построил беседу так, что и на вопросы все отвечали по кругу. Вершинин понял, что они вдруг оказались в одной лодке – и что любой из них всего одним неверным словом может погубить всех! Ну, то есть просто отправить на повторную сдачу зачета, что и означало погубить в данный момент. От прозрения у него вспотели ладони и сердце забилось бешено: это была ситуация красной кнопки. Причем возникшая не по его желанию, а спонтанно.

Вершинин сидел, весь напрягшись, ожидая, когда опрос дойдет до него. А преподаватель медлил; вероятно, потому что он считался одним из лучших студентов курса. Уже ответили все, промямлили что-то даже самые глупые девицы, и довольный преподаватель вертел в руках первую из лежащих в стопке зачеток, когда наконец вызвал его. Встав, Вершинин чувствовал оглушительный восторг падения на веревке, другой конец которой увлекает в пропасть всех остальных… Сейчас он не помнил той чуши, которую начал нести, вызывая общий обвал. Но, к сожалению – или к счастью – преподаватель Вершинина прекрасно знал. И потому лишь рассмеялся, приняв ответ за неудачную шутку. И принялся расставлять всем зачеты.