Текст книги "Москва – Санкт-Петербург. Мой путь"

И потому я тоже оттягивал момент – досидел до крайнего срока, искоса глядя на грудь поэтессы и думая о местах той девушки.

А потом устремился на точку почти бегом.

Высокий и стройный, с пышной шевелюрой, в длинном черном кожаном плаще, почти свежем костюме и белой рубашке при модном по тем временам галстуке из узорчатого кожзаменителя с жемчужным отливом.

Великолепный, как прижизненный памятник самому себе, и невероятно счастливый.

* * *

На широких ступенях перед циклопическим порталом я прождал маленькую девушку целый час.

Мог бы ждать до второго пришествия – которого дождался бы навряд, поскольку и первое остается под вопросом.

Она не пришла.

Не знаю причин; скорее всего, главной был мой уже тогдашний возраст.

* * *

Но неудача меня не огорчила.

Все происходило на 1 курсе.

Будущее казалось уходящим под небеса, словно высотное здание Сталинского классицизма…

Впереди было несколько сессий и достаточно вечеров; в Москве имелось много театров и девушек в них собиралось немало – все у меня было впереди.

Девушки в джинсах, в платьях, в шортах и в юбках.

Девушки в чулках и девушки в узких трусиках.

Девушки в лифчиках с прокладками, в лифчиках на косточках, в лифчиках жестких, мягких и неощутимых кружевных, девушки в «анжеликах» и девушки без «анжелик».

Девушки одетые, полуодетые, полураздетые и совсем раздетые.

Девушки в гостиничных номерах, в комнатах общежития, в его подвальных душевых и на подоконниках его коридоров, на скамейках ночных парков и еще черт знает где…

Так мне казалось в то воскресенье.

* * *

Увы, лишь казалось.

Но то – иная история; сейчас вспомнилось только нечто светлое.

14

Оно пришло ко мне, едва я начала писать о двух любимых городах своей молодости, связанных почти прямой железной дорогой, соединявшей два одинаковых вокзала.

* * *

Ведь все это было.

И не с кем-нибудь, а со мной.

Хотя в жизни столь далекой и столь счастливой, что сейчас уже не кажущейся реальной.

* * *

Рыжая Анастасия еще в те времена предупреждала всех:

 
«Москва – Санкт-Петербург» – любви прощальной поезд.
Прощай, мой милый друг, быть может, навсегда!
«Москва – Санкт-Петербург»… Любовь моя – как повесть,
Что нам не дописать, быть может, никогда.
 

* * *

А я все-таки попытался дописать.

Классик

«Классиками становятся после смерти» —

сказал я когда-то устами своего аутогенного Суровцева из рассказа «Мельничный омут», написанного в Литинституте для творческого семинара – по заданию, тема которого совпадала с названием данного мемуара..

Наверное, в этих словах содержится некоторая доля смысла.

Но – именно доля и как раз некоторая.

Некоторые друзья – художники слова, чьей оценке я верю больше, нежели собственной – давно аттестовали меня живым классиком русской прозы.

Видимо, так оно и есть – тем более, что нынешнее бытие «жизнью» в полном смысле уже не является.

Но написал я этот мемуар не в целях самовосхваления; мне оно ни к чему.

Просто вспомнились несколько интервью, данных еще в 2009 году уфимской журналистке Лилии Зиминой, посвященные проблемам творчества на примере романа «Ошибка».

Читать свои слова, сказанные публично почти 10 лет назад, мне теперь и смешно и стыдно.

Но раскаиваться не собираюсь, а открещиваться от себя самого по меньшей мере несерьезно.

Тем более, что материалы эти были опубликованы и не вызвали негативной реакции читателей.

Лиля также писала обо мне в журнале «Уфа» – в рубрике «Коренные уфимцы».

На самом деле «коренным» уфимцем я не являюсь.

Лучшая часть меня – мама Гэта Васильевна Улина – родилась не здесь и приехала сюда из осаждаемого Ленинграда осенью 1941 года; о том я писал уже не раз в разных мемуарах и по-разному.

Правда, отцовская сторона является именно коренной.

Более того, мне кажется, что в этом некогда русском как бы городе имелись всего 3 коренных русских интеллигента: мой отец, хирург-амбидекстр Виктор Никитович Барыкин, его сосед по улице поэт Юра Андрианов и мой старший друг дядя Лёня – оформитель из местного Театра оперы и балета Леонид Леонидович Артемьев.

Всех их давно нет на свете, как не осталось и подлинной русской интеллигенции.

Однако в желании еще раз прославиться при жизни я согласился несколько минут побыть даже коренным уфимцем.

* * *

Отмечу также, что моим соседом справа на странице 49 оказался Саид Урманчеев.

Мой коллега с середины 80-х годов: сначала по Отделу физики и математики Башкирского филиала Академии наук СССР, потом уже по математическому факультету Башгосуниверситета.

С ним вместе мы ездили на овощебазы и сельхозработы, ходили на дежурства ДНД («Добровольной народной дружины») … и на обратном пути даже вместе приставали к красивым девушкам в автобусе.

Позже у меня учился его сын Антон.

Еще позже я пустил по факультету радикальную эпиграмму – номинативный двустрочник, где с именем «Саид» (в русском произношении имеющем на конце оглушенное «Т»…) весьма удачно рифмовался глагол в форме настоящего времени, описывающий мужскую потенцию – за которую старый товарищ на меня сильно обижался.

При взятии интервью Урманчеев был доктором физ-мат наук и директором Института механики УНЦ РАН – в отличие от меня, он состоялся как человек и не даром прожил свою единственную жизнь.

* * *

Читая сегодня старые материалы, я испытываю странные ощущения.

Сейчас портфель моего творческого наследия составляет уже не 250, а 400 авторских листов прозы и публицистики (тысяч строк стихов я не учитываю).

Иным стал и я сам.

Изменились мои художественные вкусы.

Упомянутые «Записки» – тупая кровавая книжонка – вызывают сегодня тошноту при одном взгляде на корешок; они еще не отправились на помойку лишь в силу моего врожденного скопидомства.

Но тогда…

Тогда мне самому все сказанное казалось естественным.

* * *

Я в самом деле упивался льющимся от себя черным светом, создал себе имидж «писателя-экстремиста» и с мальчишеским идиотизмом его придерживался – и на словах и в строчках.

Я наслаждался эпатажем и видел такой стиль публичного поведения единственно приемлемым в стремлении быть самим собой.

Точнее, в желании производить на окружающих тот эффект, относительно которого знаменитый сыщик Лев Иваныч Гуров из литературного сериала Николая Леонова говорил, что

мужчина, всегда относящийся к себе всерьез, по меньшей мере смешон.

Меня не коробил собственный язык, полный чрезмерного аффекта и проклятий в адрес всего сущего.

Впрочем, если честно, в последнем отношении взгляды мои переменились не сильно.

Абстрактной любви к роду человеческому во мне не прибавилось.

Отношение к современной «литературе» – теперь уже не магазинной, а интернетской – стало еще более отрицательным.

Скудоумие молодежи уже не удивляет – как и менталитет тех, кто может считаться моими ровесниками.

Изменилось в мироотношении лишь то, что я стал сдержаннее в словах.

Причем не из-за смягчения характера, даже не из-за лени.

Сам белый свет осточертел мне до такой степени, что исчезло желание по-настоящему ругаться.

* * *

А вот относительно жизненных интересов… тут все обстоит куда сложнее и намного хуже.

* * *

На встречу с Лилей Зиминой я приехал на машине «Дэу-Нексия».

Не на той служебной серебристой, около которой – сфотографированный где-то между Европой и Азией в 2006 году – я стою на иллюстрации к материалу о «коренном» уфимце.

(Эта страница журнала использована для заставки в мемуару.)

К Лиле я ехал на другой «Нексии» – серовато-зеленой, собственной, 10-й по счету из 13 автомобилей, имевшихся у меня в жизни. Эта машина была самой счастливой из всех прочих и едва ли не лучшей по своим качествам; я ее очень любил и сильно жалел, когда решил продать для пересадки на более серьезную марку.

Помню, словно то было вчера: я ехал в сторону «Дома печати» по вдрызг разбитой улице Революционной, недалеко от цели влетел в яму, помял колесный диск и потерял декоративный колпак.

Но это не омрачило нашей встречи; Лилия Зимина мне всерьез нравилась как женщина и я даже имел кое-какие планы…

Впрочем, тогда я имел планы почти всегда – равно как теперь не имею их вообще.

А что касается машин…

Машина была для меня и смыслом жизни и ее символом.

Машинами тогда я жил и не мыслил своего существования, не имея ежедневной возможности в любую секунду сесть за руль. Без всякой цели – просто так, ощутить в теле дрожь мотора и услышать под собой шорох шин.

В машине я мог жить и почти жил, отправляясь в поездки.

То за Урал, то на Урал, то на север в Пермь, то на восток в Аркаим, то на запад в Казань и даже в Нижний Новгород.

Имея близорукость -10, мог ехать куда-нибудь целый день, выходя только поесть, попить и заправиться.

Ощущения того всеобъемлющего счастья жизни лучше всего прочего передает картина Юрия Пименова «Новая Москва», хотя в открытых автомобилях я никогда не ездил.

…О том вспоминать сейчас – не имея машины и трудом ощущая собственное тело после ДТП 2014 года – не просто больно, а невыносимо тяжело.

Скажу лишь, что увлечение автомобилями умерло вместе с прежним мною тех лет.

* * *

В годы эпохальных интервью я запойно увлекался огнестрельным оружием, собирал всю возможную информацию, коллекционировал травматические варианты советских пистолетов.

(С коллекцией пришлось расстаться бесславно после того, как был принят новый вариант Закона об оружии.)

Я был истинным экспертом в данной области вещного мира; со мной советовались друзья-писатели, авторы детективов и боевиков, не столь подкованные в знании предмета.

Оружие служило одной из составляющих моего существования – о том говорят некоторые произведения тех лет.

Там имелись и стрельба и стволы и хруст черепов… и все прочие атрибуты литературы в стиле «экшн». Жанра востребованного всегда, хоть и убогого по своей сути.

Тогда все казалось естественным и органичным, сегодня мне не хочется перечитывать тех текстов.

Я не стал человеколюбивее – просто слегка поумнел. Сейчас меня привлекают какие-то более глубокие ценности, а кипение сильных чувств я вроде бы научился передавать без махания окровавленными топорами.

Все прежнее ушло без следа.

Моя страсть к оружию исчезла, словно ее не было вовсе.

Но до сих пор я помню, как в редакции «Уфимских ведомостей» журналистка Зимина играла моим пистолетом Стечкина.

(В те дни – смешно вспоминать – я не мог выйти на улицу, не подвесив кобуру с одним из нескольких имевшихся пистолетов, но при том был куда адекватнее, нежели сегодня.)

Лиля целилась в чьи-то лица, лупившиеся на нас с настенных календарей.

А я фотографировал ее в разных позах и сожалел лишь о том, что присутствие журналистки Рашиды Красновой мешает оказать интервьюеру более серьезные знаки внимания.

* * *

Что касается того моего увлечения, о котором говорил старый Хэм…

Здесь все так горько, что вообще промолчу.

Скажу только, что вынужденное вмыкание в ряды сторонников здорового образа жизни лишило эту самую жизнь и радости и света.

* * *

Да и вообще мое нынешнее мироощущение точнее всего выражено в двух стихотворениях, написанных этой весной.

 
Давным-давно потерян счет
Всем бедам и души и тела.
И жизнь бессмысленно течет —
Как утро в доме опустелом.
 

Если в 2009 году я считал свою жизнь неудавшейся, то сейчас мне кажется, что ее не было вовсе.

 
Где мои гулянья при луне?
Где звезда на дальнем дне колодца?
Все теперь идет с частицей «не» —
Даже умереть не удается…
 

* * *

Некоторые друзья (виртуальные; реальных у меня никогда не было и не будет) не могут понять моих метаморфоз.

Они до сих пор удивляются, что сегодня мне безразлично почти все, еще каких-то пять лет назад вызывавшее жгучий интерес и горячий отклик в душе.

Не волнуют больше меня даже бесконечные тайны III Рейха, о которых я когда-то писал немало, любил и поговорить и заинтересовать слушателей.

А ведь в те годы у меня на мобильном телефоне (которым я тогда, как ни странно, пользовался…) вместо звонков стояли немецкие марши.

И трудно сказать, какой же из двух людей, не имеющих между собой ничего общего, был настоящим мною.

Прокомментирую все лишь точной (а не приближенной, как выше) цитатой из боготворимого мною Александра Сергеевича:

«Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении.

<…>

Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют.»

А заговорив о переменах, вспомню еще и мудрого летчика Тимченко из фильма «Экипаж», который говорил о том, что

лучше с годами становится только коньяк.

Но тем не менее что-то осталось неизменным и до сих пор составляет стержень моей натуры.

* * *

Чуть раньше вышеприведенного Лиля Зимина опубликовала в том же журнале «Уфа» материал, посвященный наболевшей уже в те годы проблеме коверкания русского языка некоторыми его носителями – хотя тогда еще никто не мог предположить. до какого уровня опустится современная нам «культура», олицетворением которой является безграмотный Интернет.

В качестве полемики по теме Лиля привела два диаметрально противоположных мнения относительного появившегося в те времена «языка подонков».

«За» высказался некий 25-летний сисадмин с задранными на темя солнцезащитными очками – олицетворение создателей того убогого сленга.

С ним спорил Ваш покорный слуга, обозначенный как «преподаватель УГАЭС», коим он и был в тот далекий и невероятно счастливый год.

Несмотря на прошедшие годы, я до сих пор готов подписаться под каждым словом своего яростного отклика.

Мешает лишь упоминание УГАЭС – Уфимской «академии» экономики и сервиса.

Этот ничтожный со всех точек зрения институт и останется-то в памяти людской лишь потому, что в 2008—2011 годах там работал живой классик, русский писатель Виктор Улин.