Текст книги "Спираль Эолла. Часть третья. Возвращение на Гаур. Книга 1. Седьмое включение. Книга 2. Теократия"

– О, Великая Богиня – мать всех нимф небесных, государыня земной тверди и царица морей, сжалься над рабыней твоей, возврати меня в лоно своё, накажи этого белого разбойника, – ткнув в мою сторону пальцем, – посмевшего выкрасть меня из нежных рук твоих! Пронзи сердце его жестокое стрелами своими огненными! – метала молнии из своих больших миндалевидных глаз, моя прекрасная возлюбленная.

Я молчал и любовался ею. Долго молила она какую-то неведомую мне Богиню о милости к себе и наказании меня, не свершившего ничего презренного ни по отношению к ней самой, ни по отношению к её Богине. Я любовался ею, но одновременно мне было жаль её. Но я ничего не мог изменить. Воля случая сыграла с нами злую шутку, а не я с ней. Я это понимал, она, к сожалению, в то время нет. Успокоить её не пытался, усмирить гнев её не в моей было власти, только она сама могла утихомирить себя, и я ждал. Молчал, любовался ею и одновременно жалел её. Я понимал, что не достоин её, но каким бы я ни был, ей, волею судьбы, придётся жить в условиях, которые она определила как стойло для лошадей, собственно, так оно и было. Моё жилище – мизерная комнатка, с кроватью покрытой тряпьём, узкой скамьёй, хлипким столом, настенным шкафом с небольшой горкой фруктов в щербатой глиняной посудине и деревянной бадьёй для воды, накрытой дощечкой, на которой вверх дном лежала металлическая емкость для питья. В единственное окно моей каморки, загаженное насекомыми, лишь изредка проникали солнечные лучи, да и были они слабым отражением уличного света, до такой степени было мутно оно. Скрипучая дверь закрывалась не плотно, сквозь неё всегда сквозило и несло гнилостными запахами от горы гниющего мусора, сваленного в конце узкой улицы, на которой, как гнойные чирьи расползлись сотни лачуг подобных моей. Жилище моё было убого, и жалок был я в нём, но ни его, ни меня никто не жалел. Меня даже никто не видел и то, что прекрасная дева гневно ругала меня, в некоторой мере было мне приятно, так хотя бы кто-то видел меня и обращался ко мне. Да, она видела меня, и после всех её нелестных эпитетов мне вдруг захотелось встать и всё перевернуть. Разломать и выбросить прочь, но я сдерживал себя, так как понимал, сверши я это и нам пришлось бы спать на голом холодном полу и есть на нём, поджав под себя ноги, не из посуды, а из своих ладоней.

Прекрасные глаза моей прекрасной феи метали «молнии», а из сладких уст, которые я ещё совсем недавно с упоением целовал, слетали жестокие слова. Я молча выслушивал её безжалостные выбросы и сгорал от стыда.

– Как, – думал я, – это совершенство природы может так низко опуститься? Где находит она столь грязные, страшные и ужасные по сути своей слова? Я смотрел, слушал и не верил, что эта, низвергающая водопад грязных слов, женщина, была любима мной. Слушал, горел от стыда за неё, но глубоко внутри всё так же безумно любил её. И лишь когда она успокоилась, вероятно, исчерпав запас грубости, я, «приросший» до этого к полу, оторвал свинцом налившиеся ноги от земли и направился к скамье у стола, по пути бросив короткую фразу: «Ты оскорбляешь того, кого ещё совсем недавно ласкала».

– Я?! Ласкала?! Тебя!? Посмотри на себя! Кто ты и кто я! Ты низкое, мерзкое существо, недостойное стоять рядом со мной! – со смехом протянула она короткие, но ёмкие по содержанию фразы. – Ты… – неожиданно она замолкла, как бы очнувшись ото сна, окинула глазами пространство комнаты, сбросила улыбку и повелительно произнесла. – Да, ласкала, но не тебя, а твой образ, образ принца. Да и не ласкала вовсе, а позволяла твоему бестелесному образу ласкать меня. Пойми, глупец, я не чувствовала твоего тела, то был не ты, а твой дух. Я наслаждалась любовью с духовной материей и отдавалась ей не телом моим, а душою. А теперь ответь. Как ты похитил меня и далеко ли мой мир? Говори правду и я пощажу тебя! Не отдам на растерзание псам – сторожам мира нимф.

Что я мог ответить? Что люблю? Она ещё больше осмеяла бы меня, а я этого не хотел, не желал слышать из её уст обидные для меня слова, поэтому довольно-таки долго искал ответ, который не только не смог бы оскорбить её, но даже наложить тонкий серый штрих на её обворожительно прекрасный лик и душу.

Она, конечно, поняла, сколь затруднителен для меня её вопрос и не торопила. Шло время. Было слышно, как за стеной моего дома шаркали чьи-то ноги, о чём-то тихо переговаривались соседи и с глухим скрипом катили телеги. В голове кружились разные ответы, но я их все отбрасывал. В конце концов, всё же пришёл к одному, который, мысленно прокрутив в голове несколько раз, показался мне менее оскорбительным, ежели её гневные слова в мой адрес. Я был беден, унижен судьбой, но во мне текла кровь принца. Гордо вскинув голову, я ответил: «Ты прекрасна, и мне больно слышать из твоих пьянящих разум уст позорящие тебя слова. Ты тоже была видением моего сна. Я наслаждался им и пил ласку из твоих уст, но такая, какая есть сейчас, ты мне не нужна! Можешь идти на все стороны!»

Сказав так, я, конечно, не желал, чтобы она покинула меня. Но женщины, их невозможно познать. Порой мне кажется, что они, противореча себе, могут пойти на всё, даже на ущемление самой себя лишь бы быть владычицей мужчин.

К тому времени, милые мои друзья Наэла и Эур, ко времени, когда происходили описываемые мной события, я прожил вне дворца девять лет, но чувство собственного достоинства, внесённое в меня до изгнания из дворца, сохранилось. Я не был вспыльчив от природы, но не мог удержаться от желания поставить её на место. Кем бы она ни была, она была в первую очередь женщиной, так думал я, следовательно, должна была держать себя в рамках приличия, тем более перед человеком выше её по рождению, хотя и упавшего, не по вине своей, в пропасть нищеты.

Итак, я сказал те слова, но не от того, что прекрасно понимал безысходность её положения, понимал, что никуда она не уйдёт, так как ей просто не куда было идти, а сказал с одним лишь желанием, чтобы она трезво оценила свершившееся с ней и приняла правильное решение, а не расточала свою энергию на бессмысленный гнев.

Увидев, что я не принимаю близко к сердцу её слова, мало того, даю отпор, моя прекрасная горячая гордячка, умолка, потом как-то сжалась в комочек и тихо произнесла: «Прости! Это я во всём виновата! Я сама позволила тебе ласкать меня, и была пьяна от твоих поцелуев. Теперь сполна плачу за моё равнодушие к тебе и страсть быть в сладостной неге!»

И мне стало стыдно за мои слова. Я гнал её, – мою возлюбленную, прекрасно понимая, что идти ей некуда. Я пользовался моим преимуществом в неведомом ей мире. Она была в нём как новорожденный ребёнок, и как ребёнок, впервые оказавшийся в нём, приняла его враждебным. Ребёнок плачет, почувствовав, что вырван из привычного мира, а она изливала свою боль гневом. Я понял это и, упав на колени, стал молить её о прощении.

– Прости, любовь моя! Как и в чём ты можешь быть виновна? Как можешь винить себя за любовь, что подарила мне! Я был счастлив с тобой, познав частичку тебя, и благодарю бога, что позволил мне вновь увидеть тебя, любовь мою. Как и кем ты была вырвана из твоего мира, мне не ведомо, я просто желал тебя и вот ты здесь. Не знаю я и как возвратить тебя в твой мир. Прости! Это не в моей власти. Сейчас я нищ материально, но не беден душой. Я умею любить и понял, что такое жизнь. Сейчас я дорожу ею, тем более находясь рядом с тобой, моя прекрасная фея! Сейчас я изгнанник, более того – изгой. Меня чураются все, с кем когда-то я был дружен, мой удел быть одиноким и проклятым всеми. Вот к такому одинокому затравленному зверю судьба забросила тебя, значит, ты, как и я в чём-то виновата перед своим народом. Смирись и продолжай жить. И в этих условиях, – обведя пространство лачуги руками, – есть свои прелести. Сюда не ступает нога ни друга, ни врага. Здесь мир и покой! Придёт время, мы вновь обретём утраченное, нужно только научиться терпеть и ждать!

Мои слова успокоили нимфу. Она подошла ко мне, села рядом со мной на скамью и тихо произнесла:

– Одеяния-то ты мне найдёшь, похититель ты мой несчастный? Или мне теперь придётся постоянно ходить в таком виде?! В твоей стране холодно, я начинаю замерзать.

– Я куплю для тебя одежды достойные царицы и найду жилище, в котором можно жить, а не существовать. Всё это…

Стук в дверь и грубый окрик изнутри прервал мою речь. Вскочив со скамьи, я быстро подбежал к двери и вышел наружу. На улице стоял слуга Верховного жреца, в его руках был увесистый кожаный мешочек, это чувствовалось по тому, как были напряжены его мышцы.

– Великий Кнерос жалует тебе, презренное ничтожество, эти монеты. Бери их и благодари его за милость, проявленную к тебе, мерзкому существу. Сегодня он вступил на престол и щедрость его пала на тебя.

Выговорившись, солдат Кнероса бросил к моим ногам деньги и удалился. Подняв мешочек, я вошёл в хижину. Моя прекрасная фея, закрыв лицо руками всхлипывала. Она плакала, и мне стало невыносимо горько. Подойдя к ней, я сел на скамью и тоже заплакал. Мы лили слёзы довольно-таки долго, и мне казалось, что слезам нашим не будет конца. И вдруг она громко засмеялась. Я вздрогнул, очередная слёзная судорога, застрявшая в моей груди, больно сдавила горло, я сполз со скамьи на пол. Я стал задыхаться. Спазм давил мою грудь и горло, судороги охватили моё тело, я умирал и, вероятно, умер, так как увидел себя со стороны. Я бездвижно лежал на полу. Она на коленях стояла возле меня и что-то шептала. Потом наложила ладони на мою грудь и несколько раз сильно вдавили их в меня. Затем наклонилась надо мной и влилась губами в мои синеющие губы. Такие непонятные мне действия она проделала несколько раз, и в какой-то миг кто-то цепко охватил меня и втянул в моё неподвижное тело. Я открыл глаза и увидел улыбающееся лицо моей возлюбленной.

– Я не достоин тебя! – Были первые мои слова после пробуждения на ложе смерти.

– Нет! – ответила она и помогла мне встать на ноги. – Достоин! Ты тот, кого я впервые полюбила всей душой. Прости за слова, высказанные в чёрном туманном гневе. Отныне я буду верна только тебе, и любить только тебя!

С трудом передвигая ногами, я донёс своё потяжелевшее непослушное тело до своего узкого ложа и повалился на него. Моя возлюбленная легла рядом и, положив голову на мою грудь, сказала: «Обними меня. Мне холодно!»

Слёзы счастья выступили из моих глаз. Я встал с ложа, укрыл мою прекрасную деву лоскутом ткани и, забравшись под него, крепко обнял мою любимую.

– Я сама пожелала то, что имею сейчас, – прильнув ко мне всем телом, проговорила она и повела меня по своему жизненному пути.

Я узнал мир нимф, их быт и жизнь, их игры и любовь. Она провела меня по пути от своего рождения до входа в мой прекрасный и в то же время жестокий мир.

В один миг, когда она на время умолкла, вероятно, собираясь с новыми мыслями, я сказал: «Летая над твоим миром, я не видел никого кроме тебя. Во всём огромном городе ты была одна?»

Она ответила.

– В моём прошлом мире есть место только нимфам, и мир тот однополый, о человеке там, тем более мужчине никто ничего не знает и не имеет даже понятия, хотя… – нимфа призадумалась, – это моё заблуждение. Конечно заблуждение!

– О чём это ты, – спросил я её.

– О книге. В моём прошлом мире я видела книгу, в которой были вы – люди, мужчины и женщины. Теперь мне понятно, куда довольно часто исчезали некоторые мои подруги. Вот об этом сейчас продолжение моего рассказа. Бедная Этилия! Моя бедная подруга Этилия сейчас одна и, вероятно, думает, что я несчастна, – дева горестно вздохнула. – Конечно, она поняла, что я ушла в новый мир, мир людей и жалеет меня, но я счастлива, потому что люблю! Потому что поняла, что любовь не может быть только духовной, или только телесной, она всеобъемлюща и впитала в себя как телесную, так и духовную жизнь, без этой двойственности она бедна! Тебя люблю, мой милый человек! Этилия, милая Этилия, если ты слышишь меня, то знай, я благодарна тебе за всё, что ты дала мне. Ты привела меня в дом ведьмы, в котором я познала двуполый мир, после которого уже не могла быть близка с тобой. По возвращении от колдуньи, я силой мысли проникала в новый для меня мир, – твой мир, милый мой, познавала его и с каждым заходом в него оставалась в нём всё дольше и дольше. В один из таких полётов я увидела тебя в богатом дворце и во мне загорелась страсть познать тебя. Когда ты вошёл в ночной сон, я проникла в него твоим сновидением, и мы до просыпания твоего ласкали друг друга, но то была духовная близость с мыслимым воображением тел, а не чисто телесная. Мы любили друг друга, но оставались чисты, я девственна и девственен ты. Так продолжалось до тех пор, пока ты не вырвал меня из моего мира и не внёс в свой. Сейчас я поняла, это было моё желание, без этого перемещение было бы не возможно, и это моё желание исполнила колдунья, к которой я пришла уже одна, покинув Этилию в стране нимф. Счастлива ли я здесь, этого ли желала там? Да! Счастлива и этого желала! А гнев… что гнев?.. Он неосознанный порыв, прощание с беззаботной жизнью нимфы. Сейчас я хочу только одного, любви, настоящей полной любви и готова заплатить за неё своим бессмертием. Я пойду за тобой, любимый мой, в любые дали. Я вынесу все невзгоды, но никогда не пророню ни слова упрёка в твой адрес, никогда не дам повода усомниться в моей любви к тебе. Я хочу, чтобы нимфа Нефлетини завидовала женщине Нефлетини, я хочу быть женщиной, любимой тобой!

– Я, Катрус, буду вечно твоим, любовь моя Нефлетини, – захлёбываясь от счастья, ответил я и стал покрывать лицо моей милой нимфы жаркими поцелуями.

Она не оттолкнула меня, не отторгла мои поцелуи. Она подняла свои руки и легко набросила их на мои плечи. Остальное произошло как в наркотическом сне, но более сладостно, ибо в тот миг слились не только наши души, но и тела.

Я благодарен Нефлетини за её любовь, которую она вознесла выше своего бессмертия, пожертвовала им ради нашей любви. Единение дало нам понимание главного предназначения жизни. Мы поняли, что любовь это и есть жизнь, ибо в ней смысл жизни. В неугасаемой любви вечная жизнь!

Потом последовала наша первая реальная, а не виртуальная ночь. И она прошла в страстной любви. Мы лежали на моём узком ложе, крепко обняв друг друга, и были безмерно счастливы, а когда Нефлетини уснула, я смотрел на неё и не мог поверить ему счастью, я боялся пошевелиться и даже дышать, боялся разбудить её скрипом ложа и вздымающейся от дыхания грудью. Я думал о том, что с рассветом найду для моей любимой хорошее жильё и красивые одежды. У меня были деньги, их принёс жрец от Кнероса вступившего на трон моего отца, от Кнероса презираемого мною. Я выбросил бы их, будь я один, но в то время я не мог себе это позволить, со мной была моя любовь – Нефлетини и ей нужно было достойное жильё и содержание.

С первыми лучами солнца, пробившимися в нашу лачугу сквозь мутное окно, я сказал моей возлюбленной, что в моей стране никто никогда не видел темнокожих людей, поэтому, она не должна выходить из дома, пока я буду подыскивать новое жильё. Увидев тебя, все сочтут, что ты исчадие ада, и убьют.

– А если кто-нибудь зайдёт в наш дом? – с тревогой в голосе спросила она.

– Этого никогда не было и не будет. На моём доме знак Верховного жреца, запрещающий вход в него под страхом смерти, – ответил я и, поцеловав мою любимую, вышел на поиски достойного её дома.

Возвратился на закате дня с пакетом продуктов и с радостной вестью.

– Я купил хороший дом на окраине города, в нём есть сад с фруктовыми деревьями и много красивых просторных комнат, – влетев в нашу лачугу, радостно прокричал я и высыпал на стол снедь – фрукты, овощи и копчёности. С наступлением темноты мы крадучись дошли до нашего нового жилья и выплеснули накопившуюся в душе тревогу свободным беззаботным смехом.

Боль Катруса.

Мирно и спокойно потекла наша жизнь, но нашему счастью, как впрочем, счастью вообще в нашей стране, пришёл конец. Как-то среди ночи злые люди тайно прокрались в наш дом и, когда мы спали, ударом по голове отправили меня к порогу тёмного мира, но волею провидения я остался жив. Как долго я был в беспамятстве – у дверей тёмного мира, не знаю, очнулся лёжа на полу от пинков по спине и груди. Надо мной ржали, вот именно ржали слуги Верховного жреца. То, что это были именно они, а не воры, тайно прокравшиеся в наш дом, я понял сразу, как увидел их одежды. Лиц их не видел, ночное светило слабо освещало комнату, но по тому, как они хохотали, с какой наглой смелостью, зная, что наказания не последует, и издёвкой говорили обо мне и Нефлетини, можно было судить, что их лица были надменны, злобны и одновременно высокомерны. В их смехе чувствовалось власть, превосходство над беззащитным человеком, каким в то время был я. Очнувшись от ударов, я, конечно, сразу всё понял. Понял, что кто-то увидел мою богом названную жену гуляющей по нашему саду и донёс о ней жрецам. Кто тот человек, я не знаю и, вероятно, не узнаю никогда, но факт проникновения солдат в наш дом среди ночи, проникновения как воров, был налицо.

– Где моя жена? – с трудом размежевав опухшие и окровавленные от ударов губы, проговорил я и услышал страшные слова.

– Исчадию ада место на костре!

Меня затрясло от гнева и безысходности, в груди что-то перевернулось, и я впал в забытье, но в этом состоянии я пробыл не долго, так, по крайней мере, мне показалось. Из бессознательного состояния я был выведен новыми пинками по телу. Затем меня связали и, бросив в повозку как куль с камнями, повезли на суд к Верховному жрецу. Суд был короток. Жрецы увидели мою четырёхпалую стопу, связали этот врождённый дефект с отметкой дьявола, и вынесли решение подвергнуть меня пытке, затем сожжению на костре. Но Кнерос был более жесток, нежели судьи. Он оставил мне жизнь и приказал изгнать меня из города. На просьбу предоставить возможность увидеться в последний раз с моей женой, ответил: «Исчадие ада уже сожжено, и пепел развеян над долиной смерти». Я умолял, просил Кнероса и меня подвергнуть такой же казни, но он был неумолим. Смотрел на меня и ехидненько улыбался. Показывал свою важность и превосходство надо мной. Всем своим видом – позой, движениями, мимикой говорил, что сейчас я даже не пыль его ног, а ничто, пустота. Оставляя мне жизнь, он понимал, что медленно уничтожает меня и уничтожает самым изощрённым методом, какой когда-либо мог изобрести его злобный ум, – одиночеством. Оставив мне жизнь, он обрёк меня на медленное умирание, на вечное мучение, ибо прекрасно знал, что казнь любовью есть самая жестокая и самая беспощадная казнь. Физическую боль можно перетерпеть, но душевную никогда. Моя душа выла от этой боли, но я не показывал её этому извергу, не желал, чтобы он потешался и над моей душой. Я бил сам себя, сам стегал свою душу, сам проклинал себя, за то, что был беспечен, за то, что не уберёг мою Нефлетини, за то, что возвёл её на костёр. По моей, только по моей вине она умерла мучительной смертью. И этот мой грех я буду носить в себе вечно. Я даже не буду просить у Творца прощение, ибо понимаю, что такой грех не смываем с души.

Катрус умолк, склонил голову и, не стесняясь своих слёз, утёр их рукой.

Повисла мрачная тишина. А за входной дверью, как бы в насмешку ей, тянула заунывную песню разыгравшаяся под вечер пурга, но она была естественный звук природы, проникший сквозь стены и не бивший умолкшего рассказчика по душе. Душа Катруса страдала от жаркого огня печи, напоминающего ему о костре, поглотившем миг счастья и любви двух сердец – Нефлетины и его.

Глава 3. Побег

Война.

С первой капелью в долину жизни прилетели ранние весенние птахи и под журчанье ручьёв, стекающих с гор, неумолчным щебетом будили эдем. Но зима сопротивлялась рождению новой жизни, к исходу дня сковывала серебряные нити ручейков льдом, превращала тонкие струи тающего снега в хрупкие сосульки и прерывала весёлую песнь весны. И всё же в ночи нет-нет, да и разносился призывный пересвист каких-то жизнерадостых птиц, воспевающих рождение нового этапа жизни природы. Этот пересвист тревожил душу Наэлы, это и было понятно, приближался день, когда в уютном «гнездышке» свитом ею и Эуром должна была появиться ещё одна разумная жизнь, но пока всё текло своим чередом, – зима боролась с весной, а материнство Наэлы, как брошенное в плодородную почву зерно, всего лишь пускало корни. Но эти корни были так сильны, что заставляли Наэлу прислушиваться к себе, и украдкой от Эура осматривать себя. Первоначальные осмотры своего тела тревожили, наливающиеся груди и расширяющиеся бёдра вызывали отвращение, но со временем, прекрасно понимая, что в ней рождается новая жизнь, Наэла стала находить в своём новом состоянии нечто сладостное, что заставляло радостью светиться её глаза. Наэле была страшна надвигающаяся неизбежность, но одновременно с этим она с нетерпением ждала чуда рождения новой жизни.

Время мчалось.

Бесцеремонно срывая серебристый наряд со склонов гор, весна накрывала их обнажившуюся крутизну своим новым нарядом – тонкой изумрудной плёнкой травы. Трава ползла по скату гор, освобождающегося от снега, поглощала островки талого снега, мелкие озерки, застрявшие в ямках, врезалась узкими клиньями меж гранитных валунов у подножия гор и далее широким полотном бежала в разбуженный певчими птицами лес. Эдем родил молодую поросль и засиял изумрудом. В эти тёплые солнечные дни, когда долина жизни полностью сменила свой сверкающий мелкими бриллиантами зимний наряд на лёгкое изумрудное платье, родилось прелестное создание, – на свет появилось милое существо, – дочь Наэлы и Эура.

Время. Прекрасное свойство имеет время, – оно не растяжимо, но текуче, как вода. Время. Давно скатились с гор журчащие ручьи и птицы свили гнёзда на деревьях, прикрывших свою зимнюю наготу пышным изумрудным одеяньем. Время, и мир эдема наполнился жизнью, покоем и умиротворением.

Ни ветерка, лишь лёгкой прохладой веет от великого озера, на берегу которого стоят Эур и Катрус. Они счастливы, на их лицах сияет улыбка.

– Сознаюсь, я не верил, что мы построим наш плавучий дом в столь короткий срок, – глядя на катамаран, стоящий на урезе воды и суши говорил Катрус. – Твоя затея казалась мне неосуществимой, друг мой Эур. Да, мы построили плавучий дом, я это вижу своими глазами, но глубоко сомневаюсь, что дом пойдёт по воде, уж очень он тяжёл. Ну, как такая махина будет двигаться только ветром, а если ветер будет очень слаб или затихнет совсем. Кто будет толкать наш дом? Вот если бы что-нибудь толкало его, как наши ноги толкают нас, вот тогда бы я ещё и подумал, говорить так или нет, а сейчас… извини, Эур, я в смятении.

– Не переживай, друг, и не сомневайся! Наш дом пойдёт и, поверь, пойдёт даже при слабом ветре, а когда его не будет, пристанем к берегу, близ которого будем идти. Мы будем исследовать его, познавать новое и просто наслаждаться жизнью, – похлопав Катруса по плечу, бодро ответил Эур.

– Пойти-то может быть и пойдёт, только без нас и нашего груза, а после того, как мы его нагрузим провиантом, необходимыми вещами и войдём на него сами, то весь этот груз просто потопит наш дом, и мы окажемся в воде.

– Он, конечно, осядет, но, уверен, не до такой степени, чтобы затонуть.

– Допустим, не утонет, соглашусь даже с этим, – задумчиво ответил Катрус, – но ветер переменчив и нас будет мотать из стороны в сторону, наш дом неуправляем.

Эур призадумался.

– Я об этом не подумал. А что если… – почёсывая макушку головы, Эур посмотрел на своё изобретение и вдруг резко воскликнул. – Идея! Я знаю, как управлять нашим плавучим домом. К одной из сторон мы прикрепим ногу, сделаем её плоской, опустим в воду и будем крутить. Повернём ногу вправо, дом пойдёт влево, повернём влево, дом вправо.

– Ногу!? – удивлённо воскликнул Катрус. – А что, это действительно идея! Только она должна быть большой, я даже уже придумал, как её прилепить к нашему дому. Мы будем по очереди стоять рядом с ней и управлять движением дома.

– Не обязательно стоять рядом с ней постоянно, с помощью ноги дом можно направить в нужном направлении, затем закрепить её, а когда нужно будет изменить направление движения, прикрепить в другом положении. А вот как это сделать, я тоже придумал.

Наэла, стояла рядом с мужчинами, слушала и удивлялась их смекалке. Одновременно с этим в её памяти всплыло видение трёхмесячной давности, пришедшее во сне за день до родов.

Ей снился багровый рассвет, но он разливался не над восточными хребтами гор, а плыл от их северо-восточного подножья к озеру, заливая зелень приозёрной долины яркими рубиновыми пятнами. Подкатив плотной алой стеной к воде, кровавая волна не остановила своё движение, а устремилась по глади озера к ней, стоящей на противоположном берегу и с ужасом смотрящей на красные разливы. Вот уже у её ног затрепыхала кровавая пенная бахрома, ещё миг и она накрыла бы её ступни, Наэла вскрикнула и тот же миг оказалась в пустом тёмном зале. Сверху на неё накатывал оглушительный ор тысяч обезумевших людей. Этот ор сопровождали перекошенные рты. Росшие в размере, они стремительно неслись к ней, сливались в единое целое и вот уже один единственный огромный зев, с трепыхающимся кроваво-красным языком внутри, заполонил весь зал. Для бегства осталась только узкая полоска света плавно текущая к мизерному светлому пятнышку, внутри которого просматривалась залитая солнцем полянка близ жилья в горе, и Наэла, спасаясь от этой жуткой разинутой пасти, устремилась к нему – спасительному свету, влетела в него, и он поглотил её.

С того тяжёлого сновидения прошло три месяца. Катрус, по просьбе Наэла и Эура остался в новообретённой семье и уже не вызывал в них жалость своим ущербным видом и тощим телосложением. Психика его восстановилась, тело приобретало стать, и мышцы налились силой. Пять месяцев, проведённые в кругу друзей, полностью преобразили его. С лица Катруса слетела печаль, на нём разгладились морщины, а на губах всё чаще и чаще стала появляться улыбка. На голове заколосились кудри, а подбородок, в первые дни встречи Катруса с новыми друзьями, представлявший из себя длинный острый клин, обрёл приятные черты. Некогда крадущаяся походка приобрела уверенность и лёгкость. Нос оставался прежним, но округлившиеся щёки затенили его округлый кончик. Глаза Катруса засияли огнём жажды жизни, хотя и до этого огонь жизни был в них, но в то прошедшее время он лишь изредка проскальзывал в них, теперь же сиял постоянно. От всех этих перемен лицо Катруса приобрело чёткость, в котором явно просматривалась сильная личность. И всё это порой возвращало Наэлу к вопросу: «Не родной ли он брат Эуру? Уж очень он похож на него!»

Прервав воспоминания, Наэла посмотрела на мужчин, затем в направлении их рук, указывающих на противоположный берег озера, и замерла. Вдали – в колышущейся дымке трепетала узкая полоска ярко красного цвета.

– Что это может быть? Интересно! Никогда ранее не видел подобного явления! – пожимая плечами, говорил Эур.

– Это солдаты Кнероса, только у них на всей планете красные одежды. О широкой кровавой нити, в которую слились они, можно судить, что на противоположной стороне озера несколько тысяч воинов.

– Воины Кнероса, на нас троих!? – удивлённо воскликнул Эур.

– Вот и я тоже удивлён. Если бы Кнеросу был нужен я, хотя для него я уже не представляю опасности, то на поимку он отправил бы небольшой отряд, охватил им озеро с двух сторон, и поймал меня, как птицу в сеть. Нет… здесь что-то другое, но что… это я не могу понять. Вести многотысячную армию через долину богов ранее не решался ни один правитель ларунов. Почему от этого веками устоявшегося правила отступил Кнерос, это для меня загадка. Уверен, на нас это войско не направлено, нам кровавые воины ничем не угрожают, но и пренебрегать опасностью тоже нельзя. Мы может угодить под их тяжёлую руку, которая сотрёт нас в порошок, поэтому нужно готовиться к бегству.

– Катрус, о бегстве не может быть и речи! Да и скрыться от армии воинов невозможно! Нам нужно готовиться к отражению нападения. Если такое произойдёт, мы дадим им достойный отпор, – твёрдо проговорил Эур.

Не понимая, о каком отпоре многотысячной армии прекрасно вооружённых воинов идёт речь, Катрус посмотрел на Эура, потом перевёл вопрошающий взгляд на Наэлу.

– Мы нанесём упреждающий удар по всей армии ларунов. Уничтожим её одним ударом, – ответила Наэла на взгляд Катруса.

Катрус ещё более округлил свои ничего не понимающие глаза.

Эур, поняв, о чём говорит Наэла, помял губами и протяжно проговорил: «Ду-у-маю-ю, это-о преждевременно-о, – чмокнул губами, затем твёрдо, не принимая никаких возражений. – Мы не знаем всех намерений вождя ларунов. Тем более те люди нам ничего плохого не сделали».

– Пока не сделали, а как доберутся до нашего берега, то может произойти всё, но будет уже поздно, – возбуждённо сверкая глазами, говорила Наэла.

Катрус стоял, молчал и не понимал горячности Наэлы. Эур тем временем убеждал её в неверности рекомендуемого ею действия по отношению к воинам ларунам.

– Что-то я не пойму тебя, дорогая. С каких это пор ты стала такой кровожадной?

– Будешь тут кровожадной, когда нашей крошке грозит беда. Я за неё кому угодно могу оторвать голову, – ответила Наэла и громко засмеялась, представив, как голыми руками отрывает головы врагам в красных воинских одеяниях.

Не поняв весёлость Наэлы, Эур вопросительно воззрился на неё, но более удивлялся Катрус, который, в конце концов, не сдержал накопившееся в себе любопытство и обратился к ним со словами:

– Объясните в чём дело? О чём вы говорите, и что так сильно развеселило Наэлу?

Спокойные слова Катруса остановили смех Наэлы. Извинившись перед ним, она взглянула на Эура и, увидев его кивок, знак того, что можно полностью раскрыть смысл беседы и некоторых разногласий, рассказала о возможности уничтожить армию Катруса силой мысли.

– Я могу вздыбить воды озера и направить их на армию Катруса. Огромные волны сметут её за несколько мгновений, не оставив в живых ни одного живого существа.

Выслушав Наэлу, Катрус произнёс:

– Дорогая принцесса, мне жаль, что в такой миленькой головке рождаются столь, мягко говоря, странные мысли. Прости за откровенность, но мы с тобой царского рода, значит, могу говорить. Твоя сила мысли это оружие массового поражения. Уничтожив всю армию, ты уничтожишь ни в чём неповинных людей, ведь основная масса воинов Кнероса это подневольные люди, не желающие войны и смерти равному себе. Так почему они должны умирать? Это одно. И второе; ты не учла, что верховный жрец тоже обладает силой мысли и, уверен, более мощной, чем ты. Твой удар он выдержит, да и армию спасёт, пусть не всю, но большую её часть, а потом нанесёт удар по тебе, по твоей дочери, по Эуру, по нам. Определить откуда был нанесён удар, ему не составит труда, а вот противостоять ему ты уже не сможешь. Поэтому лучше не выказывать своё местонахождение, а немедленно выйти из долины жизни и скрыться где-нибудь по другую сторону гор. Западная долина огромна, на ней может спрятаться армия, как муравей в нашем летнем лесу.