Текст книги "Заумь"
Автор книги: Виктор Вассбар
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Может, и уедем… когда-нибудь. Только знаешь, что меня держит? – влившись пристальным взглядом в глаза женщины. – Во! То-то и оно, что не знаешь. А это вся цель моей жизни. Здесь, – притопнув ногой по полу, – именно здесь, в нашем дворе находится магическое место, дорога в иной мир. Нет, не в мир мёртвых или астрал, а в такой же вещественный мир, как наш. Он рядом, но между ним и нашим миром стена, но в стене есть двери и одна из них рядом. И, кажется, я догадываюсь, как эту дверь можно открыть. Первыми смогли такую дверь открыть египтяне, наверное, случайно, – тряхнув в изумлении головой, – но их пирамиды это двери в тот, – закатив глаза к потолку, – иной мир. Об этом мне впервые рассказал Игорь Николаевич. Ну, – увидев удивление в глазах Наталии, – забыла что ли. Ну… И-иго-орь Што-оль. Я тебя с ним знакомил в пятнадцатом, на рождество. И-иго-орь Што-оль. Вспомни!
– Это тот, который египтолог, который в Египте бывал, изучал там всякие настенные письмена, папирусы, и ещё там что-то в церквах их, он что ли?
Конечно он, Наташенька. Он в Египте рукописи в коптских церквях ещё изучал. Так вот, египтяне знали, что если в определённых местах земли построить пирамиду, да ещё ориентировку соблюсти, пропорции и размеры, дверь и раскроется. С увеличением размеров пирамиды дверь распахивается шире, но до определённых пределов. И дверь эта существует определённое время, пока не изменится та ориентировка к звёздам, что была во времена строительства. Потому-то сейчас этих дверей в пирамидах нет. Ну, мы с Кшиштовичем ознакомились с выводами Штоля и решили открыть эти двери, не строя пирамид до небес. На земле эти двери рассеяны кучками, где пусто, где густо, вдоль сочетания неких линий сил. А вот для определения этих линий пришлось залезть в средневековые немецкие и французские рукописи о магии и, главное, о лозоходстве.
Наталия, не отрываясь от своих хозяйских дел, вполуха слушала Никодимова, её мысли были далеки от пирамид и от каких-то непонятных таинственных дверей в потусторонние миры. Она думала об обыденном, – о сегодняшнем дне, о ближайшем будущем, которое видела в Североамериканских Соединённых Штатах. Она думала, как бы уехать из ставшей чужой России в тёплые края, туда, где растут душистые травы и цветут большие красивые цветы.
– Ты что думаешь, Наташенька, Кшиштович с бухты барахты свои денежки в этот дом вбухал? Там, где я поставил свою треногу – дверь. Тренога, – Иван Сергеевич мечтательно прикрыл глаза, глубоко втянул себя воздух и на выдохе излил, – это пирамида. Понимаешь, Наташенька, – и возвышенно, – пирамида! Так вот, мы пропускаем по её граням ток, создаётся напряжение сил, не знаю каких, но способных открыть эту дверь. – Иван приосанился, приподнял грудь, вздёрнул вверх подбородок и громко произнёс. – Я уже сейчас могу приоткрыть эту дверь. Пока щелочка, не пролезть, но с каждым разом эта щель всё шире и шире. Я уже могу руку просунуть. – Иван сунул руку в карман брюк, пошарил в нём и извлёк что-то серое. – Вот, смотри, Наташенька, – Иван протянул в сторону Наталии открытую ладонь правой руки, – этот камушек я поднял с той земли.
Наталия мельком взглянула на камешек и, хмыкнув, сказала, что таких камней во дворе можно за пять минут полный мешок собрать.
– Вот и не таких. Ты только посмотри. Этот камешек с вкраплениями глины, а те, что у нас во дворе песком облеплены. Нет, Наташенька, этот камешек оттуда, – кивнув головой и ткнув большим пальцем вверх, ответил Никодимов. – Так что незачем нам идти кружным путём в Штаты? Если я открою эту дверь, мы просто войдём, перенесём туда всё необходимое и переждём эту суматоху.
– Если откроешь, – с ухмылкой ответила Наталия. – Переждём! Как бы ни так! Переждёшь тут с тобой! Ты на что надеешься? Подумай ты, голова твоя садовая, треугольничек он сделал треногий. И он вот возьмёт тебя и перенесёт за секунду в Америку! В России сейчас власть хама! И дело не только в большевичках, хамах по рождению. Ты посмотри на господ офицеров, из них ведь тоже хамство попёрло. Россия погибла! А ты в игрушечьки играешь! Ни-че-го, ничего переждать не удастся! Кругом хамство, неразбериха, воровство! Война идёт! Смерть в затылок дышит, а ты… дверку потустороннюю ищешь, одумайся, – укоризненно покачивая головой, Наталия выплеснула на Ивана скопившуюся в душе боль и, тяжело вздохнув, вновь принялась перебирать свои женские вещи, но уже через минуту, не отрываясь от дела, тихо произнесла. – Впрочем, если та земля лучше нашей, да под ногами алмазы валяются, стоит и подождать. Хотя… не очень-то я верю в твою затею.
Сияние.
Седло вдруг провалилось и его бросило вперёд – на гриву, в которую он тотчас вцепился. Секунды до падения и неминуемого удара о землю растянулись в вечность. Лошадь ударилась грудью о снег и ещё аршина два, может с сажень проелозила по снегу, попробовала вскочить, но передние ноги подломились, и она завалилась вперёд и на бок, а потом и задние ноги вытянулись и ослабли.
Всего этого всадник не видел. Секунды вечности позволили ему сконцентрироваться, выдернуть ноги из стремян и в тот миг, когда грудь лошади коснулась слоя снега, встать на ноги и побежать. Упавшая лошадь скользила по снегу, а ноги уже несли его, и не просто несли, а бежали как бы сами, подчиняясь не разуму его, а какой-то потусторонней силе. Он бежал, как бежит подгоняемый страхом зверь, и надежды спастись не было, но разум сопротивлялся этой мысли, он не хотел умирать, поэтому и гнал его вперёд, поэтому и заставлял ноги бежать от погони.
Он бежал по заснеженному полю к ближайшему особняку, казавшемуся оторвавшимся от улицы. Бежал целенаправленно, ибо не только понимал, что до остальных ему точно не добежать, а потому что добраться именно до этого дома было необходимо, более того, сверхважно.
Посреди двора стояла странная деревянная пирамида, обитая по рёбрам медью, и он бежал к ней. Не к дому, и не к сараям, именно к ней. Бежал и мысленно говорил: «Зачем? Окружат, сожгут! И люди пострадают зазря и самому не спастись! А здесь… хоть красиво погибну», – но всё же бежал именно к ней, сам не зная почему.
Пирамида стояла на четырёх рёберных лучах, и между ними был достаточно большой просвет. На бегу упав на бок, он прокатился под пирамиду, вскинул маузер и навскидку выстрелил два раза, потом ещё и ещё. Старался ловить в прорезь прицела головы в лохматых папахах с красными ленточками, но ленточек не видел. Враги скакали, прильнув к шее своих низкорослых мохнатых лошадок, сливались с ними в одно большое, мохнатое, мечущееся пятно. О прицельности не могло быть и речи. Кроме того, глаза застилал пот, а рот хватал воздух и не мог захватить вволю, потому что воздух был сухой и морозный, а сердце колотилось у горла.
Отстрелявшись, перехватил пистолет левой рукой, прижал локтем ножны и выхватил саблю. Подумал:
– Господи, вот что мне мешало бежать! А я сразу и не понял.
Враги уже перескакивали плетень, один за другим осаживали коней и объезжали кругом пирамиду. Их было семеро и семеро карабинов смотрели на беглеца.
– Хорош, белячок, отбегался! Выползай! Сейчас мы добрые, не шлёпнем. Так что бросай свой маузер, пока мы из тебя решето не сделали.
– Вылазь, гад, тебе говорю, пока не разозлился! Ты меня, сволочь, зацепил!
Молодой усатый красноармеец левой рукой прижимал правое плечо, меж пальцев сочилась кровь, но карабин, приклад которого упёр себе в живот, нацелил в лоб белому.
– Ну, всё! Сразу стрелять себе в рот, или выстрелить в кого-то из них, а потом броситься на саблю? – подумал белогвардеец.
В животе похолодело, заныло сердце, и он пожалел, что не выстрелил в себя сразу, когда в ушах ещё гремел грохот пальбы и в ноздри лез пороховой дым. От бессилия что-либо изменить, а более от осознания конца своей жизни от рук своих же русских, но ставшими врагами людей, отстегнул саблю и бросил её к ногам красных, следом выбросил маузер и как загнанный в ловушку волк поднял голову, как будто для того, чтобы завыть, с тоской в глазах окинул внутреннее пирамидальное пространство и замер. Над головой, в верхней точке пирамиды пульсировал розовой шар размером с кулак. Шар набирал яркость, и через миг, став жгуче ослепляющим, ударил в рёбра пирамиды розовыми лучами. Расширяясь, лучи охватывали внутреннее пространство пирамиды и поглощали в себе всё, что было в ней. Куда-то исчезли грани пирамиды, затем растворился снег, красноармейцы и дом. Ему открылся странный мир. Мир без зимы, без деревьев и, казалось, без жизни, – серый мир с синью в высоте. Он встал на ноги и, не раздумывая, сделал шаг. Посмотрел направо, налево, оглянулся. Ничего родного, ни снега, ни красных, ни Сибири, – жаркая пустыня и голубое небо над головой.
Человек стоял на пологом склоне косогора, на белёсо-серой глине. Глина была сухая, покрытая тонкой пористой плёнкой. Выше по склону глина была ржаво-жёлтой и плотной, можно было подняться вверх и осмотреться, но переживания последних секунд отняли все силы и офицер решил идти к подножию косогора, беспрестанно говоря всего одно слово: «Чудеса! Чудеса! Чудеса!»
Чем дальше вниз, тем чаще стали попадались мелкие бугорки белёсой пыли, в которой утопала нога, а в низине уже дыбились её горы, между которыми струился ручей.
Белогвардеец напился и сел на плоский камень, что лежал рядом с ручьём. В его голове роились мысли от фантастических до безумных.
– Я в Африке, или в Австралии, а может быть сошёл с ума или меня прикончили краснопузые! Но я пил воду и ощущал её привкус, между прочим, вода как вода. А может быть я в аду и сейчас прибегут копытные и рогатые, – офицер даже в мыслях не хотел произносить, как называются сущности, что жарят на сковороде грешников, – и утащат меня в свою тьму. Хотя… небо и солнце. Значит должны быть люди. Отдохну, охолонусь от бега и пойду, главное, чтобы не съели, как Кука, а то будет мне… «из огня да в полымя!»
Сознание медленно охватывало действительность.
– Так, вроде всё нормально. Вода как вода, глина как глина, но где же зелень? – окидывая взглядом окружающую местность, мысленно говорил человек. – Вода есть, а вокруг ни единой травинки, даже рядом с ручьём.
Да, что травинки!? На камнях ни мха, ни лишайника, ни зелёной мути водорослей. Да, что же это такое?! – прокричал человек, недоумённо осматриваясь по сторонам и механически запуская правую руку в карман.
Рука наткнулась на щепотку овса.
– На кашу не хватит. – Вывернул карман, вытряхнул из него зёрна овса, горестно вздохнул, подумав, – табачку бы!
Испив ещё несколько глотков воды, посмотрел на склон косогора и медленно пошёл по своим следам вверх.
– Надо осмотреться, может быть, деревенька, какая есть.
Поднялся по своим следам, у последнего снял чёрный полушубок-барнаулку и бросил его на землю. Окинул взглядом даль, ни дымка, ни деревеньки, ни единого строения. Поднялся на вершину косогора и тяжело вздохнув, проговорил: «Голый, мёртвый мир. Это ж, куда меня занесло?»
Вокруг, сколько мог охватить взгляд, расстилалась ржаво-жёлтая равнина, ровная как стол, на которой лежали плитки плотного ячеистого железняка. Внизу по течению ручья лог расширялся и сливался с широкой долиной, но и в долине не было ни одного зелёного пятнышка. Человек тяжело вздохнул, в недоумении почесал затылок, постоял с минуту на вершине косогора и пошёл вниз. Подойдя к полушубку, сел на него. Солнце зависло в зените, пекло. Офицер снял сапоги, мундир, нательную рубаху, остался в одних кальсонах. Потом подумал, намотал рубаху на голову, хмыкнул, криво ухмыльнулся и безрадостно произнёс:
– От жажды я здесь не сдохну, но от голода окочурюсь… это точно.
Он представил долгий месяц умирания в одиночестве, и даже допросы в ЧК показались не такими страшными.
– Дурак! Надо было сдаваться. Ну, в крайнем случае, набили бы морду, да шлёпнули! А то и в самом деле могли пощадить. Город они взяли, считай без боя, так, маленько постреляли дурачки, вроде меня, не успевшие вовремя смыться, поэтому победители не озлоблены. Я что… не фронтовик, ни с контрразведкой, ни с карателями не якшался и документы в порядке. – Размышлял вслух белый офицер. – Господи, прости меня, раба недостойного! Измыслил уйти от доли, тобой предназначенной, измыслил судьбу обмануть. Господи, пусти меня обратно, любую кару приму безропотно!
Белогвардеец пробовал молиться, но получалось это у него плохо. Молитвы, которые знал с детства, забылись, и звучали они здесь фальшиво, ни одна не вязалась с этой пустыней и с этим небом.
Человек вскочил и быстрым нервным шагом заходил вокруг полушубка, то сужая, то расширяя спираль. Понемногу успокоился.
– А, к чёрту! – уже не боясь никого и ничего. – Будь что будет! Идти некуда. Остаюсь здесь и жду. Откроется дверь, – он почему-то так и подумал, – откроется дверь, вернусь на землю, а нет… станет совсем скверно… утоплюсь. Хотя… вряд ли, в ручье не утонешь… разве что пьяный… только где ж тут водку взять… Значит, взберусь на гору и брошусь с неё. Лететь, правда, придётся долго, – засмеялся, представив себя парящим в высоте, – а так вроде бы ничего… можно! Всё, хватит, здесь помирать буду, коли ни утопиться, не разбиться не могу! Усну и умру от солнечного удара.
Лёг на полушубок, положил под голову шапку и попытался представить себя умершим в пустынном неведомом краю, но в голову лезли другие мысли.
– Разбили под Уфой Фрунзе, и пошли вниз к Волге, соединились с Деникиным, а потом пошли на Москву. И вот я в Москве и мне присвоили чин генерала. Что потом? – Ничего не придумывалось, и он снова возвратился к Уфе, только теперь уже не шёл на соединение с Деникиным, а прямо двинулся на Москву, а в Москве кроме звания генерала получил серебряный Георгиевский крест. Иногда закрадывались гнилые мыслишки. В Москве перевешали комиссаров, побили жидов. – А дальше что? Отдали бы власть штафиркам, растащившим России и продавшим иностранцам всё, что можно? Ну, уж нате вам, выкусите! – мысленно ткнул в их лица кукиш. – Ещё в германскую нажились, сволочи, на поставках сапог с гнилыми нитками. Разворовали, подлецы, всё воинское имущество?
Солнышко уже жарило, тело стало влажным, а грёзы просто снами, он ещё какое-то время краем разума осознавал себя, понимал своё тело, но потом полностью провалился в пустой сон без сновидений.
Проснулся и сначала не понял от чего, но почти сразу услышал женский голос: «Давайте сюда, быстро!»
Офицер схватил в охапку мундир, накинул на себя полушубок и взялся за сапоги, но тот же голос остановил: «Вот валенки, быстро сюда!»
И он нырнул в тёмно-синюю щель, дышащую туманом и морозом, на белый обжигающий снег. Там его ждали валенки и женщина в чёрном полушубке и белой шали.
В доме женщина отобрала у офицера его мундир и бросила в пылающую огнём печь. Потом подала стопку одежды и сказала: «Я сейчас выйду, а вы бросайте в печь ваше вшивое бельё и одевайтесь во всё чистое, а главное в цивильное. Документы – тоже в печку. И давайте не будем знакомиться».
Мужчина оделся в чистое бельё, надел брюки в полоску, сорочку, пиджак. Брюки были почти впору, чуть длинноваты, а вот рубашка и пиджак заметно великоваты, но, в общем, терпимо.
Дама, а это была, несомненно, дама, вошла с баулом в руках.
– Надевайте ваш полушубок, слава богу, он у вас без погон, берите чемодан и мешок, – она показала головой на комнату, откуда вышла, – и идите за мной.
Она вела его какими-то кривыми улочками, пока не завела в маленькую покосившуюся избушку.
Всю дорогу мужчина молчал. Молчала и дама, если не считать коротких указаний: «В этот переулок свернём!» «На свет не выходите!» «Не отставайте!»
И только в избушке, куда пришли, дама разговорилась.
– Вы вправе спросить, почему я не велела вам называть своё имя? Это оттого сударь, что теперь вы Никодимов Иван Сергеевич, мой муж. А я, естественно, ваша жена, Наталья Андреевна. А если я буду знать ваше подлинное имя, могу оговориться при людях. Документы в чемодане.
Новоявленный Иван Сергеевич молча слушал и не мог понять, почему незнакомая женщина спасает его, собственно, эта мысль недолго задержалась в его голове. Главное, сейчас он был в относительной безопасности, и это в некоторой мере радовало.
Красные всё равно меня бы не оставили в покое, даже если б я вам не помогла. Это быдло не любит, когда кто-то не под их мерку устроен. А мой муж был не просто не от мира сего, а почти колдун. Это он сделал пирамиду, вход в иной мир. Только кому сейчас нужны новые миры, которые нужно засевать? Сейчас нужны склады, которые можно грабить и базары, на которых можно награбленное перепродавать. А муж, – женщина горестно вздохнула, – муж недавно умер. Умер, так и не перешагнув порог своей таинственной двери, а мне нужды не было. Так, заглянула одним глазком… вот и ладно. Сейчас переночуем здесь, это дом моей прислуги, она в деревню к родне умчалась, а завтра двинемся дальше. Я, надеюсь, вы поможете мне выбраться из этой страны. А пока ломайте, – указав рукой и глазами на деревянные перегородки в доме, – к свиньям эти городушки, растапливайте печку.
В темноте жарко натопленной избы офицер, теперь уже бывший, гладил тугие груди молодой, не рожавшей ещё женщины, глядел на отсветы печного пламени на закопчённых стенах, слушал, как гудит огонь, но стоило ему закрыть глаза, как снова видел ржавую равнину и свои следы на белёсой глине.
Начало новой жизни.
Демобилизованный по ранению краском Пётр Свиридов, герой революции, член ВКП (б) вышел из госпиталя, когда зима ещё была в силе, но солнце уже говорило: «Скоро, скоро весна!»
Свиридов шёл по улице города, высоко подняв голову. Он чувствовал себя не только героем, а самым важным в округе человеком. Будучи на излечении в госпитале сходил в губисполком, в губком и в горисполком, и будущее себе обеспечил.
– А как же? – рассуждал, вышагивая по малолюдной улице провинциального города. – Разве не за хорошую жизнь я боролся?! Конечно, за хорошую! Хорошая жизнь, таким как я, положена по закону! Я кровь проливал, – мысленно постукивая себя по груди, – а кто-то, видите ли, отсиживался в сторонке, выжидал и посмеивался. Вот мне отсюда почет и уважение, а они пожили хорошо, теперь пущай поработают на меня! – Так думал Свиридов обо всех, кто не воевал. – Я вот сумел правильно определиться, эт значит, на чьей стороне за свободу и справедливость кровь проливать, а они… ишь ты какие… туда же ещё. – Куда именно, Свиридов не знал, но это его особо и не интересовало, главное, что сейчас он чувствовал себя уверенно, определившимся в мирной послевоенной жизни. – А там я их всех, эт значит, этих недобитков куда надо, туда и определю, эт значит, – куда именно пока не знал. – Мне почёт, эт значит, сейчас должон быть! Вот! Сумел! А што, – гордо вскинув голову, – положено, вот! Мне и почёт, а им, эт значит, поглядим ешо, ишь вы! Ну и что? Где теперь этот Колчак? Тфу на него и растереть! И вы туда же, всех вас недобитков к нохтю, эт значит, вот! А эт даже хорошо, что меня ранили, не так уж и плохо. Вроде слабо меня белячок зацепил, будь он неладен, но задел, контра, что-то важное, рука вон до конца в локте не выпрямляется. Ну, ни чё! – шевельнув рукой, – стрелять могу. Порешу этой контры ещё не один десяток! Поначалу, конечно, оно неудобства будут, эт значит, но потом ничё, привыкну. Так што служить в ЧК мне это не помешает. А не уволили бы меня, и что? Партизанские части расформировали, старшие возраста демобилизовали, молодёжь взяли в красную армию, моего командарма назначили начальником тыла, а што в регулярных частях мне бы светило? Ну, комзвода, эт значит, в лучшем случае. А ведь в партизанах комбатом был. Так что оно может и лучше вышло, что ранил меня тот беляк! Нет, что ни говори, хорошо получилось, эт значит. И ордерок на квартиру в том самом особняке, чудно, – хмыкнул, – во дворе, эт значит, где беляк ранил. А што, дом хороший, большой, потом, конечно, уплотнят, а пока поживу и займу самую лучшую комнату. Так-то вот!
Под ногами Свиридова поскрипывал снег, и морозец щипал нос и щёки.
– Ишь, как нынче! Февраль, а оно завсегда так в ём, эт значит! А и то ладно, не метелит! А в тот год… – Пётр Свиридов вспомнил, как год назад мчался на своём вороном за беляком. – Когда гнались за ём, эт значит, снега было ешо мало, вот ён беляку особо и не мешал от нас удирать, и нашим лошадям был не помеха, а всё ж таки не убёг. – А сейчас занесло… снежищу-то, эт ужасть как! Идти, эт значит, совсем невмоготу! По переулку, вдоль заборчика только-то и можно пройти, ишь тропка какая узкая, прям ужасть, эт значит, какая узкая! Да и кому здесь ходить-то… собак и то нету, а людёв-то поди раз-два и обчёлся!
Издали увидел, пирамиды во дворе не было.
– Ишь ты оно как. Разобрали ужо! Оно, конечно, медь она, эт значит, завсегда нужна, где хошь можно продать, да и брёвна в хозяйстве пригодятся, – рассуждал Пётр, – вот и растащили.
Свиридов подошёл к воротам, открыл калитку. От неё к дому вела цепочка глубоких следов.
– Видать баба, ишь следы, какие мелкие, эт хорошо. Глядишь, мошь того… сдружимся, эт значит.
По тонкой цепочке следов, действительно, можно было понять, что к дому по снежной целине совсем недавно прошла женщина. Это была Наталья Никодимова, она вернулась домой буквально за полчаса до Петра. Всю дорогу до дома думала, что зря связалась с офицером.
– Уж лучше бы одной, – говорила. – Не нашёл ничего лучше, как «реквизировать» где-то тройку лошадей и рвануть в объезд красных войск. Хорошие лошади – сказал, отступающих колчаковцев обойдём. А оно вон как вышло. Как же, обойдёшь. Застряли в обозах и где-то на ночёвке, в переполненной избе, подцепила тифозную вошь. И шёлковое бельё не спасло. Очнулась в госпитале. Как там оказалась, не помню, в беспамятстве была. Видно свет не без добрых людей. Не бросили умирать, в больницу отвезли. Спаси тя, Господи, – Наталия перекрестилась. – А может быть, муженёк мой недолгий всё-таки совесть имел, не бросил умирать в придорожной избе, а довёз до города. Да, верно так оно и есть!
Госпиталь вместе с больными, ранеными беляками и врачами достался красным. Как водится, нескольких офицеров, кто был в высоких чинах и в карателях, шлёпнули сразу, остальных оставили долечиваться. Правда, долго залёживаться не давали, стал ходячим – топай, освобождай место красным бойцам. Вот и Наталью, едва-едва миновал кризис, выписали. Вернули ей шубейку, потерявшую цвет и форму после противовшивных прожарок, платье, шаль, валенки, документы. Конечно, золотые рубли и всякого рода ассигнации, вплоть до долларов, она и не рассчитывала получить, и не получила.
– Наверняка «муженёк» прикарманил, – подумала. – Да и правильно. В госпитале всё равно бы изъяли, не те, так эти, а так – никаких вопросов.
На восток, вслед за наступающей красной армией дороги не было. Пришлось поворачивать на запад, к родному дому.
– Есть, есть люди добрые. Не у всех война душу наизнанку вывернула. – Вспоминала. – Одна из сестричек госпиталя, дай ей бог здоровья, помогла добраться до вокзала, посадила на поезд, и дала в дорогу пять варёных картофелин. Полдня, ночь, ещё немного следующего дня, вот уже и дом.
Кое-как добралась до него, зашла в столовую и села на стул. Лечь бы, но подняться по лестнице в спальню сил не было. Да и прежде чем лечь надо хотя бы протопить печь, а на это сил тем более не было. Огляделась.
– Странно. Мебель цела. А шторы и скатерть сняли. Понятное дело, соседи. Снегу намело, не приведи господи! На лошади, тем более в санях не проехать, вот мебель и цела, а тряпки, почему бы и не забрать по-соседски. Да и бог с ними, с тряпками-то! Прохожие, да проезжие здесь редкость, – дом в стороне, на отшибе. Никого здесь давно уже не было. Вон пылища, а на ней следов нет. Видать сразу после того, как ушла, так и посетили с визитом, соседушки… окаянные. А потом и дверь распахнута, значит, кто хотел поживиться в дом не заходил, подумал, что уже ограблен, брать нечего. Вот и обходили стороной. Хотя нет, вот ещё идут, – услышав скрип снега, проговорила Наталия, – верно, решили проверить, не осталось ли ещё чего.
Провизжала отсыревшая дверь, стук каблуков и скрип хромовой кожи.
– Господи, кто это?! – проговорила Наталия.
Вялость не то чтобы ушла, поджалась, сильней забилось сердце. Испуг не испуг, тревога не тревога, комок в горле от ожидания что-то необычное, и вот с этим беспокойством в глазах она увидела его и подумала, что пришёл её конец.
Лохматая папаха с красной лентой, чёрный полушубок, правый рукав грубо заштопан, блестящие сапоги. Оружием, против обыкновения, не обвешан.
– Наверное, под полушубком. Или нет, в кармане, – подумала. – Руки в карманах и наверняка правая ладонь на рукоятке нагана.
Так оно и было. Пётр держал указательный палец на спусковом крючке, а большой на курке, чтобы сразу выхватить из кармана взведённое оружие. Входить с револьвером наизготовку показалось неловко. И правильно! Хозяйка. Он не узнал её.
После исчезновения беляка он со своим отрядом ворвался в дом. Всё перерыли, но ничего подозрительного не нашли. Собственно, он и не искал. Командир. Пока был в седле, вроде и не замечал раны, а в дом вошёл, дурно стало, упал в кресло. Хозяйка разрезала рукав гимнастёрки, чем-то протёрла кожу вокруг раны, перевязала. Пётр в её лицо не вглядывался, был в полуобмороке. А тогда это была цветущая молодая дама, а теперь… Нет, не узнал он её.
Больничная стрижка и болезнь изменили её облик. Волосы торчат ёжиком, щёки ввалились – жёлтые, только нос и глаза. Но всё же Пётр сообразил, что это хозяйка. Так и спросил: «Вы хозяйка?»
Наталья только кивнула.
– Что, драпала с белыми, да не успела?
Из глаз Натальи потекли слёзы, но не от обиды, не от страха, то есть она, конечно, всё это испытывала, но скорее всего слёзы лились от бессилия и от слабости.
– Ну что ж, если вы такой проницательный, сдавайте в ЧК.
– А считай, уже сдал. Я сам чекист, и ты под присмотром. Ну ладно, отдыхай пока, а я растоплю печурку. Дровяник-то где?
Наташа крутнула головой: «Там, в сарае».
Дров в сарае, естественно, не оказалось, пришлось ломать забор.
И вот они уже сидят за столом, пьют чагырский чай с сахарином и едят хлеб, поджаренный на постном масле.
Чагырский чай из старых запасов Петра, сахарин и хлеб получил в ЧК, а бутылочка с конопляным маслом нашлась в уголке шкафа. Удивительно, как это её не приметили мародёры.
Наталья расслабилась, немного отошла от прежних переживаний, сбросила шубейку, и пила сладкий чай, от которого пот выступал на лбу. Несмотря ни на что, в том числе и на запустение, появились успокоенность и чувство дома. Теперь уже ничего не надо решать, ни о чём не думать и не заботиться. Что будет, то будет потом, а пока только дом и его родные стены.
И Петру тоже было спокойно. В стенах этого дома он ощутил забытое чувство тёплого очага.
Его-то избёнку, оставшуюся от родителей, в 1919 сожгли каратели, мать в 1918 умерла от оспы, а отец не вернулся с германской, хоть и служил в обозе. А он, как в марте 1919 ушёл в партизаны, так своего угла и не видел – землянка, шалаш, а если и изба – то чужая, и не знаешь, сам седло покинешь, или сшибёт из него кусочек свинца трёхлинейного калибра. А сейчас никуда спешить не надо, теперь он дома. И на соседку он уже смотрел по-хозяйски, рядом жить. А может и не только рядом.
– Конечно, тоща, доска доской, но если откормить, глядишь, ничего будет. Дворянка, эт значит. Раньше на меня и не взглянула бы, а теперь что… я победитель, теперь, эт значит, чай пьёт со мной за одним столом, – так думал Пётр, но без злобы и жадности.
Шли дни. Наталья, свыкшись с соседом, поглядывала на Петра и думала: «Ну что ж, комиссар, так комиссар. Куда теперь подеваться-то. Под одной крышей. Окрутить его, что ли? Они ведь теперь хозяева жизни. Раз осталась здесь, значит, надо устраиваться. Да-а-а! – мысленно и протяжно. – Видно так и придётся!
Виделись они ежедневно, разговаривали о погоде, о том, как много нынче намело снега, о скором конце зимы, о ценах на продукты, о войне, о том, какая хорошая будет после неё жизнь, – о многом, но только не о совместной жизни.
О себе Петр рассказал, что родился в алтайском горном селе, окончил церковно-приходскую школу, пахал с отцом землю, а потом пошёл рабочим на молокозавод.
– В начале шестнадцатого забрали в армию. Окопы, вши – повезло, ранен не был. В феврале восемнадцатого были последние бои под Псковом, а после заключения брестского мира отправился домой. Уговаривали остаться в красной армии, но надоело воевать, хотелось домой. А дома… – Свиридов тяжело вздохнул, вспомнив, что нет уже родного дома. – В феврале следующего девятнадцатого мобилизовали в колчаковскую армию. В уездном городе выдали оружие, и я тут же бежал. Потом пристал к партизанам и партизанил, пока не напоролся на пулю вашего приятеля. – Пётр испытующе воззрился на Наталию. – Или мужа? А, мадам?..
Секунда и рой мыслей пронёсся в голове.
«Не муж он. А и как быть? По мне бы, конечно, сказать, что знать не знаю, ведать не ведаю, кто этот беляк, но, опять-таки, лучше признать мужем. Прежде всего, потому что забеременела. Вот же оказия какая! Надо же, сколько с подлинным Никодимовым прожила, детей не было, а тут нате вам, пожалуйста! Как это объяснять? А надо. Слава богу, муженёк-то – Никодимов не здесь умер. В университет поехал, да не доехал, свалил тиф на узловой станции, там его и похоронила. – Наталия мысленно перекрестилась: „Помилуй его, Господи!“ – Скажу, мобилизовали Никодимова в белую армию как инженера, что не военный он. Заставили. Скажу Свиридову, его-то тоже мобилизовали к Колчаку, только он бойкий, убежал, а Никодимов слабый человек, не смог, да и некуда. – Далее Наталия стала рассуждать о себе во втором лице. – Помещичья дочка, жена белого офицера. Рискуешь, Наташенька! Вся надежда на женское обаяние. Признает тебя победитель и твоего будущего ребёнка, будет тебе и защита, и хлеба кусок, а нет… – по телу Наталии побежали мурашки. – Концлагерь как социально чуждому элементу до конца войны? Ну, там-то хоть кормить будут. Да-а-а… куда деваться?! Война скоро кончится, это уже ясно каждому, тогда что? Прачкой? – И Наталия решила. – Скажу, муж мой, долго от службы отговаривался. Были знакомые, оформили белый билет. Учёный был, поехал в Томск, какой-то прибор был нужен, чтобы, как говорил, открыть какую-то дверь. Вот в Томске его и мобилизовали. Бежал, а ближе к дому на партизан напоролся. Это уж как окружили его, свой прибор включил, дверь открылась, и скрылся за ней».
Как думала, так всё и высказала Свиридову.
– А за дверью-то что? – заинтересовано спросил Пётр.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?