Текст книги "Заумь"

– Пустыня! Что ж ещё-то! Жаркая пустыня, глина да камни и ничего боле. Из окна видела всё. Как окружили его, как скрылся за дверью пирамиды. Подумала, всё, сгинул до скончания века. Ан, нет! После того как партизаны ушли, объявился. Сказывал, вышел из той же двери, что открыла пирамида. Попытались мы уйти. Даже белых догнали, только вот… тиф. Я выжила, а он нет. Вот… вернулась.

– Ладно, мадам буржуйка, не тушуйся, – утешил Пётр женщину. – Войне скоро конец, эт значит, крыша над головой есть, проживём как-нибудь. Будем помогать друг другу, эт значит. Я от вашего мужа пострадал, так что вы теперь как бы должник мне. И хоть вы и буржуйка, но за своё буржуйство уже пострадали. Так что привыкайте жить по-новому, эт значит.

1929 год.

Свиридов бросил кобуру с наганом в угол дивана. Ремни портупеи скользнули вверх по гладкой диванной спинке и упали.

– Что злишься то?

– Не понимаем, говорят, мы политического момента. Требуют сворачивать операцию и готовить процесс. Ты понимаешь, им нужен громкий политический процесс, а то, что дело будет загублено, им плевать.

– Успокойся, не злись, объясни толком. Чем плох для тебя громкий политический процесс? Ведь и следователей отметят.

– Да тем, что мы сейчас не знаем, кто активная контра, а кто просто болтун-обыватель, кто в организации голова, эт значит, а кто мелкая сошка. Для того, чтобы это узнать, нужно агентурное проникновение, игра. А так, – Свиридов резко сверху вниз рубанул рукой, – выявили наружкой кое-какие связи и хватай, эт значит, тащи в кутузку, выбивай показания, эт значит, а потом на этих показаниях лепи суд. Наверняка многие контрики, по которым давно стенка плачет, уйдут, а всякие трепачи, эт значит, из старых спецов загремят под фанфары. И сейчас против много не повякаешь. Троцкизм припишут и пойдёшь в коммунхоз, эт значит, мусор убирать. Слинять что ли в санаторий? Что-то почки опять начали шалить.

– Пётр, подумай, зачем ты всё так близко к сердцу принимаешь? Ну, посадят каких-то болтунов, так ведь будут знать, что язык, где попало распускать нечего, а если несколько контриков не посадят, так тоже ничего страшного, сейчас не девятнадцатый год. Притихнут перепуганные. Зато большой процесс, в газетах напишут, по радио скажут и следователей возвысит. Тебе уже пора получать новую должность, повыше, а после процесса обязательно получишь. А заболеешь, что толку, точно пойдёшь мусор убирать, все твои заслуги кто другой себе припишет. Так что подумай, Пётр, как бы не нагородить чего лишнего и не навредить самому себе.

– Так-то оно так, – почёсывая затылок, задумчиво проговорил Свиридов. – А если наверху что-то изменится? Будет чистка в органах. В органах в первую очередь… это точно. И процесс этот может обернуться, сама понимаешь, эт значит, против тех, кто вёл дело. Обвинят в непрофессионализме, политической трусости, да мало ли ещё в чём…

Наталья подошла к окну. За окном деревья. Смотрит на них и замечает, светло-зелёные листья насквозь пробиты солнцем, а которые в тени тёмные.

– Никто, ни в чём тебя не обвинит. Вон и листья, что на свету – светлые, жизни радуются, а которые в тени – чёрные, им жизнь в тягость.

– Как знать… как знать, эт значит!

– Кончилось единство среди комиссаров. Головы друг другу, подобно якобинцам, не рубят, но съесть один другого готовы. Пошли увольнения и ссылки, так что Пётр может и прав. ГПУ становится опасным местом и для самих гэпэушников, – подумала, а вслух, не отворачиваясь от окна, сказала.

– В трусости обвинят, если уклонишься от подготовки процесса, а вот потом болей. Серьёзно болей, у тебя есть врачи, которые тебе обязаны, и уходи из ГПУ. Уходи на спокойную хозяйственную работу. На виду сейчас быть ни к чему. Да оно и во все времена на виду было неуютно.

Наталия вспомнила председателя облпотребсоюза: «Давно клеится. Надо бы поласковей с ним, глядишь, Петруше устроит местечко», – брезгливо поморщилась.

– Господи! Как всё было хорошо в девятнадцатом! Вот мы, вот белые! А сейчас… Послушаешь, так Троцкий враг страшнее Деникина. Поневоле захочешь смыться в дверь, как твой муженёк тогда, – беспокойно прохаживаясь по комнате, проговорил Свиридов.

– Я ж говорила, за дверью той пустыня. Ни травинки, ни кустика. От солнца укрыться негде.

– Ну и что! Пусть пустыня. Воду провести, разбить сад. Жаль, не открывается дверь, а у меня мозгов не хватает разобраться во всём. Ну, да ладно. Гришку выучу, он дверцу эту откроет.

Глава 3. Активная фаза действий

La commedia e finita!

– Так, говоришь, дверь пытались открыть? – облокотившись на стол и подпирая кулаками щёки, проговорил капитан. – Инте-е-ре-е-есно! Инте-рес-нень-ко! – задумчиво и протяжно. – А вот ты не думал, лейтенант, может быть, уже открыли какую-то дверь, и черпают оттуда богатство. Я тут выяснил, – капитан помял губами, – семейство Свиридовых через подставных лиц владеет фирмой «Сивилла», сетью магазинов «Сабра» и ещё кое-чем по мелочи. Словом, олигархи городского масштаба. Так что к ним не подберёшься. И убийство Шелепова мы на них не повесим. Исполнителя, чисто теоретически, ещё может, выловим, и то если ещё где-то этот автомат заговорит или кто по пьянке проболтается, опять-таки если Шелепова местной братве заказали, а не профессионалу, а ежели кто выше… концы не найдём… и между нами говоря, – уже тихо, – нам и не дадут. Словом, к Свиридову нам законным путём не подобраться. Но всё же интересно, – капитан хмыкнул. – При таких деньгах могли бы себе особнячок отгрохать, закачаешься. Ан нет, выкупили гнилушку, хоть и двухэтажную. И никакого ремонта или реконструкции. Единственно, гараж капитальный отгрохали. Явно не на одну «Волгу», что за ними числится. Так что ежели ты не против, займёмся частным сыском, поскольку официально мы следить за ними не можем. Ты ведь давно собирался съезжать с квартиры, так что сними комнату у какой-нибудь бабульки в том переулке, присмотрись к соседям и к Свиридовым особенно.

Жигалову и в самом деле надоела его любопытная квартирная хозяйка, у которой он квартировал после развода, и он, сняв комнату напротив дома Свиридова, приступил к наблюдениям. Домишки все неказистые, одноэтажные и живут в них только старики, а те, кто ещё в силах и работает давно покинули этот захолустный район. Свиридовский дом окружён высоким дощатым забором, за ним ничего не видно.

– Что тут высмотришь?! Высоченный забор и въездные ворота с узкой калиткой, – рассуждал Жигалов. – Волга и синий микроавтобус, и тот без боковых стёкол, с глухими бортами.

Правда, весь день следить он не мог, был на работе, лишь вечерами сидел дома и приглядывал за всем, что напротив.

Микроавтобус появлялся каждый вечер, а пять дней назад по два раза за вечер.

Вчера, после того как во двор дома Свиридова въехал микроавтобус, Жигалов быстро прошёл вдоль забора. Попробовал рассмотреть, что происходит во дворе, вглядываясь в зазоры между досками. (Когда идёшь быстро, возникает эффект кино, – узенькие полоски зазоров сливаются и забор становятся как бы прозрачным). Ничего сто́ящего не увидел. Из-за забора не было видно даже ворот гаража, куда, вероятно, заехал микроавтобус, – они выходили на особняк, что стоял дальше.

Второй раз маячить вдоль забора не имело смысла. Ясно, что всё самое интересное происходит в гараже, недаром он такой огромный, будто для «Камаза», хотя у хозяев только «Волга», да и не видел он, чтобы грузовики к ним хоть раз приезжали.

– К чему бы прицепиться? – думал Жигалов. – К дому не подберёшься, это точно. А к УАЗику? – лейтенант призадумался. – Целебровский говорил, что проще всего попытаться проверить этот автомобиль. Числился он не за Свиридовыми, а за неким гражданином Ковалёвым. Да, это, пожалуй, самый лучший вариант.

Выбрав денёк посвободней, Жигалов на милицейской девятке и Целебровский на личной «Ниве» проследили маршруты движения микроавтобуса и составили (в общих чертах, конечно) его распорядок работы.

В восемь тридцать микроавтобус выехал из гаража, что во дворе дома на окраине города, потом подъехал к офису «Сивиллы». Шофёр поставил машину на стоянку, пошёл в контору и пробыл там около часа. – Именно так и записали. – Потом поехал на склад фирмы, оттуда на квартиру самого младшего Свиридова, – физика, с ним вместе в таинственный особняк.

До особняка Целебровский не стал его доводить. Решил, ни к чему маячить на пустынной улице, но и слежку прекращать было нельзя.

Связался по пейджеру с Жигаловым, выехали на параллельные улицы и ждали.

Синий УАЗик мелькнул на перекрёстке Жигалова, тот сообщил об этом Целебровскому (на милицейской машине нельзя было двигаться следом, понятно будет, что за ним следит милиция), и вывел его на проспект. Снова начали посменную слежку. УАЗик ещё пару раз подъехал к офису «Сивиллы» и к восемнадцати часам отправился к себе в гараж.

Через неделю, во время антитеррористической акции Целебровский и Жигалов дежурили на трассе с тремя омоновцами и вдруг удача, тот самый микроавтобус. Никто и не заподозрит, что это на Свиридовых наезд, обычная проверка. В машине был один водитель, но не Ковалёв, а сам Свиридов-младший. Процедура обычная, руки на капот, в карманах ничего подозрительного, но вот в салоне…

В салоне лежал автомат, точнее пистолет-пулемёт Судаева – оружие советских спецназовцев времён отечественной войны. Древность, конечно, но тридцать пистолетных патронов не всякий бронежилет выдержит. Документов на оружие, разумеется, не было. Зато была туша косули с пятью дырками, оставленными очередью из этого самого ППС.

Держался Свиридов на удивление спокойно. Не трусил и не наглел, а на предложение подписать протокол миролюбиво и чуть насмешливо сказал: «Ребята, каждому по три сотни баксов и вы забудете о том, что видели в машине».

Услышав отказ, скроил удивлённое лицо.

– Нет? Ну, ещё косулю в придачу, – снова отказ. – Опять отнекиваетесь? Напрасно. Ну, заплачу я вашему начальству, для меня результат тот же, разве что волокита небольшая, а вы без денег останетесь, – непроницаемые лица милиционеров и неприятные на слух слова из их уст. – Ладно, ладно, ребята, без грубостей, и без рук. Не желаете, не надо. В отделение, так в отделение. Говорю, ничего у вас не выйдет.

И не вышло. Свиридов покинул кабинет начальника, попрощавшись с ним за руку.

Следом начальник вызвал Целебровского.

Что он ему говорил, никто не слышал, но Целебровский, обычно с бледной, даже сероватой кожей, вышел из кабинета красным.

В своём кабинете сел за стол, откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы.

– Знал я, конечно, что наше начальство продажное, но думал, хоть приличия будут соблюдаться. Нет, понимаешь, открытым текстом «тебе намекали, что Свиридовы люди большие, не лезь, куда не просят», – так и сказал. Ой, какой же я дурак. Надо было взять эти деньги и отпустить этого…

– То есть продаться? – откликнулся Жигалов.

– А ты, что, собираешься с ними играть по каким-то правилам? Взяли бы деньги, Свиридов бы успокоился, и мы могли бы за ним спокойненько следить. И денежки его против него же употребить. А сейчас что… Вот увидишь, начальство какую-нибудь гадость устроит. Я уже не раз начальству на мозоль наступал, причём, чаще всего, не нарочно. Никак перестроиться не могу. У меня же и отец был милиционер. Конечно, и в то время в милиции хватало всяких жучков, но тогда хоть в милиции и честный человек мог спокойно работать. А мой отец был честным человеком и меня так учил. Идеалист, понимаешь. Революционное правосознание и всё такое. В шестидесятые годы, когда Хрущёв в милиции дубинки ввёл, он даже рапорт об отставке подавал «не может народная милиция народ бить» – писал. Ты заметь, всякая либерализация в стране ведёт к дубинкам. При Хрущёве, правда, дубинки другие были. Даже не дубинки, а скорее нагайки, то ли стеснялись, что милиция с палками, то ли не желали прогнившему Западу подражать, ориентировались на старорусское, национальное, но дубиночка была телескопическая, складывающаяся. Вроде одна ручка, не видно, а взмахнул, выскочила гибкая резиновая плеть, а на конце свинчатка в резине. Тоже чувствительно. Но долго они не просуществовали. Не знаю только, что раньше исчезло… дубинки или Хрущёв. А теперь вот демократы утвердились. Всерьёз и надолго!

– А что, тебе больше сталинские порядки нравятся, когда все и без дубинки вякнуть боялись?

– Да! Ты знаешь, времена, когда милиционер с одним свистком без пистолета, а не то, что без автомата, мог разогнать уличную шпану, когда опера и следователи могли всерьёз разбираться с квартирными кражами рядовых граждан, мне нравились больше. А сейчас что?.. На обычное задержание надо идти в бронежилете, не знаешь, что под кроватью у обычного карманника, и не встретят ли тебя стрельбой, хотя ты просто идёшь проверять паспортный режим.

– В чём-то ты прав, конечно, но то когда было… а сейчас, ты посмотри, криминал разгулялся, они при оружии, а нам что… со свистком на них. Нет, я, как хочешь, за дубинки и оружие при исполнении. Конечно, есть в милиции хапуги, да это никто и не скрывает, но нормальных парней больше. Да и гонят всякую шушеру из органов. И очистят, дай только время.

– Ладно, поживём увидим. Только что-то долго чистят и никак вычистить не могут. Гаишники, почитай, все взяточники. Видел, какие у входа машины. Все ихние. Придёт такой сопляк в ГАИ, поработает год и на тебе, иномарка. А! – капитан махнул рукой и зачем-то стал перебирать бумаги на своём столе.

На следующий день у капитана Николенко был день рождения. По обыкновению, – часа в три накрыли стол. Накрыли в кабинете у Целебровского, у него просторней и от начальства подальше, хотя частенько бухали и в актовом зале отдела милиции. День рождения, конечно, дело святое, но правила приличия надо соблюдать, тем более в милиции. Кто-то сказал: «Они делают вид, что платят зарплату, а мы делаем вид, что работаем», – кто такие они не уточнил, но это и так всем было понятно. На том и решили.

Начальник отделения и его зам по кадрам всё рассчитали точно. Гулянка была в разгаре.

Всё традиционно, – удивление, грозный голос, нотация о недопустимости пьянки на рабочем месте и так далее и тому подобное. А в заключение: «Все, кто в кабинете не работает, вон! Получите выговор! А вам, господа Целебровский и Жигалов, я рекомендую написать заявление по собственному, если не желаете увольнения за пьянку!»

Жигалов, сдуру, попробовал ерепениться: «Я вообще-то трезвенник, можете экспертизу провести». – Он и в самом деле не пил.

Подполковник захохотал.

– Да, что ты! – с ехидцей. – И я не я, и мама не моя!

Подошёл к столу, выдвинул ящик и бросил туда несколько патронов.

– А это у тебя в столе что? Желаете служебное расследование?

– Вопросов больше нет, господин полковник. Уже беру бумагу и ручку.

На следующий день, получив расчёт, друзья по несчастью вышли из отделения. Сыпала снежная крупа, и было довольно зябко.

– Ты куда? – спросил Целебровский.

– На трамвай.

– Ну, пойдём, провожу. Хотя я о другом. Куда будешь подаваться?

– А ты?

– Не знаю. В органы, да и вообще на госслужбу теперь уж вряд ли. Удавчик постарается сообщить куда надо. (Удавчиком в отделении звали начальника за круглый живот на не жирном, в общем-то теле, хотя не только и по этому признаку. Любил власть показать). В частную охранную службу, сыскное агентство, адвокатом, нотариусом, где сумею приткнуться. Слава Богу, у юристов сейчас выбор богаче, чем раньше, – тяжело вздохнув, ответил Целебровский.

– А я не знаю. Моя шарашка закрыта, в институт без степени… жалкие гроши. Да, чёрт бы с ними, с грошами, одному-то мне не много надо, да у них ведь и работы сейчас нет, так что и надежды защититься тоже нет. Я уже убедился, что по специальности работу не найти. И сам понимаешь, что с моим мизерным ментовским стажем ни в сыскное, ни в охранное меня не возьмут. Так что работягой куда-нибудь.

– Мда… Вот и закончилось наше расследование.

– А жаль. Так бы хотелось этим господам хвост прищемить, – горестно проговорил Жигалов.

– Какая разница, эти, другие. Любопытно, что за дверь там у них, что за чертовщина с этим связана. Напрямую спрашивать, конечно, не стоит, но ушки на макушке держи. Через Шелепина не смогли, может быть, через самих Свиридовых получится, хотя… мутные они какие-то, закрытые. Я вот тут чё думаю-то, неспроста младший Свиридов физик. Что-то тут не то, нюхом чую. Ты, ежели чё, поспрашивай в институте, какое направление в физике разрабатывал, на какую тему диплом, понял?

– Ага! Только в институте, где он работал, у меня знакомых нет. Представь, придёт какой-то работяга и начнёт расспрашивать…

– Понятно. Это я так, по инерции. Но, в общем-то, политех вы один окончили. Поди и преподаватели общие. Ладно, – пожав на прощанье руки. – Твой трамвай подошёл. Бывай.

– La commedia e finita!

– Что? – обернувшись, спросил Целебровский.

– Финита ля комедия, что значит конец интриги! – ответил Жигалов, входя в трамвай.

Гастроном.

В городе было три проспекта, на которых располагались почти все промышленные предприятия города, как мелкие, так и крупные. И каждый день, с девяти до пяти Жигалов ходил по этим проспектам. Не пропускал ни одной вывески. Начиналось всё со слова «здравствуйте», заканчивалось словом «извините».

В промежутке имели место ещё два варианта. В первом ему сразу же говорили, что работники тут не нужны, и он, не солоно хлебавши, удалялся. Иногда его направляли в цех, на участок, в мастерскую, и там он разговаривал с начальником или мастером. И ему либо говорили, извини, мужик, но нам нужны работяги с квалификацией, с опытом, а ты не потянешь, либо честно говорили, что взять-то они его, конечно, могут, работа нехитрая, освоишь, но денег у нас не платят, либо задержки по пять месяцев. В одной шаражке сказали: «Зарплата бартером, коммунальные услуги оплачиваем перечислением и отоварка в нашем магазине».

Хозяйка, где Жигалов снимал комнату, брала с него наличными, а в магазине отоваривали только консервированным хреном и лавровым листом, работяг, конечно, для ИТР было всё или почти всё, из-под прилавка, естественно. А хозяйственный инвентарь, кухонная посуда, халаты и дамские пальто ему были ни к чему. Было, правда, ещё сгущённое молоко, но коровкин дар он не принимал ни в каком виде. Ещё в детстве, выпивая на ночь стакан какао на молоке, которое мать варила почти ежедневно, любила всё молочное, как и отец, мучился животом. Родителям не говорил, ляжет в кровати животом на кулак, больно, но терпел, так и засыпал. Лишь в армии понял, причина болей в животе – молоко. Молочного в армии не было. С тех пор всё, ни капли молочного.

– Извините, – теперь не ему, а он сказал. – Извините, – и, не раскланиваясь, покинул шарашку. Результат прежний, работы не было.

Конечно, встал в бюро по трудоустройству, ездил с выданным бланком, получал отметки об отказе, и через месяц получал около тысячи рублей – пособие по безработице.

В день получения пособия уже по темноте возвращался домой и решил зайти в гастроном. Магазин был по-пути, с небольшим заворотом в проулок. Везде частные дома и среди них одинокая пятиэтажка, – хрущёвка. Первый этаж – гастроном с большими стеклянными витринами.

Покупать особо было нечего, хлеб да маргарин, деньги приходилось экономить, десяток яиц, есть-то хочется. Купил и на выходе из магазина увидел объявление «гастроному срочно требуется грузчик».

На следующий день, – в восемь утра Жигалов был у директора.

Полная, именно вельможно полная, а не толстая дама, исполненная собственной значимости и с налётом высокомерия, словом, типичная гастрономовская директриса долго листала его трудовую, потом бросила её в ящик стола, встала, достала из шкафа верхонки, подала Жигалову.

– Надевай рукавицы и пошли.

Они прошли через торговый зал, это он потом узнал, что через торговый зал, а тогда, если б его спросили, просто сказал, что прошли через магазин и зашли за прилавок. Жигалов впервые оказался по ту сторону прилавка.

Потом директриса завела его в какой-то коридорчик, с полом, покрытым металлическими листами, по которым два мужика таскали крюками коробки с пакетами молока.

– Толя, – сказала, подойдя к одному, – ты уволен.

Толя и ухом не повёл. Повесил крючок на трубу батареи и пошёл в какую-то боковую дверь.

Потом Жигалов узнал, что та дверь ведёт в подвал, где располагалась комнатка для грузчиков, – железный стол, деревянная вешалка и три ящика покрытых тряпкам. На столе кружки для чифиря, на стене заляпанная чем-то серым и маслянистым розетка и кипятильник на гвоздике. Всё это, конечно, Жигалов увидел чуть позже. А сейчас он взял крючок и пошёл за вторым грузчиком к выходу. На улице, на маленьком дворике, на железных листах стояли короба.

Рабочий день начался.

Короба с молочной продукцией и другие скоропортящиеся продукты затаскивали в холодильник и составляли в стопки. Закончат эту работу, слышат, кричат: «Толя, Коля, хлеб!» «Толя, Коля, сметану!» «Толя, Коля!..» и так почти без перерыва на отдых.

Лишь часам к десяти освободились, спустились в подвал и заварили чай.

– Выпьем чайку за знакомство, – сказал напарник и, вынув из карманов по прянику, посмотрел на них как бы с удивлением. – Вот ведь руки какие, всё к ним прилипает! Да, оно иначе как… не пить же чай голяком!?

Пришлось им нести в бакалею с полдюжины коробок халвы, и вроде бы Николай к ящикам с пряниками не подходил, а вот, умудрился «свистнуть» два пряника.

– На вид Николаю около сорока. Помят и потаскан, но с явным налётом интеллигентности, точнее… интеллигентной мастеровитости, – подумал Жигалов. – Явно, не всю жизнь в гастрономовских грузчиках провёл.

Николай и в самом деле оказался бывшим заводским мастером и за плечами имел техникумовский диплом. За чаем о себе поведал:

– Понимаешь, проворовался, попал в зону. Сел при советской власти, вышел при демократах. Не жена, сдох бы. При советах мы, конечно, пахали, как папы карлы в литейке, но зато ведь и зарабатывали. В зоне ларёк был, отоварка. Объединялись в «семьи», варили себе кое-что получше лагерной баланды. Хоть и за колючкой, а жить было можно. А пришли демократы и нате вам, пожалте. Работы нет, денег нет, а кормёжка… А! – махнув рукой, – лучше и не вспоминать. С голоду сдохнуть можно! И дохли, как тараканы! Многие вышли с туберкулёзом, а кто и на зоне загнулся. А меня, говорю, жена подкармливала. Не её бы передачи, точно не сдюжил.

– Значит, бывший зек. А я бывший мент. Правда, ментом-то недолго пробыл, выперли. А до того был инженером.

– А, не тушуйся! Будь ты хоть всю жизнь в ментах, в этом подвале все на равных, на одну харю, как говорится. Да я и не в обиде на ментов. Каждому своё. Кто-то ворует, кто-то ловит. Кстати, меня на воровстве-то так и не поймали.

– А за что посадили?

– Дельце небольшое на заводе наладил. Уводил дефицитные инструменты и сбывал в совхозные мастерские. Всё было продумано и отлажено. Опера, конечно, знали всё, но доказать не могли. Не будешь же весь день дежурить и обыскивать все машины, а вывести небольшой ящичек в машине со стружкой плёвое дело. Поди, узнай, в какой день это случится. Ну, а сельским меня выдавать не резон. Словом, не пойман – не вор. Подловили на драке. По пьяни крепко изметелил одного фраера, так, что тот в больничку загремел. К этому и прицепились. Беда, что всё это случилось в том районе, где завод, на котором работал. Терпила от претензий отказался, на суде заявил, что просит суд помилосердствовать и дело такое, что можно было и так и так повернуть, даже на условное. Но районная прокуратура на меня большой зуб имела, упекли по-полной.

Жигалов и раньше замечал, что сплошь и рядом воры попадались на каком-то второстепенном деле, не на том, что считали основным. Казалось бы, провернул операцию, остановись, затаись. Нет, привычка брать, что плохо лежит, опьянение безнаказанностью играли свою определённую роль. Хоп, и влип!

– А тебя-то за что выперли из ментов?

– Свиридовым на хвост наступили. Задержали младшего Свиридова с автоматом, оказалось, нельзя было трогать.

– Да-а-а, у Свиридовых власть большая. Знаешь, ещё поначалу, когда они такими крутыми не были, а только начинали разворачиваться, к ним Лёха Свиристель послал своих быков. Зашли они в тот дом, и не вышли. Лёха начал наезжать на Свиридова, тот пригласил его в свой дом, везде провёл, всё показал, нигде ничего. И во дворе всё чисто, ни свежевскопанной земли, ни недавно залитого бетона, ни горячей печи. Ни-че-го!

Договорить не успели.

– Коля, Сёма! – донеслось откуда-то сверху.

Снова пришла машина, и надо было идти разгружать.

Первый месяц для Жигалова пролетел незаметно. В перерывах между машинами подтоварка, – разносили товар по отделам, насыпали сахар в ящики, и т. д. Только слегка отдышишься, обсохнешь от пота, всё начинается сначала. По-первости тяжело было, но потом пообвык, даже появилось время поболтать с продавщицами.

Вообще-то грузчики в гастрономе были на особом положении. С одной стороны они низшая ступень социальной лестницы, любая продавщица начальник, – подай то, подай это, поставь сюда, да не так, а эдак, но с другой… Грузчики бывают во всех отделах, во всех подсобках, они знают весь гастроном и всех в гастрономе. И секрета от грузчика быть не может. Ну, попытается продавщица втихушку от грузчика сметану разбавить. Но ведь её надо в первую очередь вытащить в отдел, а неразбавленную поставить в холодильник, а если грузчик не в курсе, то вероятность того, что он перепутает фляги – пятьдесят на пятьдесят. И не скроешь от грузчика, что устарелая копчёная колбаса и побелевшая копчёная рыба смазываются растительным маслом для придания ей товарного вида, и то, что сбросила при приёмке товара колечко колбасы под весы.

Да и на подтоварке грузчик слышит всякие разговоры, какие продавщицам из других отделов, а тем более, начальству, век не услышать.

Но, оказалось, этим гастроном не исчерпывается, за ним тянется целый шлейф людей, так или иначе с ним связанных.

Прежде всего официальный, – поставщики, большинство из которых люди кавказской национальности, ревизоры из торга и торгового отдела района, налоговики, инспектора санэпидстанции и пожарной охраны, и конечно бо́рзые участковые менты. Комка́м проще, при появлении инспекторов, если удавалось засечь вовремя, они закрывались, а продавцы разбегались. Гастроному сложнее, его не закроешь. Вот и приходилось директору магазина каждому проверяющему «давать на лапу», а тому не интересно, где ты это берёшь, как оплачиваешь, из своего кармана, или кармана продавца. Вообще-то считалось, что гастроном входит в акционерное общество, а фактически, вместе с пятью другими гастрономами города принадлежал господину Кузьмичёву. Приезжал он иногда на сером джипе, важно расхаживал по гастроному – пузом вперёд. Правда, особенного пуза у него не было, в меру упитанный, в меру подтянутый господин, но всё же выпячивал его и этим показывал себя хозяином всего и вся.

Кроме официального шлейфа, был неофициальный, попросту говоря, криминальный. Ежемесячно, в один и тот же день и час в кабинете директрисы появлялись два амбала и получали из её рук конверт с деньгами. Всё, можете работать спокойно ещё один месяц. На следующий всё повторяется. Рэкет, а он может быть и криминальный и ментовский, так называемая крыша.

А ещё к гастроному «присосались» бабули и вполне приличные, по общему виду, женщины.

Бабули за час до открытия гастронома, у правого угла магазина устанавливали в ряд ящики из-под спиртного. У каждой бабули два ящика. На один ящик сама усаживалась, рядом с собой ставила объёмную сумку с жаренными семечками, а на втором раскладывала сигареты, спички, жевательную резинку. Весь товар на ящике – декорация, а сигареты нужны в основном, для угощения милиции. В ящике, на котором сидит, одна-две бутылки палёнки. Если официальная проверка, купила для себя. Время от времени на проржавевшей вдрызг «Ладе» подъезжает плюгавенький мужичок и пополняет проданное спиртное новыми бутылками. Существует здесь и очередь, но не из покупателей, а из продавцов. Продала одна бабулька палёнку, всё, жди очередь, следующую бутылку продаёт другая, потом третья и так по кругу. Иногда очередь нарушается и возникает скандал. Не очень, правда, шумный и продолжительный, всё решается мирно. Бабульки – это стационарные пункты продажи палёнки. Именно палёнки, – водки домашнего розлива. Спирт, конечно, самого низкого качества, да и градусы в бутылках не соответствовали госту, были не сорока, а немногим более тридцати градусов, а порой и этого не было, что часто выражалось со стороны любителей дешёвого спиртного оскорблением в адрес бабуль.

Женщины в прыску – в расцвете сил, аппетитные, пышные, ядрёные. Эти тридцати, сорокалетние дамы появлялись в черте магазина часам к десяти, – стояли кучкой, курили, либо фланировали от одного угла гастронома до другого, окликая прохожих: «мужчина, бутылочку не желаете?»

Этих женщин снабжал настоящей заводской водкой спиртоноша, – ещё молодой, но уже лысеющий человек-шкаф. (Водка в стране дефицит и продаётся в магазинах согласно постановлению правительства в определённые часы). Время от времени у гастронома появляется милиция и собирает дань, как с молодых женщин, так и с бабулек. Это своя, местная милиция. Она не наглеет. Хуже, когда проходит рейд из районного отделения милиции. Здесь молодушки пытаются спастись бегством, а когда не получается, грузятся вместе с бабульками в милицейский автобус и увозятся в отделение. Там на них оформляют протокол, они платят штраф и на следующий день снова занимают свои рабочие места.

Начиная с обеда, к гастроному идут коммивояжёры. Это пёстрая публика. От чистеньких отутюженных мальчиков, разносящих фирменные товары, до наркоманов и пропойц, пытающихся продать только что украденную вещь.

К пяти вечера, как на работу, в магазин являются карманники. Человек пять ребят и одна девушка. Девушка наркоманка, плотно сидит на игле, парни пока ещё нет, только иногда покуривают.

В пять в гастрономе толпа, а если народу мало эти шесть человек сами её создадут, а в толпе проще простого для опытных карманников вытащить кошелек из пластикового пакета, а то и из кармана. К семи карманники уходят. Иногда появляются явные наркоманы и пытаются что-либо умыкнуть с витрины. Однажды пытались даже контрольные весы утащить, но они приметны и за ними следят во все глаза, так что не подфартило.

Ну, и последний штрих к портрету гастронома – это нищие.

Они тоже делились на группы. Прежде всего на стационарно-рейдовых.

Стационарные нищие сидели у дверей магазина, положив перед собой шапку с несколькими сотенными и двухсотенными – для затравки, а рейдовые бродили по гастроному и приставали к покупателям с какими-либо жалостными словами.