Текст книги "Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей"

Сиблинги-убийцы

Я не знал, как правильно начать эту главу, и тупил в твиттере; в океане шитпоста всплыл потрясающий скрин, он мне помог; там инстаблогер из совсем нижних слоёв интернета отвечает на вопрос подписчика «что не так со смайликами красное сердечко и лицо, окружённое сердечками». Цитирую: «Девочка может их отправлять – на то она и девочка. Ты мужчина. Поэтому тебе не надо делать то же самое, что делает девочка. Для парней можно использовать только эти смайлики: подмигивание, ангелок, руки в стороны, задумчивость, лицо с моноклем. Все. Только эти 5». 2020-е годы, феминистский рейх окончательно закрепостил мужчин, оставив им только пять смайликов для использования в переписках. В подпольных телеграм-чатах формируются группы мужского сопротивления.

Маскулинность, в попытках оставаться «классической» в цифровом мире, представляет собой совсем жалкое посмешище; увы, вопрос неравенств, угнетения и дисбаланса власти вообще не смешной: он связан с насилием, закрепощением и угнетением целой половины человечества на протяжении (в разных регионах с разными динамиками и промежутками, но —) нескольких тысяч лет. В этой главе мы всё ещё не приблизимся к понятию о том, что такое любовь, секс и близость сегодня, странно было бы говорить об интимностях, не обсудив то, внутри каких режимов доминирования они осуществляются. Поэтому мы поговорим о том, как мы живём внутри двух (наиболее крупных и массово описываемых) культурно-политико-эмоциональных режимов, которые лишают тела возможности по-настоящему, без отчуждения, реализовывать сексуальность, практиковать любовь и близость. Эти режимы, а точнее, структуры доминирования – патриархат и капитализм. В современной социальной теории убедительно описано, как эти режимы связаны и даже зависят друг от друга, так что часто говорят о «патриархатном капитализме» или «капиталистическом патриархате». Франсуаза Верджес в книге Decolonial Feminism[23]23
  F. Vergès, A decolonial feminism. London: Pluto Press, 2021.


[Закрыть] вообще пишет, что «системы капитализма, колонизации, расизма и гетеропатриахата – не отдельные системы, которые сталкиваются или сговариваются, производя настоящее время; они взаимно сцеплены и обуславливают друг друга». С некоторыми поправками на разные регионы – так и есть, но мы, чтобы рассмотреть патриархатный и капиталистический режимы внимательней, обсудим каждый отдельно. Слыша хотя бы что-то про патриархат, легко можно предположить, что речь пойдёт об угнетении женщин; это так, но что часто упускается из виду в обыденных разговорах и давно звучит в исследованиях – патриархат вредит и мужчинам тоже, местами так же сильно, как женщинам, если сравнение тут вообще уместно.

Одно важное замечание: эта книга, естественно, в огромной степени опирается на критику бинарной гендерной системы; но поскольку сейчас и в дальнейшем нам предстоит описывать определённый социальный эндоскелет, сформированный опытами прошлого, внутри которого мы до сих пор живём, нас ждёт частое нормативное использование слов «мужчина» и «женщина»; тем же, кого удивляет, что я вообще делаю такую оговорку, предлагаю дождаться третьей главы.

Патриархат

Итак, некоторым мужчинам в наше время нельзя использовать определённые смайлики; многим современным женщинам тоже кое-что нельзя. Например, контролировать своё тело, участвовать в публичной сфере, распоряжаться финансовыми ресурсами, заниматься определёнными профессиями, реализовывать репродуктивный и сексуальный выбор, получать равную с мужчинами оплату за труд, не подвергаться бесконечным политикам стыда дома, в учебных и рабочих заведениях и на улице, отказываться от неоплачиваемого домашнего и эмоционального труда по обслуживанию мужчин, их карьер и, в пределе, капиталистического режима, а также писать первой и последней класть трубку. Так было не всегда и не везде, но так происходит в большей части мира давным-давно. У этой книги нет специальной исторической задачи, но крайне важно иметь в виду историческую природу патриархального режима – хотя бы для того, чтобы понимать: что имело своё начало в истории, неизбежно будет иметь свой конец.

В книге «Почему патриархат всё ещё существует»[24]24
  C. Gilligan и N. Snider, Why does patriarchy persist? Cambridge, UK; Medford, MA, USA: Polity Press, 2018.


[Закрыть] Кэрол Гиллиган и Наоми Снайдер предлагают такое определение этому слову: «Патриархат мы определяем как культуру, основанную на гендерной бинарности и иерархии, систему понятий или оптику, которая: 1) заставляет нас разделять человеческие свойства на «мужские» и «женские», отдавая при этом мужским предпочтение; 2) отдает некоторым мужчинам главенство над другими мужчинами и всем мужчинам – над женщинами; 3) проводит различие между «личностью» и «отношениями» таким образом, что у мужчины есть личность, а у женщины в идеале личности нет; при этом женщины находятся в отношениях, которые подспудно обслуживают потребности мужчин». Теоретикам, для которых важна классовая оптика, в этом понятии не хватило бы материальной приземлённости; например, Хайди Хартманн определяет[25]25
  Hartmann, H. (1976) «Capitalism, Patriarchy, and Job Segregation by Sex»


[Закрыть] патриархат как «совокупность социальных отношений между мужчинами, которые имеют материальную основу и которые, хотя и будучи иерархичными, устанавливают или создают взаимозависимость или солидарность между мужчинами, что позволяет им доминировать над женщинами. <…> Материальная основа, на которой держится патриархат, заключается в контроле мужчин над женской рабочей силой. Он опирается не только на деторождение в семье, но и на все социальные структуры, которые позволяют мужчинам контролировать женский труд. <…> Контроль поддерживается путем лишения женщин доступа к необходимым производительным ресурсам и ограничения женской сексуальности».

Есть несколько теорий о происхождении патриархата; большая часть из них так или иначе сходится в том, что где-то там, где возникла частная собственность, появляется патриархат, плюс это так или иначе имеет отношение к главному биологическому отличию женщин – возможности рожать. Герда Лернер в книге The Creation of Patriarchy, которая описывает период длиной почти 6 тысяч лет (хотя и не без существенных недочётов[26]26
  A. Stanley, «The creation of patriarchy», Women’s Studies International Forum, т. 15, вып. 3, сс. 434–438, май 1992


[Закрыть]), пишет, что в период перехода от растениеводства к сельскому хозяйству и появлению постоянных поселений происходит сдвиг к патрилокальности и патрилинейности: супруги начинают жить там, где жил отец мужа, и вся структура родства начинает вестись по мужской линии. Лернер в каком-то смысле переворачивает Энгельса с его «Происхождением семьи…» – она утверждает, что появление частной собственности и классовой структуры общества – это результат овладевания мужчинами женским репродуктивным трудом, а не его причина. Сначала присвоив труд рождения, нащупав иерархию, в которой у них может быть власть над женщинами своего племени, и вообще концепции доминирующего и доминируемого, особи мужского пола получили интуицию к присвоению женщин из других групп после захватнических столкновений, а затем к рабству и власти над другими мужчинами. Лернер во многом опирается на работы Клода Леви-Стросса, который, правда, видел патриархат универсальным и находил его корни в традициях обмена женщинами[27]27
  C. Lévi-Strauss, The Elementary Structures of Kinship. Beacon Press, 1969.


[Закрыть]; в таких обществах партнёрами в браке по сути были не мужчина и женщина, а две разные группы мужчин, налаживающие социальные связи путём обмена женщинами (хотя предметом внимания Леви-Стросса был вообще не патриархальный режим, а системы родства, и его оптику на это вряд ли можно назвать критической). Лернер уточняет, что в данном процессе реификации не сама женщина превращается в товар, а её сексуальность и способность вынашивать ребёнка. В самых ранних легальных сводах правил (Лорен анализирует, среди прочих, месопотамские и среднеассирийские законы) жертвой в случае изнасилования считалась не женщина, а муж или отец, и им должны восполнять урон (как правило, так же ценой женской сексуальности). Некоторые теоретики уверены: если мы точно поймём, в какой момент и при каких условиях произошло разделение труда по гендерному признаку, мы приблизимся к генезису угнетения женщин. Леви-Стросс наоборот уверен, что весь смысл гендерного разделения труда – в поддержке разницы между полами, так что неважно содержание этого разделения, а важно лишь то, что оно подчёркивает неравенство. С точки зрения природной необходимости несущественно, какую форму приобретает разделение труда, кому отходит мотыга, а кому прялка, «разделение труда между полами есть не что иное, как инструмент институционализации взаимного состояния зависимости между полами». Это ещё и табу на «одинаковость» обоих полов, которое акцентирует биологические различия между ними и, таким образом, формирует гендер.

У Лернер патриархат – это система, выстроенная «мужчинами и женщинами»: в разные исторические периоды некоторые женщины были наделены властью большей, чем большинство женщин и мужчин, хотя эта власть и транслировалась через других мужчин и служила их целям; таким образом, она всё равно использовалась для ещё большей институционализации иерархий доминирования. Даже уже будучи сексуально закрепощёнными, женщины вплоть до развития монотеизма играли важную роль через предполагаемую фигуру богини в неолите и далее в форме жриц и целительниц, связывающих человеческое и божественное. Однако с возникновением империалистской королевской власти в ближневосточных обществах влияние фигур различных богинь плодородия снижается, «фертильность» в их образах разделяется на две функции – сексуальность и, собственно, рождение; женщины теряют свою власть связи с божественным, даром творить и размножать наделяется бог-мужчина, с которым могут ассоциировать себя мужчины-короли. Вместе с этим происходит ещё вот что: женская сексуальность, за исключением репродуктивной функции, получает связь с грехом и злом.

Патриархат – сам по себе проблематичный термин, неверно понимать его как универсальный глобальный режим. К середине 20 века это слово практически исчезает из социологии, а в 60-е и 70-е возвращается в актуальное использование в феминистской теории. Тогда вокруг него происходили дискуссии, призывающие либо дать ему большую научную точность, либо отказаться от использования термина вовсе. В мае 1989 года вышел номер журнала Sociology[28]28
  Sociology, vol. 23, no. 2, Sage Publications, Ltd., 1989


[Закрыть] с тремя текстами, проблематизирующими использование этого концепта. В одном из них Малкольм Уотерс указывает[29]29
  M. Waters, «Patriarchy and Viriarchy: An Exploration and Reconstruction of Concepts of Masculine Domination», Sociology, т. 23, вып. 2, сс. 193–211, май 1989, doi: 10.1177/0038038589023002003.


[Закрыть] на три сложности с «патриархатом»: этимологическую, дефинитивную и теоретическую. Во-первых, «патриархат» значит буквально «власть отцов», старших в семействах, – это термин, характерный для конкретного общественного устройства, нерелевантного для западных обществ сегодня; употребляя его в отношении системы мужского доминирования, феминистские теоретики совершенно точно не имеют в виду конкретно это; во-вторых, нет консенсуса относительно его научного определения, термин слишком широкий и может означать разные вещи в разных контекстах; в-третьих, пишет Уотерс, у концепта «патриархата» низкий теоретический потенциал, потому что он «внеисторический» (такое было ощущение от термина в 1989 году); это, по мнению Уотерса, Элизабет Фокс-Дженовезе, Шейлы Роуботэм и других теоретиков, приводит к его натурализации, как будто это естественный биологический феномен, характерный для всего человечества, а не исторический и мультилокальный. Уотерс предложил оставить «патриархат» для тех режимов власти, где ресурсы и власть перераспределены в интересах мужчины, занимающего старшее место в системе родства; если же речь идёт о подчинении вне систем родства, для таких маскулинных гендерных систем он предлагает термин «вириархат» – власть «зрелых мужчин», затем ещё разделяя патриархаты и вириархаты на четыре категории в зависимости от степени различения между домашними и публичными сферами в разных обществах. Как мы видим сегодня, термин особо не прижился, как и предложенный в 1992 феминистской теологиней Элизабет Фьоренца термин «кириархат», выводящий ситуации подчинения за пределы гендерной системы и через интерсекциональный подход описывающий такие режимы субординации, когда человек одновременно может быть угнетён по одним векторам и привилегирован по другим.

Сегодня разговор о «патриархате» уже подразумевает его историчность и неоднородность, но с этим словом по-прежнему легко попасть в ловушку, как, например, с «феминизмом» – не существует и вряд ли когда-либо существовал один монолитный «феминизм», – есть разные теоретические направления и активистские движения с разными оптиками, иногда взаимоисключающими, а некоторые азиатские или африканские женские движения вообще не согласны обозначать своё сопротивление режимам доминирования словом «феминизм», так как оно слишком заряжено контекстами белого западного активизма. Так же и патриархат – в разных местах планеты он появлялся и функционирует не одинаково; ещё одно массовое заблуждение – что все «традиционные» и тем более преисторические общества – по умолчанию патриархальны; как показывают антропологические исследования, это не так. Предположения, что в далеком прошлом существовали гегемонно-феминные гендерные системы (матриархаты) – до сих пор не слишком убедительны, но то, что многие из преисторических и племенных обществ были эгалитарны в смысле половых ролей – можно узнать, например, у Элеанор Ликок[30]30
  Etienne, M., & Leacock, E. B. (1980). Women and colonization: anthropological perspectives. New York, Praeger.


[Закрыть], Ойеронке Ойевуми[31]31
  Oyěwùmí, O. (1997). The Invention of Women: Making an African Sense of Western Gender Discourses


[Закрыть], Марии Лугонес[32]32
  Lugones, M. (2007). Heterosexualism and the Colonial / Modern Gender System. Hypatia, 22(1)


[Закрыть] или в свежих исследованиях фуражных обществ[33]33
  M. Dyble, G. D. Salali, N. Chaudhary, A. Page, D. Smith, J. Thompson, et al., (2015) «Sex equality can explain the unique social structure of hunter-gatherer bands», Science 2015 Vol. 348 Issue 6236


[Закрыть]. И уже совсем достоверно то, что европейский колониализм в 16–19 веках насильно насаждал патриархальные режимы доминирования и бинарную гендерную систему в обществах, которые либо были эгалитарны, либо для которых не существовало разделения на мужчину и женщину в том принципиальном виде, в котором оно существовало тогда и сейчас для западных обществ, – а значит, не могло быть угнетения по половому признаку. Уже закрепив связь с грехом любой сексуальности, кроме репродуктивной, европейские колонизаторы, обнаруживая в местных сообществах сексуальное разнообразие, допустимость однополых отношений, гендерных трансгрессий, «третьего пола» или флюидности этих категорий вообще, – считывали это как признак отсталости и дегенеративности этих сообществ, – а значит, необходимости их «окультурить»; сейчас это, конечно, звучит иронично. То же самое происходило в 19 и 20 веке с Российской Империей и затем СССР, которые, уже будучи ментальной колонией «Запада», в свою очередь колонизировали Среднюю Азию и Кавказ, нерефлексивно насаждая там паттерны западной модерности; об этом подробно пишет, например, Мадина Тлостанова[34]34
  Тлостанова, М. (2009), «Деколониальные гендерные эпистемологии»


[Закрыть], упоминая, в числе прочего, традицию «бачей» – обычай, при котором мальчиков 16–18 лет в Узбекистане и других локалах одевали в женские вещи, чтобы они танцевали для развлечения (надо сказать, что в Афганистане, Пакистане и некоторых других местах культура бачей иногда принимает формы проституирования и насилия над подростками). Советских модернизаторов, естественно, бесил гомосексуальный подтекст этой культуры, и подобные «отклонения от нормы» репрессировались. В случаях тех регионов, где те или иные формы патриархата уже существовали, женщины с приходом колонизаторов подвергались множественным уровням угнетения.

В среде европейских колонизаторов и сформировался патриархат белых мужчин примерно в том виде, в котором мы можем наблюдать его сегодня. Джордж Олби наглядно показывает[35]35
  G. W. Albee, «The psychological origins of the white male patriarchy», J Primary Prevent, т. 17, вып. 1, сс. 75–97, сен. 1996


[Закрыть], как гладко это произошло с формированием социального дарвинизма – неправильно понятой идеи Дарвина об эволюции, перенесённой на социальные отношения Гербертом Спенсером, Фрэнсисом Гальтоном, Уильямом Самнером и другими теоретиками. Человек всё время пытается найти смысл в окружающем мире, вот и британцам внутри растущей империи нужно было найти объяснение тому, как такая небольшая группа белых людей контролирует такое огромное количество ресурсов и почему необходимо продолжать игнорировать растущее социальное неравенство; формулировка «выживает сильнейший» пришлась кстати. Теория Дарвина подорвала роль религиозных воззрений, и эту пустоту заполнили идеи социал-дарвинистов, которые просто причесали религиозный концепт предопределённости под новое время, связав её не с божественной силой, а с законами природы.

Рассматривая появление нормы, мы уже говорили, как в 18 и 19 веках учёные были захвачены классификацией и таксономизацией всего, но прежде всего людей. Эволюционисты, в том числе и Дарвин, делили человечество на «расы» по шкале от нордического типа, к которому принадлежали сами, до африканских и австралийских аборигенов, которые «не произвели достаточно мужчин высоких достижений». Эти идеи довольно быстро нашли свой путь в Америку и прижились и там, поддерживая неуёмный расистский капитализм. Фраза move fast and break things («двигайся быстро и ломай вещи»), которая до недавнего времени была неофициальным девизом фейсбука и которая до сих пор остаётся мотто бойких предпринимашек из Кремниевой Долины, произошла из кругов разработчиков и инженеров и по факту значила то, что в процессе разработки неизбежны ошибки и поломки; однако неолиберальная культура взяла на вооружение её в буквальном смысле, и сегодня ей описывается отношение стартаперов и корпоративных менеджеров к окружающей реальности, которую, если она стоит на пути к доходу и экспансии, можно и поломать. Это буквально то, что делали колонизаторы в отношении локальных культур. Да и своих тоже – взять хотя бы так называемые «охоты на ведьм», особо массовые с середины 15 до середины 18 века в Европе и колониальной Америке – 80 % жертв этих преследований были женщины.

Философ Тимоти Мортон пишет, что, когда мы максимально приближаемся к вещам, они «начинают растворяться», становятся невидимыми, естественной частью мира, которую уже очень трудно охватить или поставить под вопрос. Если людям долго и упорно говорить, что какая-то вещь в мире натуральна, естественна и неизменна (и при этом у говорящего в руках сосредоточены инструменты производства и распространения знания), люди с большой вероятностью начнут так думать. Как режимы дисциплины интернализуются телами в обществе и становятся невидимыми, так же невидимым стал патриархат. Он никогда не был невидимым для всех, в его разломы всегда при желании можно было заглянуть так или иначе, но появление печатного капитализма и идеи социального дарвинизма укрепили второсортное положение женщин. Также большое значение имело формирование сферы «дома» в 18 веке как отдельной и изолированной от публичной сферы, оплота семьи и отдыха, о чём пишет Элизабет Джейнвей[36]36
  Janeway, E. (1971) Man’s World, Woman’s Place


[Закрыть]. С приходом фордизма укрепляется концепция «семейной зарплаты», при которой мужчина получает больше женщины, потому что ему – добытчику – нужно обеспечивать семью. Тогда же происходит новая (по сравнению с сельскохозяйственной моделью) сегрегация трудовой сферы, в которой уровень трудоустроенности женщин в целом сохраняется, но они вытесняются из ключевых сфер промышленности в менее оплачиваемые виды занятости. Современные формы маскулинности и феминности находят свою основу именно в этом (ре)конструировании гендерного разделения между мужчиной как кормильцем и женщиной как домашней хозяйкой.

У кого-то наверняка всё ещё остаётся вопрос: но ведь между мужскими и женскими особями на самом деле существуют биологические различия? Это так. Но, во-первых, очень странно различиями оправдывать неравенство и угнетение. А во-вторых, эти различия не так принципиальны, как их видела преимущественно мужская наука почти всё время до приблизительно второй трети двадцатого века. Биологоредукционистский аргумент подробно разоблачает, например, Рэйвин Коннелл в четвёртой главе книги «Гендер и власть»[37]37
  R. Connell, Gender and power: society, the person, and sexual politics. Stanford, Calif: Stanford University Press, 1987.


[Закрыть], анализируя работы «вульгарной социобиологии», в которых закономерности из мира животных бездумно переносятся на социальную сферу, а корреляции лёгкой логической манипуляцией превращаются в причины. Она, среди прочего, приводит в пример книгу «Неизбежность патриархата» Стивена Гольдберга, в которой автор на основе разницы в гормонах пытается объяснить разделение труда и патриархальный режим. Якобы, в ситуации открытой конкуренции гормональный уровень мужчин позволяет им проявлять агрессию и уверенность в борьбе за более выгодные места, а гормональный уровень женщин подсказывает им отказаться от изнурительной борьбы и сосредоточиться на домашних обязанностях. Но дело в том, что такой ситуации открытой конкуренции между мужчинами и женщинами, о которой пишет Гольдберг в 1973 году, никогда не существовало; даже то, что она существует сейчас, можно сказать с большой натяжкой. «Значительно более сложная подмена производится на более ранней ступени рассуждения, а именно: от среднестатистических различий концентрации гормонов Гольдберг переходит к категориальным различиям социального поведения», – пишет Коннелл, – «Не может внушать доверия рассуждение, исходящее из небольшого массива данных, которые свидетельствуют о небольших средних различиях, тогда как значительный массив данных говорит о значительных пересечениях показателей». Иными словами, мужчины и женщины гораздо больше похожи между собой, чем различаются; общество усугубляет некоторые из средних различий, потому что к моменту формирования научного знания западные общества подходят с уже сформировавшейся субординацией по половому признаку; многие исследователи науки указывали на то, как учёные бессознательно фокусировались на отличиях, а не сходствах между полами, увеличивая разрыв и укрепляя неравенство. В современной физиологии нет свидетельств настолько мощной степени определения разницей в гормонах персоны её характера и когнитивных способностей, как мысль об этом распространена в патриархальном представлении о полах.

Итак, мы живём внутри режима доминирования, где одни мужчины стоят в иерархии выше других мужчин и все мужчины стоят выше женщин; этот режим сложился исторически и социально сконструирован. Наверняка каждый знает много конкретных семей, сообществ или структур, где женщина рулит мужчинами; но мы говорим о наиболее общих системах «пол-гендер», внутри которых складываются типы маскулинности и феминности. И если существование гегемонной маскулинности очевидно (она отстраивает себя от всех женщин и, по мысли Коннелл, консервативной и подчинённой маскулинностей), то среди разных типов феминности, о чём пишет Коннелл, не существует гегемонного типа.

Такой режим не может действовать сам по себе, он размещается в человеческих телах и оказывает влияние на их самоощущение и отношения между ними. Давайте проследим, что именно патриархат делает с людьми. Он реализуется через норму (набор ценностей, правил, жизненных сценариев), нарушение которой грозит разными последствиями и санкциями. «Но патриархат укоренен еще глубже – он определяет наши мысли и чувства, то, как мы воспринимаем других людей и судим о них, влияет на наши желания, отношения и мир, в котором мы живем», – пишут Гиллиган и Снайдер. – «Между двумя этими аспектами, культурным и психологическим, часто существует напряжение: мы бессознательно усваиваем и реализуем те установки, которым на сознательном уровне всячески противостоим». Да, мы выяснили, что это режим, главными выгодоприобретателями которого является группа мужчин. Но кажется странным объяснять существование настолько тотальной системы доминирования простым желанием мужчин обладать властью и ресурсами. К тому же – и это такой секрет полишинеля о патриархате – большинство мужчин в патриархатных обществах не обладают почти никакой структурной властью и носят не самые большие привилегии; они компенсируют это как раз властью в семье. Снайдер и Гиллиган в начале книги предполагают, что должна существовать какая-то психологическая задача, которую патриархат решает, помимо простого сохранения привилегий тел у власти, – и в этом причина того, что нам до сих пор приходится с ним бороться. Интересно, что с точки зрения эволюции (а, как мы помним, ярыми сторонниками гендерных иерархий в 18, 19 и 20 веках были как раз эволюционисты и социал-дарвинисты) патриархат представляется угрозой для человечества, потому что, как пишет антропологиня Сара Хрди[38]38
  Hrdy S. (2011), Mothers and Others. The Evolutionary Origins of Mutual Understanding


[Закрыть], «патриархальная идеология, вращающаяся вокруг женского целомудрия и продления и приумножения наследования по мужской линии, подорвала многовековой обычай ставить во главу угла благополучие детей».

Так что же это за психологическая задача? «Почему патриархат ещё существует?» начинается с описания двух историй. В первой мальчик жертвует многолетними близкими дружескими отношениями с другим мальчиком, к которому он сильно привязан, когда выясняется, что тот гей; но существенно даже не это, а то, когда это происходит – в 10 классе, когда «мальчикам уже не полагается иметь лучших друзей и в особенности таких, кто нарушает законы любовных отношений». Вторая история – про девушку, которую изнасиловал друг; и хотя сам факт насилия им не отрицался, она чувствовала, что знакомые, преподаватели и вообще атмосфера вокруг подталкивают её молчать, «смириться с этим, не гнать волну, не портить Тому жизнь». Героями обеих историй рулит призрак патриархата, системы, которая, с одной стороны призывает особь мужского пола отделять разум от чувств и не думать о том, что он чувствует, а особь женского пола – притвориться, что она не знает того, что она на самом деле знает. «Адам <…> не поддался своему порыву сохранить подлинно глубокие отношения с Олли, а Джеки на какое-то время уступила давлению, не стала «гнать волну и портить Тому жизнь», отказавшись говорить о том, что признал сам Том: он действительно изнасиловал ее. Воздействовавшие на них силы – извне и изнутри – принудили их пожертвовать отношениями, предав любовь или заглушив собственный голос, поддержав иерархию, в которой натурал выше гея, а мужчина выше женщины». Примерно так авторки описывают тот самый психологический механизм патриархата: он вынуждает тела отказываться от любви во имя встраивания в иерархию, «он оберегает нас от уязвимости, связанной с любовью, а тем самым и от утраты».

Как происходит усвоение этого психологического механизма? Он вообще не естественен для человеческого вида с его стремлением к открытому общению, трансляции чувств и налаживанию связей. Отвечая на этот вопрос, авторки опираются на исследования того, как происходит взросление мальчиков и девочек в западных обществах[39]39
  В частности, Gilligan C. The Birth of Pleasure. N.Y.: Alfred A. Knopf, 2002 и Chu J.Y. When Boys Become Boys: Development, Relationships, and Masculinity. N.Y.: New York University Press, 2014, а также Way N. Deep Secrets: Boys’ Friendships and the Crisis of Connection. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011.


[Закрыть], и обнаруживают, когда и как происходит этот внутренний разрыв, когда тело чувствует удар дисциплинирующей нормы, прикладываемой к нему: у девочек позже (в подростковом возрасте), у мальчиков раньше (уже в 4–7 лет), а затем ещё раз, в период окончания школы. Тогда «женственность начинает ассоциироваться с псевдоотношениями (и заглушением голоса своего «я»)», – пишет Гиллиган, – «а мужественность – с псевдонезависимостью (и отгораживанием от чувств и потребности в отношениях) – две стороны одной медали, когда личность исключается из отношений, для того чтобы парадоксальным образом облегчить «отношения». Вот что мы подразумеваем под утратой отношений: не столько физическую сепарацию, сколько утрату близости и привязанности». Эти разрывы между желанием и нормой видимы у детей за счёт повышения уровня психического напряжения и стресса, угрожающего устойчивости личности. Гиллиган и Снайдер особо сосредотачиваются на трёх открытиях. Первое – сценарии мужественности и женственности, которые закладывает патриархат, совпадают с тем, как психолог Джон Боулби описывал патологическую реакцию на утрату: эмоциональное отчуждение (у мужчин) и навязчивая заботливость (у женщин). Второе – уже упомянутый императив мужчинам отделять разум от чувств, а женщинам – молчать о том, что знают. И третье – сопротивление усвоению патриархальных норм идёт по тому же сценарию, что и реакция на утрату: сначала протест, оказывающийся неэффективным, затем отчаяние, и, наконец, отчуждение, из состояния которого уже невозможно исцелить разрыв связи.

Всем нам знаком призыв отделять разум от эмоций, он особенно часто обращён к женщинам, поскольку до сих пор считается, что они неспособны контролировать эмоции, затмевающие рациональность. Этот дуализм – один из дуализмов западной модерности, вроде разделения на душу и тело. Гиллиган ссылается на исследование Антонио Дамасио[40]40
  Damasio A.R. The Feeling of What Happens: Body and Emotion in the Making of Consciousness. San Diego: Harcourt, 1999.


[Закрыть], объясняющее бессмысленность этого разделения: «наши впечатления «записываются» в теле и на эмоциональном уровне (когда мы улавливаем музыкальный мотив или ощущение того, что происходит в данную минуту) и затем проигрываются у нас в сознании и в мыслях. Когда мы отделяем разум от тела, нам грозит опасность «забыть свой разум» – т. е. забыть все, что мы знаем сердцем и душой, наши внутренние, истинные чувства. И делаем мы это во имя интеллекта, сообразительности и образования. В культуре, которая поощряет отделение рациональности от эмоций, в образовательной системе, которая способствует отделению мыслей от чувств, такой шаг расценивается как взросление». В моменте перехода от подлинных отношений к культуре женского безмолвия и мужской отчуждённости воспроизводится иерархия «которая требует, чтобы те, кто находится на ее вершине, утратили эмпатию, а те, кто внизу, – уверенность в себе. Знание и неравнодушие необходимы для политического сопротивления, и в особенности для сопротивления патриархальным гендерным ограничениям, которые отделяют интеллект (знание) от эмоции (неравнодушие) и лишают мужчин и женщин полноты их человечности».

Два этих надлома в телах: тревожная привязанность и избегание привязанности в отношениях мужчины и женщины работают в тандеме, образуя пространство взаимной проекции; женщина вынуждена стать контейнером, куда мужчина может проецировать все свои отчуждённые эмоции, потребность в любви и близости, подлинном контакте; он, в свою очередь, становится контейнером для всех желаний и талантов и женщины, от которых ей пришлось отказаться, беря на себя эмоциональный труд по заботе о нём. По мнению Снайдер и Гиллиган, это объясняет ту звериную ярость, которую испытывают мужчины при любом посягательстве на бинарность гендеров и эмоциональные режимы патриархата: инстинктивно они видят в этом угрозу своим потребностям и испытывают страх, который толкает их на угрозы и насилие. Я сам обнаруживаю в себе абсолютно ясно эту эмоциональную отчуждённость, этот выбор в пользу не-отношений из-за страха утраты, ускользание от действительно включённых диалогов, подавление эмоций и мыслях о них. И я пытаюсь понять, когда в детстве меня этим заразило, – книги Верна, Дефо, Дюма, Свифта, мультики про мышь и кота, зайца и волка, сказки про Буратино, Золушку и Бременских музыкантов, телемюзиклы в начале нулевых, сериалы у бабушки, реклама и музыка, образы определяющего все социальные отношения разделения на мужское и женское, тотальности которых вообще невозможно избежать, тем более в городе на границе с Китаем с населением двести тысяч. В детском саду надо мной смеялись из-за девчачьих коричневых колготок, в начальной школе в театральных сценах учительница рявкала, когда я делал «девчачьи» жесты, «чё ты как баба» было универсальным дисциплинирующим окриком, обращённым от всех ко всем. Конечно, у меня не было шанса не быть задетым мужской социализацией, хотя моё тело сопротивлялось. И сегодня, уже сознательно определяя себя как квирного человека, я часто субверсивно или защитно включаю некоторые из этих «мужских» паттернов, – просто потому что я их знаю, они в моём опыте.