Текст книги "Четвёртая пуля"

По телегам и едущим обочь всадникам прошелестело негромкое: «Приготовились…»

Возле леса бричка остановилась, Званицкий тяжело спрыгнул на землю и пошел навстречу спешившемуся Черкашину, разводя руки в стороны, как бы разминая плечи и поглаживая, потирая бока.

Встретились, капитан вскинул ладонь к папахе, пожали друг другу руки, перекинулись несколькими фразами и пошли к обозу. Капитан приближался, пытливо и остро вглядываясь в лица приехавших, бегло, но цепко окидывая возы. Из-под сена кое-где торчали дула винтовок, бугрились под сеном мешки, напоминая по форме коробки с патронами. Народ в седлах и на возах сидел равнодушный и спокойный – ни тени волнения, интереса. Так, видать, и должно было быть. Чай, на войну приехали, не к теще на блины. Чего ж особо-то до поры до времени радоваться? Какая тут радость…

– Прошу познакомиться, Василий Михайлович, – Званицкий учтиво представил Черкашину сошедшего с брички Сибирцева. – Прибыл из Омска, полагаю, знакомые вам места, от моих старых фронтовых товарищей.

– Весьма рад, – не менее учтиво Черкашин щелкнул каблуками, отдал честь и пожал протянутую Сибирцевым руку.

– Ну что, едемте, капитан? – Званицкий, чуть покряхтывая, поднялся в бричку и обернулся к Черкашину. – Прошу, Василий Михайлович. Далеко еще? Успеем поговорить?

Сибирцев поднялся вслед за Черкашиным и сел спиной к Егору Федосеевичу, напротив капитана. Так он видел и его, и весь обоз. Литовченко отстал от брички и ехал среди своих.

Черкашин махнул рукой, и к нему подъехал казак, держа в поводу коня капитана. Теперь они с Зеленовым сопровождали бричку с двух сторон, словно охрана.

Сибирцев видел не потерявшее настороженности, заросшее до глаз лицо казака, его короткую винтовку, привычно брошенную поперек седла. И тяжеловатое, с узкими прищуренными глазами, иссеченное морщинами лицо капитана. Этот был чисто выбрит, но мятый френч на локтях и воротнике лоснился. И потому вид его был какой-то неопрятный, испитой, что ли.

– Значит, не добрался до вас мой рыжий? Жаль, Марк Осипович, – хриплым тягучим голосом заговорил капитан. – А впрочем, что за польза от лишних знаний… Я смотрю, вы налегке, – он похлопал по стволу стоящий между сиденьями пулемет. – И много их у вас?

– Есть, – однозначно ответил полковник. – Путь предстоит далекий?

– Да уж, – криво усмехнулся капитал. – Сегодня день отдыха, а завтра, Марк Осипович, тронемся к Богуславскому. Это неблизко.

Да, Сибирцев уже посмотрел по карте, добрая сотня верст, если не больше.

– Начинаем, значит, – хмуро констатировал Званицкий словно самому себе. – Сколько у вас штыков, Василий Михайлович? – спросил как бы между прочим.

– Около сотни. Да у хорунжего Селянского два эскадрона. И ваших, я смотрю, с полсотни. Пройдем, и еще запомнят нас краснопузые… на всю жизнь… Извините, Марк Осипович, вы, часом, этого не прихватили? – капитан щелкнул себя по шее возле воротника. – А то мы тут поиздержались, ожидаючи-то… – Он нелепо, будто булькая горлом, хохотнул.

– Найдется, – нахмурился Званицкий и искоса, недовольно посмотрел на капитана. – Только рано вроде бы победу праздновать.

– Ах, полковник, – почти панибратски заметил Черкашин, развалясь на спинке сиденья, – вы, как человек истинно военный, суеверны. Может, оно и неплохо. Может, за это и ценят вас там, – он показал пальцем в глубину леса, – у наших полковников. А я, наверно, из другого теста. Но ничего, сейчас приедем, баньку я приказал истопить. А после как же русскому человеку без чарки, а? Что скажете вы, наш сибирский гость? – он лениво взглянул на Сибирцева.

– Полностью поддерживаю, – скупо улыбнулся он.

– Ну вот и отлично! – Капитан вмиг собрался, выпрямился, оглянулся на обоз и резко приказал деду Егору: – Сейчас бери левее, понял, борода?

На высоком откосе лесного оврага, по дну которого бежал ручеек, стояла довольно приличная изба, курившаяся дымком. Неподалеку, через поляну, сарай с высоким сеновалом. Возле него, у коновязи, десятка три лошадей, телеги. Посреди поляны бездымно горело несколько костров, вокруг которых сидели кружками люди в фуражках и папахах, в наброшенных на плечи шинелях – ночи в лесу-то, поди, прохладные. Между кострами в козлах стояли винтовки.

При виде обоза несколько человек поднялись, приблизились к телегам, желая, вероятно, встретить земляков, может, даже односельчан. Остальные продолжали заниматься своими нехитрыми делами.

От дальнего костра донеслась песня: молодой хрипловатый голос заунывно тянул про казака.

 
Скакал казак через долину,
Через кавказские края,
Скакал он в садик одинокий,
Блестит колечко на руке…
 

Помнил Сибирцев эту песню, тоже певали ее тоскливыми голосами казаки из эшелона па станции Гродеково. Только пели они не «кавказские края», а «маньжурские поля». Ближе к естеству.

Полковник поманил пальцем Литовченко, но обратился к капитану:

– Василий Михайлович, приказать занести в дом оружие? Или проще часовых поставить? Я полагаю, зачем таскать туда-сюда?

– Распорядитесь, Марк Осипович. Ваши люди, пусть и охраняют. Ну, прошу, господа, в дом.

Поднимаясь по ступеням в сени, Сибирцев обернулся к певцу, а тот все пел-стонал, покачиваясь у костра:

 
Кольцо казачка подарила,
Когда казак шел во поход.
Она дарила – говорила,
Что через год буду твоя…
 

«Дурак ты, дурачина, – подумал Сибирцев. – Какая нелегкая занесла тебя сюда?.. Какая нелепость… Увидишь ли ты свою казачку-то?.. Черт его знает, почему берет она за сердце, эта старая песня…»

Стол был накрыт для приема гостей. Не хватало разве что хрусталя. Его заменяли фронтовые кружки. Сибирцев достал из своего мешка пару бутылок самогона, что взял в дорогу Званицкий, и поставил их в середину стола.

– Может быть, сперва о деле? – недовольно взглянув на Сибирцева и капитана, резковато спросил полковник и неприступно вздернул черную бороду.

– Сей момент… – Что-то знакомое, полицейски-подхалимское прозвучало в готовности капитана, у которого, заметил Сибирцев, заблестели узкие глазки.

Сибирцев шутливо-виновато пожал плечами и под суровым взглядом Званицкого стушевался. Отвернулся, стал смотреть во двор.

Там приехавшие понемногу разбредались, располагались по трое-четверо по краям поляны. Знают дело. Кто-то остался у пулемета. Остальные, выполняя приказ Литовченко, незаметно берут бандитов в кольцо. Справится Федор, успокоился немного Сибирцев и стал слушать беседу капитана с полковником.

Черкашин, локтем сдвинув тарелки к центру стола, на освободившемся пространстве расстелил потрепанную на сгибах карту и кривым ногтем мизинца стал показывать маршрут дальнейшего следования. Сибирцев нехотя приблизился к ним, стал разглядывать карту через плечо капитана, не выражая при этом никакого интереса. Званицкий внимательно слушал, строго поглядывая на Черкашина, задавая незначительные, казалось бы, вопросы о том, где должны быть привалы, в какое время суток, откуда брать питание, где водопой, – словом, вел чисто военную игру. Черкашину, похоже, вся эта полковничья настырность порядком надоела, он не раз уже поглядывал на стоящие поодаль бутылки, и слышно было, как с трудом глотал слюну в пересохшем, требующем опохмелки горле. Когда, по мнению Званицкого, все основные сведения, включая пароли, были получены, он вздохнул и, подняв от стола голову, быстро взглянул на Сибирцева. Капитан каким-то неизвестным чутьем ухитрился перехватить этот взгляд, дернулся было в сторону, но цепкая, сильная рука Сибирцева уже захватила его горло локтем под подбородок, а ладонью другой руки он намертво запечатал рот капитана и коротким рывком отбросил его голову назад. Тело Черкашина дернулось, обмякло, потяжелело, глаза вылезли из орбит.

Званицкий, расширив глаза, смотрел на этот страшный прием.

Сибирцев отпустил захват, поднял тело капитана на руки и отнес его в соседнюю комнату. Через две-три минуты вернулся, отряхнул ладони. На вопросительный взгляд полковника подмигнул:

– Жив. Я его связал и рот заткнул. Пусть помаленьку приходит в себя… Ну что, Марк Осипович, пойду дам команду?

– С Богом, голубчик, – неожиданно вырвалось у полковника, и он осенил Сибирцева размашистым крестом.

13

На развилке, сразу за широким бродом через реку Цну, Сибирцев и Званицкий расстались с отрядом Федора Литовченко. Тем путь лежал в Сосновку и потом в Моршанск, а Сибирцеву с Марком Осиповичем кружным путем через Мишарино на Козлов. Федор посоветовал им оставить в бричке «гочкис», пару жестянок с лентами и ящик с гранатами. Дорога неблизкая, народ всякий бродит, а сведения, что везут они в Козлов, – выше всякой важности.

Смотрел Сибирцев в ярко-голубые глаза веснушчатого комэска, а видел его, выступающего с телеги с пламенной революционной речью перед оравой только что плененных бандитов. И не было в словах, в интонациях Федора ни тени той горечи-печали, которая так остро проявилась на сосновском перроне.

Казаки и мужики, окруженные красными бойцами и под дулом «гочкиса», быстро разобрались, кто есть кто, и единогласно порешили влиться в отряд Литовченко. Слишком уж единогласно, подумалось Сибирцеву. Ну а с другой-то стороны – что им еще остается? Они ж знают о приказе. Кому в «могилевскую» охота?.. А вот еще главарей, зачинщиков не указали – тоже плохо. Опасно.

Певца попросил позвать Сибирцев. Литовченко приподнялся в стременах, оглядел свою рать и зычно крикнул:

– Мешков! Серьга! Ко мне!

Чинно подъехал на коне молодой казак в долгополой шинели с шашкой на боку и фуражке, чудом державшейся на иссиня-черной кучерявой голове. Цыган да и только. А когда повернул Мешков голову, Сибирцев увидел, действительно, висела у него в мочке левого уха желтая сережка.

– Вон тебя кличут, – кивнул Федор на Сибирцева.

– Слухаю, дяденька! – озорно блеснул зубами веселый запевала Мешков.

– А ты, часом, племянничек, не из цыган будешь? – со смехом спросил Сибирцев.

– Не-е, дяденька, коренные мы, станицы Мигулинской, – отрапортовал Мешков, – а ежели ты нащёт серьги, так то мне положено, как меньшому у мамани.

Сибирцев ничего не понял. На помощь пришел Званицкий.

– Это у казаков порядок такой. Или обычай, если хотите. Вы с ними не служили, потому можете не знать. Меньшому в роду положено серьгу в ухе носить. И когда вахмистр командует: «Равняйсь!» – по этой серьге в левом ухе определяет, кого не следует посылать в разведку или в сечу. Меньших берегли.

– Ясно, – покивал Сибирцев. – Ишь ты, здраво рассуждали станичники. А что ж тебя, Серьга, сюда-то занесло?

– И-эх, дяденька! Кабы домой отпустили… – весело вздохнул казак. – А так чево гуторить?..

– Ты вот, я слышал, поешь: скакал казак-то… через кавказские края, а это неправильно. У нас пели: «Через маньжурские поля».

– Не-е, дяденька, – живо возразил казак, – у вас где, може, и так, а у нас батя вона когда ишшо с войны песню привез. Через кавказские края – надоть.

– Ну, Бог с тобой, пой как поешь, да служи с толком, а там скоро и по домам, вот как бандитов разгоним. Да не бегай ты от одних к другим. Не должен человек болтаться, как сухой навоз в проруби. До победы. Так, казак?

– Слухаюсь, дяденька. – Мешков легко вскинул ладонь к виску и, взглянув на Федора, отъехал.

– Я смотрю, – наклонился к Сибирцеву Званицкий, – вы вроде нарочно время тянете. Что, какое-нибудь недоброе предчувствие или, может, мы упустили что-то важное?

– Понимаете, Марк Осипович, – Сибирцев задумчиво обернулся к полковнику, – мне почему-то не нравится, что больно уж легко взяли мы Черкашина вместе с его отрядом. Боюсь я легких побед. Точнее, не шибко верю им.

– Ну уж это вы, батенька мой, знаете ли… Если мы что-то упустили, давайте вспомним еще раз. Обсудим.

– Не то, не то, полковник… Федор, нагнись-ка. Я вот что думаю, товарищи дорогие. Облегчая себе жизнь, мы одновременно усложняем ее Федору и его бойцам. Почему-то гложет, как говорится, душу сомнение. А, Марк Осипович? Федор, ты что скажешь?

Литовченко пожал плечами.

– А я вот смотрел на твоего Мешкова и подумал: казачки-то не покорились. Вид, боюсь, сделали только. Пока сила наша. Мужики – с теми иной разговор. А казаки – народ военный, для них присяга многое значит. Не обвели б они тебя, Федор, вокруг пальца, вот что. Что скажете, Марк Осипович?

– Есть резон, – покачал бородой Званицкий. – Может быть, не следует казаков подпускать к оружию?

– Вот и я думаю, – подхватил Сибирцев. – Ты, Федор, оружие им не раздавай, охрану поставь повернее. А за остальными – глаз да глаз. Начальству в Моршанске доложишь, оно дальше распорядится!.. – Сибирцев вздохнул. – Только я думаю, что их все равно до поры в лагерь отправят. Вся радость, что не покойники… Но им об этом – ни сном ни духом. Смотри…

– Постараюсь, товарищ Сибирцев, – тоже вздохнул Литовченко.

– И шашки пусть поснимают, – добавил Сибирцев. – Хоть я и не служил с ними, Марк Осипович, но видел там, на Востоке, что такое сабля в умелых руках. Вы, ребята, и охнуть не успеете. А причину назови любую. Что, мол, через населенные пункты, а их впереди несколько, командир приказал проходить без оружия, во избежание, и так далее. Ну, словом, сам придумай. Их озлоблять не надо, но и много воли – тоже лишнее. Главное, дисциплина пожестче… И вот еще одно обстоятельство. Пока с ними, Марк Осипович, везут Черкашина, у многих, я уверен, будет маячить перед глазами неминуемость расплаты. Черкашин – это для них трибунал. А кое для кого и стенка.

– Что же вы предлагаете? – насупился полковник.

– Предлагаю взять его с собой. Оторвать таким образом от них этот соблазн. А ты нам, Федя, выдели парочку надежных ребят, а? До Мишарина только. А дальше мы разберемся сами.

На том и порешили. Черкашина, связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту, уложили на охапку сена на днище брички. Капитан яростно извивался и вращал глазами. Сибирцев молча вынул наган и поднес его к самому носу капитана – тот враз успокоился.

– Ну вот и порядок, – одними глазами улыбнулся Сибирцев. – А ты, Федор, как доложишь, только тогда возвращайся за оружием. Не раньше. И остановок старайся не делать. Жми на рысях. Ну, бывай, сынок. – Сибирцев пожал Литовченко руку и крикнул деду: – Трогай, Егор Федосеевич! Надо до темноты в Мишарино поспеть.

Следом за бричкой, как было уговорено, припустили на рысях двое бойцов.

– Вот ведь странное какое чувство, – негромко сказал Сибирцев, не глядя на Званицкого, – всего сутки побыли рядом, а расстаешься – душа болит. Как о родном.

Званицкий молча кивнул.

– Благодать… – прошептал Сибирцев и расстегнул гимнастерку, открыв грудь раннему, не сильно жаркому еще солнцу. Он зажмурился, прикрыл ладонью сомкнутые веки. Одна почти бессонная ночь, другая – не много ли?

Плыла, покачивалась, словно на речных волнах, бричка, голова кружилась, было легко и приятно, будто во сне. Резко пахнуло лошадиным потом, ветерок промчался и затих. В ногах завозился связанный Черкашин. Сибирцев лениво приоткрыл глаза и зажмурился: встречное солнце было так ярко, что дед, сидящий впереди, виделся серым расплывчатым силуэтом. Званицкий сидел согнувшись, локти на коленях, большие пальцы утонули в бороде. Всадники скакали чуть впереди, потому что сзади густым непрозрачным шлейфом клубилась бело-розовая пыль. Небо было белесым, безоблачным. Закинув голову, наблюдал Сибирцев, как высоко-высоко, одиноким, темным крестиком стоял коршун. Тихо было вокруг, только копыта выбивали ритмичную глухую дробь да звякало железо на дне брички.

– Марк Осипович, – Сибирцев откашлялся, – можно мне повторить вам один вопрос, на который вы так и не ответили?

– Да, да, – оторвался от своих дум Званицкий, – слушаю вас.

– Почему вы меня все-таки пожалели, не убили?

– Ну, право же, Михаил Александрович, что за декадентство такое! Вы, простите, здоровый – духовно, я имею в виду, – человек, а задаете какие-то самоедские вопросы. Почему, да отчего… Впрочем, убрать вас у меня было немало возможностей и, больше скажу, причин. Но… тут вы сами виноваты. Во-первых, помогли с разбойниками, помните? А чувство благодарности, оно в нас, русских людях, сидит иной раз гораздо глубже, чем мы о том сами подозреваем… Ну-с, затем, сударь, я вашу спину видел. А военному человеку такие шрамы говорят о многом. Кроме всего прочего, Егор кое-что порассказал о вас, не поверите. Вот я и подумал: странно, право, почему это к вам людей тянет?.. Нет, не могу понять… Хуже было, когда я догадался и уверился окончательно, что вы чекист. Истинно скажу: эту породу людей я никогда не знал, не жаловал, и ничего, кроме стыда за Россию и омерзения, они у меня не вызывали. Я много слышал об их черных делах.

– А вам не говорили, что они человечиной питаются?

– Вы будете смеяться надо мной, стариком, но говорили. И я верил. Все эти ваши расстрелы, истязания, насилия, убийства раненых… Никакого суда, никакой справедливости… Средневековье какое-то…

– Вы правы, конечно, по-своему, односторонне, субъективно. Поверьте и мне, буквально те же самые обвинения я могу выдвинуть против вашего «Святого белого движения». Вот вы-то не были в Сибири, скажем, не имели дел с колчаковской или семеновской контрразведкой. А я ведь их всех в лицо знал, водку с ними жрал после их, скажем так, боевых операций. Или вот теперь скажу, только не отчаивайтесь, сидит сейчас ваш Петр Никандрович в Иркутске, в Чека, и дает показания по поводу деятельности нашего с ним военного отдела. Советская власть не так строга, как вам представляется. Ну, посадят вашего Гривицкого снова в лагерь, отсидит он, выйдет потом на волю, может, и в Польшу свою уедет. А попадись я, скажем, в руки к этому типу, – Сибирцев сапогом показал на лежащего Черкашина, – знаете, что бы он со мной сделал? То-то, и не дай вам Бог даже во сне представить – навеки сна лишитесь. Так вот, к чему я это все? А к тому, что Петя восемнадцатого года и Петр двадцатого – люди абсолютно разные, Марк Осипович. После колчаковщины он остался в семеновской контрразведке. Не жалейте о нем, не стоит, право.

– Вы уверены, что Чека ваша лучше? – тоска прозвучала в голосе Званицкого.

– Кто знает, что лучше? Жестокость – она везде жестокость. И у нас есть тяжелые, плохие люди. И их, к сожалению, немало. И оправдание, что революции в белых перчатках не делаются, тоже, конечно, слабое, тут я с вами готов согласиться. Везде, где бы они ни происходили, самое ужасное – это гражданские войны. Полнейший развал души, а претензии предъявлять некому.

– Вот мы и давеча обсуждали с вами… – заметил полковник. – Я так думаю, что если бы эти, как вы их называете, эсеры, меньшевики, народники всякие в семнадцатом году пошли на социальные реформы, вряд ли бы произошел ваш большевистский переворот. А следовательно, не было бы и этой кровавой Гражданской…

– Мне рассказывал мой близкий товарищ там, в Москве, при встрече, а он человек информированный, можете мне поверить, что примерно эти же слова говорил недавно Ленин. Только у него пожестче: мол, не нашлось бы таких дураков, чтобы совершили революцию… Но здесь надо иметь в виду, Марк Осипович, еще одно обстоятельство. Вот какое: ведь Ленин сразу предложил коалицию, с первых же дней. И не вина большевиков, что она просуществовала недолго, развалилась. Вот в чем дело. И вы не знаете, не можете даже представить себе, какая существует сильная и решительная белая эмиграция. Я уж не говорю о тайной и явной интервенции. Ведь провокации, взрывы, террор – не мы начали, нет. Вы-то тут, в России, были, а я там сидел два, считай, года. Навидался… Потому и хочу теперь, уверен, что многое можно, да и нужно решать миром, а не войной, не кровью.

– Эх, Михаил Александрович, – как-то сокрушенно вздохнул Званицкий, – вашими бы устами да меду испить… А сколько, позвольте полюбопытствовать, лет вам, Михаил Александрович?

– Ну, вообще-то, я не барынька и не кокетка, но хотелось бы знать, что вы сами скажете? Затрудняетесь? Ладно. Двадцать семь осенью. Старый я уже.

Званицкий неожиданно звонко, почти по-юношески расхохотался.

– Ну надо же, насмешили! Старик! Боже, как вы еще молоды…

– Вот так же смеялся совсем недавно и Мартин Янович Лацис, особоуполномоченный ВЧК. В марте. А кажется теперь, что целая жизнь прошла. Нет, Марк Осипович, это, увы, не смешно, потому что в мои последние четыре года вместилась революция, как ее ни называй, и со всеми издержками. А это и есть вся жизнь.

– Не разделяю ваше столь ревностное – не так ли? – отношение к этой даме. Вы Герцена Александра Ивановича читали, молодой человек?

– Марк Осипович, зачем же так? Вы же изволили слышать, что я в университете учился. И как же без Герцена-то? Особенно нам, молодым. Странно другое – что вас он еще интересует.

– Я не к тому. Просто вспомнились его рассуждения о революции. Не смею, да и не готов цитировать, но суть в следующем. Что проповедовали христиане, задает он вопрос, и что из этих проповедей поняла толпа? А толпа приняла в христианстве только совесть и ничего – освобождающего человека. Заметьте, что впоследствии именно так она восприняла и революцию: кровавой расправой, гильотиной и местью. К слову «братство» тут же присовокупили слово «смерть». «Братство или смерть» – «Кошелек или жизнь», вам не кажется это очень уж схожим? И далее господин Герцен замечает главное: непростительно думать, что достаточно возвестить римскому миру евангелие, чтоб сделать из него демократическую и социальную республику… Ну и так далее. Вот так-то, молодой человек. А вы торопитесь, словно боитесь не успеть. Россия – страна большая и долгая. Она еще в спячке пребывает, в отсталости и бескультурье, а вы ее будить да стращать. Подняли медведя среди зимы, вот он в шатуна и превратился. И выход теперь один: убить его.

– Ну, я не смотрю столь пессимистически… Я вот что думаю, не перекусить ли нам? Как бы ни были злы и бесчеловечны большевики, но, мне кажется, если мы не позволим нашему капитану наконец опохмелиться, он может не доехать. Как ваше мнение на этот счет?

– Вы желаете доказать, что ничто человеческое и вам не чуждо? – Усмешка тронула губы полковника.

– Вот именно. И потом мне не терпится задать капитану один вопрос.

– Какой же?

– А вот услышите… Егор Федосеевич, как подъедем к тому лесу, скатись на обочину. Перекусим.

Дорога круто заворачивала к сосновому бору. Теперь уже стал узнавать знакомые места Сибирцев, проезжали тут. В тени густого сосняка и остановились. Бойцы по просьбе Сибирцева вытащили из брички Черкашина и посадили его спиной к дереву, вытащили тряпку изо рта, развязали руки. Но капитан качался, закатив глаза, будто снулая рыбина.

– Сейчас мы приведем его в чувство. Давайте, ребята, нажимайте. Егор Федосеевич, командуй.

Сам он налил полкружки самогона, пальцами приоткрыл рот капитана и осторожно влил в него самогон. Тот поперхнулся, затряс головой, и Сибирцев протянул ему кусок хлеба с мясом.

– Ну, капитан. Закусывайте.

Но тот, словно не проснувшись, вяло жевал, кивая носом. Через какое-то время глаза его наконец раскрылись, и он осмысленным взглядом обвел присутствующих. Похоже, память у него отшибло, он никого не узнавал.

– Хотите еще? – предложил Сибирцев.

– Да-а, – проклокотало в горле Черкашина.

– Нате, – Сибирцев протянул ему еще полкружки.

Вот теперь капитан пришел в себя. Уронив на траву хлеб с мясом, подвигал пальцами, размял запястья, взглянул на Сибирцева:

– Крепко вы меня, однако…

– Что поделаешь.

– Куда везете?

– В Козлов. В Чека. Есть еще вопросы?

– Нет, – буркнул капитан и уронил голову на грудь.

– Тогда у меня к вам вопрос, – настойчиво произнес Сибирцев.

Капитан поднял голову, посмотрел с откровенным презрением.

– Отвечать не намерен.

– Вы не поняли, этот вопрос лично вас не касается. Вашего будущего, так сказать. Меня интересует сущая мелочь. Скажите, Василий Михайлович, зачем вы сфабриковали указ о приговоре к расстрелу полковника Званицкого. Вы же знали, что нигде не было упомянуто его фамилии. Сами придумали или приказал кто-нибудь из ваших начальников? Ответите, дам еще выпить.

– Вам-то что теперь?

– Ну, как хотите. – Сибирцев демонстративно отвернулся.

– Да скажу, скажу, мать вашу… – Черкашин, запинаясь, произнес длинную и грязную матерную фразу, выдохся и, помолчав, добавил: – Надо же было этого старого дурака, козла вонючего делом заставить заниматься. Дерьмо паршивое… Наливайте, я все сказал.

– Ну что ж, заработали. Держите кружку… А что, Марк Осипович, и это обстоятельство так-таки ничего не изменит в ваших воззрениях? Впрочем, молчу. Каждый должен обдумать свое и прийти к единственно верному решению… А знаете, зачем я с вас слово взял?

– Я слушаю, слушаю, – мрачно отозвался Званицкий. Он отвернулся и теперь смотрел в поле.

– А затем, что, ежели помните, у Монтеня на этот счет есть достойный парадокс, вот, дословно: мне было бы значительно проще вырваться из плена казематов и законов, чем из того плена, в котором меня держит мое слово. Черкашин ведь здорово припугнул вас, но ошибся: надо было взять с вас честное слово. Однако такая простая вещь не пришла ему в голову. А я не ошибся. Ну, едем? Капитан, давайте ваши руки. А если станете обижать нас, я вам заткну рот вашей же вонючей портянкой. Все ясно? По коням!

Уже когда бричка тронулась и въехала в полусумрак бора, Званицкий, наклонившись к Сибирцеву, тихо, почти на ухо, спросил:

– Как вы узнали, что он меня шантажировал?

– По его роже, Марк Осипович. Вы, вероятно, были неплохим командиром, но никаким физиономистом.