Текст книги "Дневник кушетки"

IV

Если мой хозяин в то памятное утро, когда он явился совершенно разбитым, поклялся, что никогда не будет ночевать вне дома, то клятва его, надо понимать, заключала в себе обещание приводить к себе на ночь компанию чаще обычного.

Впрочем, насколько мне удалось подметить, мой хозяин принадлежал, по всей вероятности, к числу тех неуживчивых животных, которые страшно страдают, чувствуя возле себя присутствие посторонних.

Каждый раз после полудня кровать открывалась; все же были исключения, и мне представился случай стать свидетельницей одной страстной сцены, в которой я не имела удовольствия принимать участие. В тот день все почести выпали на долю кровати – моей соседки.

Она была блондинка, блондинка естественная, и все же ее волосы по цвету походили на некоторые модные краски. Говорили, что ее волосы были смочены в ванне с желтой медью; их великолепный цвет делал неотразимой ее чудную, вздымающуюся, как морские волны, пышную прическу. Она была высокого роста, хорошего телосложения, но принадлежала к числу тех изящных мещанок, которые из-за глупой стыдливости скрывают очертания своего тела.

Была ли она хороша? Пожалуй что нет. У нее были голубые глаза, бледное лицо, слегка напудренное; белые зубы и необыкновенно здоровый и свежий рот; ее нос, правильно очерченный, говорил о страстности ее натуры; ее нижняя челюсть, слегка выдающаяся, говорила о чем-то зверином, несмотря на то, что в ней не было ничего безобразного. И все же ее выразительное лицо, на котором отражались все переливы ее страстной натуры, казалось очень привлекательным, и она, увлеченная первыми поцелуями, которые коснулись ее губ, походила на чертово искушение, спустившееся на землю, чтобы соблазнять людей.

Это была ужасная лакомка, поистине ненасытная, которая всевозможными средствами добивается желаемого.

Если я забыла большую часть имен наших метресс, то ее имени я не забыла; ее звали Жанной. Как только Жанна в первый раз вошла к нам, я сразу же поняла, что она хорошо знакома с моим хозяином. Скоро убедилась в этом, потому что почти тотчас же они стали с увлечением вспоминать о счастливых минутах, проведенных в кабинете в ресторане, недалеко от вокзала. Монпарнас. Запенилось шампанское, начались нежности, они пили из одного стакана, и часто пылкая подруга принуждала пить моего хозяина, вливая в рот ему шампанское из того же стакана, из которого и пила она.

Я настаиваю, что она как-то особенно умела целоваться; она владела всеми тайнами этого искусства. Природа ее богато одарила. Ее жесты, ее ласки, ее позы, ее удальство мне были в высшей степени интересны. Она была очень забавна, и так резвилась, смеялась, развлекалась, как будто бы она пришла к нам с целью развеселить нас.

У нее не было того томного вида, который так присущ, по мнению многих, страстно влюбленным женщинам. Она, наоборот, олицетворяла собой само веселье, само воодушевление. Она была похожа на тех жеребят, которые с громким ржанием несутся по цветущему лугу, развивая по ветру гриву, и раздувая ноздри.

Жанна вовсе не заслужила с моей стороны этих комплиментов, так как ее презрительное отношение ко мне как в тот день, так и в последующие, скорее должны были вызвать во мне злобу. Очевидно, я ее очень мало интересовала. Ее особой благосклонностью пользовалась кровать. Какой странной и девственной была моя натура! Если я и не была сердита на Жанну за ее равнодушие, то я никогда не могла простить кровати выпавшего на ее долю счастья. И даже еще теперь я ревную, но ревную не всех, а только Жанну.

Но довольно говорить о моем душевном состоянии и моих маленьких слабостях, я пишу не только для того, чтобы записывать мои чувства, но и с целью дать представление обо всем, происходившем вокруг меня. Итак, вернемся к нашим влюбленным.

Мой хозяин был прямо бесподобен. Он был поразительно терпелив и храбр. Ни разу на его лице я не заметила и тени утомления. Женщина овладела им, не будучи в состоянии вселить в него ту подлинную страстность, которой обладала. Казалось, они с одинаковой настойчивостью стремились к страстному апофеозу.

Ах! Как их песнь все же была хороша! Ах! Как велико было их безумие! Иногда во время борьбы они бледнели, становясь похожими на смерть, но почти тотчас же обретали новые силы, чтобы прийти более изящным образом к победе.

И мне, бедной покинутой кушетке, прислушивающейся к их гимну и витающей в заоблачных высях, мне казалось, что я участвую в полете множества птиц, которые, направляясь ежегодно в теплые края, пролетают поле мира. Я слышала взмахи их бархатных крыльев, трение крыльев одно о другое. Я слышала их влюбленные страстные возгласы, выражавшие страх или подбадривание. Но по мере того, как они приближались к заветной цели, из их уст все чаще раздавалось веселое пение; этап был близок к концу, и там они обрели покой, веселье, счастье.

Каждый этап птиц – это рай, которых много посеяно на земле, на больших дорогах, по которым происходило переселение.

И я их увидала – усталых, утомленных, крылья их, пораненные во время борьбы, покоились…

Потом они полетели снова, и то же воркование раздавалось уже в царстве ветров, они летели, летели, летели, все выше, чтобы пробиться в новый рай, в небеса, откуда уже внизу ничего не видно, и они продолжали лететь туда, к веселью, к любви, к отдыху, и наконец они достигли обетованной земли!

У обоих на лицах горел лихорадочный румянец, а полузакрытые глаза блестели.

Мне казалось, что я буду иметь удовольствие постоянно их слышать и видеть…

К сожалению, все рано или поздно кончается. Страстная Жанна находилась под опекой своего мужа, без сомнения, ревнивого, и должна была заблаговременно вернуться домой.

Уверенная в красоте своего тела, она одевалась с изящным бесстыдством; я удивлялась нежности ее кожи, которая распространяла вокруг себя пьянящий аромат чувственности.

– Довольны ли вы мной? – спросил мой хозяин.

– Вы мне доставили столько счастья, – ответила она, – что я не смогу не явиться еще раз. Но я вас прошу никогда не говорить мне о своей любви. Не пытайтесь меня обмануть насчет ваших чувств, признаюсь вам, я уже много страдала, и мне не хотелось бы опять переживать таких потрясений. И потом, ведь так приятно любить друг друга без участия сердца. Это опьянение, которое заменяет грубое пьянство; после него остается только приятное воспоминание, которое возбуждает желание повторить все снова, не утомляя сердца муками страсти, омрачающими радость любви.

Сказав это суровым голосом, она опорожнила бокал шампанского, а затем, переменив тон, весело воскликнула:

– Нет больше забот!.. Мы так интересно проводим время, что никогда о нем не забудем.!. Мне очень нравится твой способ измены. И мне безразлично, кто у тебя будет завтра, блондинка или брюнетка.

Мой хозяин ответил:

– Завтра будет отдых! Сегодня же, моя дорогая, я не уверен, смогу ли я думать об этом ранее восьми дней. А ты?

– О, я, я… Но это не одно и то же!.. Ты меня проводишь?

– О, без сомнения, если ты находишь это удобным.

– В закрытой коляске со спущенными шторами нас никогда не увидят.

Одевшись, они уехали.

Воцарившаяся в комнате тишина навела меня на размышления. Кто была эта Жанна? Не чрезмерно ли она утомила моего хозяина? Будет ли она настолько благоразумна, чтобы не подорвать его сил? Мне бы очень не хотелось, чтобы посягали на его здоровье. Будучи ужасной эгоисткой, я подумала про себя:

– Мне здесь хорошо, не скучно, меня уважают, я здесь нечто вроде драгоценности, я вижу красивых женщин, я присутствую при интересных битвах; если мой хозяин умрет, кто знает, не попаду ли я в руки паралитика?

Мое опасение, свидетельствовавшее о моей доброй натуре и искренней привязанности к моему хозяину, было вполне обоснованно. Действительно, я больше не сомневалась в тех особенных качествах, которыми обладал этот человек, волосатый, как медведь, и сильный, как бык. Я должна сознаться, что прежде редко чувствовала себя настолько усталой. Действительно, шелковая тесьма моей обивки была местами разорвана и выдернута. Я походила на старую мебель, которой нужна неотложная починка.

Около одиннадцати часов вечера явился мой хозяин. У него был мутный взгляд; под глазами синие круги. Когда он поворачивался в профиль, огромный шрам красовался на его носу. Он был в прекрасном расположении духа и походил на гуляку, приготовившегося совершить дурной поступок. Что он еще сделал? На какую ложь он еще способен? Какая еще жертва не устояла перед его обаянием?

Я так и не узнала этой тайны; он никогда не заговаривал об этом; но я готова биться об заклад двумя колесиками, которые у меня остались, что я не ошибаюсь, и что в тот вечер он нашел еще одну впечатлительную девушку.

Он разделся, вытащил свой каучуковый прибор, о котором я вам говорила, и испробовал силу своих мускулов посредством пружинного сантиметра.

Освежив себя одеколоном, он лег.

Мы все, и он в том числе, хорошо провели ночь, и, несмотря на начавшуюся по обыкновению около девяти часов утреннюю брань, никто не просыпался до полудня.

V

Здесь мои мемуары прерываются. В середине зимы, в один прекрасный вечер, мой хозяин, набив сундук вещами, удалился, и я долго думала, что он больше не вернется.

В течение двух месяцев нас посещала только хозяйка дома, которая время от времени убирала комнаты.

Ах! Эти два месяца отчуждения и изолированности были поистине ужасны, и именно они-то и стали причиной моей хандры и переменой моего прекрасного настроения. Характер мой сделался невыносимым.

И тут одно нелепое происшествие позволило высокомерной кровати, маленькому стульчику и бесформенному креслу прогуляться на мой счет зло и саркастически; чтобы развлечься, они не нашли ничего лучшего, как счесть меня в этой глупой истории главной виновницей.

Действительно, я почти совсем не была виноватой, жертвами могли оказаться, подобно мне, и маленький стульчик, и кровать. Случайно я оказалась замешанной в эту историю; если бы у них было хоть немного жалости, они, вместо того, чтобы так зло смеяться, должны были пожалеть меня.

Вот что произошло.

Однажды, после полудня, в комнату явилась хозяйка, и принялась приводить меня в порядок; дворник через входную дверь, которая была открыта, заметил работавшую хозяйку.

– Почтеннейшая сударыня нарочно не закрыла двери?

Он подошел к ней сзади, неслышно ступая по мягкому ковру, и, не говоря ни слова, бросил ее на меня.

Может, вы вообразите, что она сопротивлялась? Напротив. На то была ее добрая воля, и при этом она проявила такой пыл, которого я и не подозревала у пятидесятилетней женщины, утомившейся достаточно в молодости и народившей целую дюжину детей.

Я опускаю грязные подробности. Несчастные беспечно пользовались мной, как будто имели на то право, и употребили во зло остаток этого скучного свободного времени. Ах! Никто никогда не узнает той тоски и отвращения, которые овладели моим сердцем. Кто мог предположить, что я буду настолько чувствительной и нежной? Я ведь успела полюбить приятный аромат и всей душой возненавидела дурной запах!

К этому, как я уже говорила, присоединилось еще мученье слышать днем и ночью насмешки моих соседей по комнате, а эти ничтожества еще и угрожали донести моему патрону!

Я дала себе слово во что бы то ни стало отомстить им, и думаю, что навеки сохраню неприятное воспоминание об их неприятной дружбе.

Начиная с этого времени, я стала совсем одинокой, так как поклялась воздерживаться, насколько возможно, от разговоров с ними.

Тогда-то у меня и возникла идея писать свои мемуары. Теперь я начну каждый день писать дневник, из которого будущее потомство сможет почерпнуть полезные сведения.

Благодаря мне узнают, какие необыкновенные кутилы, не знавшие никаких препятствий, жили в наше время. Итак, я продолжаю.

В пятницу, в день Венеры, ранним утром хозяйка с помощью дворника – как я задрожала, когда увидела их вместе! – стала убирать сверху донизу квартиру. Какой хаос образовался, мои друзья! Какой шум! Какая пыль! Я получила пинка, какого во всю свою жизнь не имела, но я испытала при этом тайное удовольствие, потому что мне казалось, что это меня очистило от грубой и вульгарной комедии любви, в которой чистильщики заставили меня принять участие. К вечеру помещение было уже убрано, они окурили все комнаты каким-то благовонием, и, когда дверь за ними закрылась – оба себя вели с примерной корректностью, – я на минуту подумала, что пришла весна; так как скоро должен был вернуться хозяин, я постаралась выйти из состояния оцепенения, чтобы встретить его в надлежащем виде.

К полуночи, когда я была погружена в глубокий сон, меня разбудил поворот ключа в замке: это был мой хозяин. По шелесту шелковой юбки в темноте я догадалась о присутствии женщины; как только зажглась свеча, я тотчас же узнала, что спутница моего хозяина – грациозная дама с карими глазами, которую я так любила.

– Наконец, – сказал мой хозяин, – поездка окончена! Как хорошо в своем гнездышке! Как хорошо, моя милая, вернуться оттуда с подругой и хозяюшкой, подобной тебе! И можно ли сказать, что хоть одну минуту я тебя не обожал!

С этими словами он обнял ее, прижал к своему сердцу и их уста слились в одном настолько долгом поцелуе, что мне казалось ему не будет конца. Когда они наконец оторвались друг от друга и обвели взором комнату, с которой у них было связано так много прекрасных воспоминаний, вид у них был возбужденный.

– Посмотри, – сказал мой хозяин, – все вещи как бы смеются над нами; они хорошо знают как меня, так и тебя, кроме нас двоих они больше никого не видели; эта кровать, которая должна теперь быть холодной, приводилась в движение только тобой, и она, мне кажется, зовет тебя, желая тебе доставить то же удовольствие, что ты на ней некогда уже испытала.

Само собой разумеется, что они пришли вдвоем не только для того, чтобы осмотреть мебель, которая, по правде сказать, не стоила того внимания. Усталые от долгого пребывания в пути, утомленные непрерывной тряской при езде по железной дороге, они нуждались скорее в отдыхе, чем в шалостях.

Понятно, там произошла маленькая сценка любви, но сыграна она была тихо, без эксцессов.

Их возвращение не взбудоражило нашей застывшей жизни и того спокойствия, к которому мы уже привыкли.

С рассветом прелестная дама поднялась, оделась, не обращая внимания на детали туалета, и совершенно одна удалилась: понятно, что ее уход должен был совпасть с прибытием утреннего поезда, к которому она, по всей вероятности, хотела поспеть.

Зима была на исходе; чувствовалось приближение весны. Хотя каштаны еще не покрылись листьями, но почки их уж распустились. Несмотря на то, что мне, кушетке, не представлялось случая посмотреть в окно на деревья, я всегда угадывала времена года…

На этом оканчиваются мои воспоминания и начинаются Мемуары.

VI

День после приезда прошел спокойно. Мой хозяин долго разбирал свой большой чемодан. У него был вид потрясенного человека. Я полагаю даже, что у него не могло быть хорошего расположения духа, впрочем, ему не представился случай проявить свое настроение. В продолжение долгого времени он сидел за маленьким столиком и читал письма, в большом количестве полученные в его отсутствие. Я не знаю содержание этих писем, но, вероятно, некоторые из них сильно взволновали его. Он не только завтракал дома, но отказался выйти пообедать. Швейцар отправился в соседний ресторан сделать заказ для моего хозяина. Напрасно я старалась угадать, что с ним происходило; я еще не знала всей правды, когда он нетерпеливо и раздражительно воскликнул:

– Итак, начать сначала!.. И у меня не было мужества разделаться с этой безалаберной жизнью, в которой приходится делать столько гадостей по утрам и вечерам и лгать в течение всего дня!.. Я не могу быть человеком! Сколько лет мне еще придется быть машиной в любви, готовой к услугам славных вдовушек, любознательных девиц, замужних женщин, изнуренных страстью кокоток, которым наскучили их глупые любовники, слушать их пошлые, глупые сентиментальности о снах, маленьких птицах, о голубом небе? Нет! Нет! Это кончено! Я больше не хочу! Я хочу жизни здоровой, я не хочу тратить силы, чтобы удовлетворять этих женщин, удовлетворять без всякого желания!

Тогда он обернулся к портрету своего истинного друга, которого он уважал, и который стоял на маленьком комоде из красного дерева, обитого сатином; взял в свои руки портрет, долго смотрел на него, потом поставил на маленький столик, где было разбросано много надушенных карточек, и погрузился в созерцание его.

Потом он с отчаянной храбростью в голосе обратился к нему с такими словами:

– Сегодня еще, моя милая, мы с тобой вдвоем. Мы с тобой только вдвоем. Твоя душа повсюду, она носится везде, она порхает как бабочка вокруг моего лба, как порхают ангелы вокруг детских головок, ангелы-хранители Всемогущего Бога. Ты лучшая. Ты одна добрая. Я у тебя прошу прощения за все огорчения, которые я тебе причинил; я не могу себя поздравить с тем, что избавил тебя от огорчений; это единственный случай, когда мне хочется, чтобы ты плакала. Итак, сегодня совершенно иной день, который будет первым днем моей новой жизни. Я прекращаю мое скотское поведение. Я твой: я не буду рассыпать вокруг себя ложную любовь, я не буду во все окна развеивать мое сердце. Посмотри, моя милая хозяюшка, что я делаю со всеми этими письмами, из которых лишь некоторые удостоились моего взгляда. Я не помню ни одного слова, я даже не видел ни одной подписи, есть несколько писем, которые я даже не открывал… Ну! Смотри, – я все бросаю в огонь.

Мой хозяин смял в один ком надушенные листки и бросил их в огонь; вспыхнуло сильное яркое пламя, державшееся только одно мгновение и почти тотчас же превратившее все письма в серый и черный пепел, как будто они не хотели даже и теперь смешаться между собой.

Я полагаю, что действуя таким образом, мой хозяин решился на очень храбрый шаг.

Почувствовала ли я себя при этом более счастливой? Скорее нет. Действительно, то, что я увидела и узнала в этом доме, пришлось мне по вкусу и возбуждало во мне любопытство и желание узнать побольше. Я себя с тоской спрашивала, правда ли это, что мы уже не будем после полудня принимать красавиц и у нас не будет больше этих безумных ночей?

Уже давно наступила ночь, а мой хозяин неподвижно сидел на стуле, положив локти на стол и сжав руками голову, сливаясь в темноте с другими предметами.

Вдруг раздался звонок. Мой хозяин с трудом поднялся и тихо прошептал:

– Разве позвонили?

Действительно, с момента его возвращения это был первый звонок. Он прислушался. Несколько секунд спустя позвонили во второй раз.

– Это глупо, – сказал он после некоторого колебания. – Может быть, это письмо или телеграмма…

Он пошел открывать.

Тотчас же со своего места я услышала, как чей-то голос воскликнул:

– Это неприлично! Ты заставляешь людей ждать у двери! И огня у тебя нет! Ну, если тебя сделало таким путешествие, то это нужно исправить, мой старичок.

– Извини меня, моя дорогая, – ответил мой хозяин. – Я очень устал и задумался в ожидании обеда; я даже не заметил, как стемнело.

– Я и говорю, что нужно позаботится об этом. Вот спички, зажги лампу. Мне очень любопытно рассмотреть тебя в таком грустном настроении.

– Кто тебе сказал, что я вернулся? – спросил он.

– Как кто? Разве ты не помнишь, что ты мне написал?..

– Я?..

– Да, ты. «Я возвращусь во вторник вечером в Париж; но так как я боюсь, что буду очень занят, я тебе был бы очень благодарен, если бы ты согласилась прийти со мной пообедать на следующий день вечером». Вот я и пришла. Мой друг, я тебя так хорошо знаю, что прощаю твою ветреность.

– Но?..

– Как мне смешно все это после того, что было!.. Когда, скажи, здесь кушают?

– Когда ты захочешь, – ответил мой хозяин.

– Итак, я остаюсь.

Она сняла свою шляпу, пальто, перчатки и уселась неподалеку от камина.

– Ты сжег письма! – воскликнула она.

– Да, все письма, которые мною тут получены… Я их даже и не читал.

– И почему?

– Я решил изменить свой образ жизни. Я устал от этого безумного праздника, совершенно безнадежного, который меня утомил и опустошил мой мозг!

– Ах! Я понимаю! Я падаю… Знаешь ли ты, что твое путешествие решительно ничего тебе не принесло с…

– О, я тебя прошу! – воскликнул мой хозяин. – Не говори больше ни слова, молчи! Я боюсь, что ты причинишь мне огорчение… Да, путешествие бы ничего не принесло, если бы я хотел продолжать оставаться не более как животным, готовым броситься на первого пришедшего; но если я могу быть просто человеком, тогда – о как благотворно действуют на меня путешествия! Я вернулся, воодушевленный прекрасными мыслями; я слышал любящий голос, который мне говорил о жизни среди природы, и со времени моего возвращения я испытываю, в самые возвышенные моменты, желание не осквернять моих лучезарных воспоминаний всей этой пошлой ложью, этими мерзкими поступками, всеми этими мелкими подлостями, которые меня стерегут и пугают.

– Тогда почему ты не просишь меня уйти?

– Без сомнения! Если бы не мой стыд, который обязывает меня быть учтивым.

– Только это тебя и останавливает? – спросила молодая дама.

– Может быть!

Прошла минута молчания, в продолжение которой они не сводили глаз с углей в камине, уже покрывшихся пеплом.

– Я остаюсь к обеду, – сказала она. – Тем хуже!.. Но я забыла тебе сказать, что сюда за мной около десяти часов должна зайти моя знакомая дама.

Швейцар накрыл на стол. Они прошли в столовую. Из комнаты я не могла следить за разговором.

Но в течение этого времени я думала об услышанном.

Я еще продолжала размышлять, когда мой хозяин открыл дверь одной иностранке.

После приветствий, произнесенных вполне равнодушно, все они вошли в комнату.

– Я тебе очень благодарен, Шарлотта, – сказал мой хозяин, – что ты дала мне возможность познакомиться с одной из прелестнейших дам этого мира.

– Та-ра-та-та! Мой миленький, графиня де Сенегитика есть и будет для тебя запрещенным плодом. Впрочем, я сведу вас с тем условием, что ты предварительно уберешь все «остатки».

И, обратившись к графине де Сенегитик, Шарлотта сказала ей следующее:

– Я тебя познакомила с таким типом, которому не следует верить и придавать значение даже тем его словам, которые покажутся тебе наиболее искренними. Раза два или три я, как и другие женщины, была его любовницей; если бы у меня хватило смелости говорить о том, что я думаю, я бы созналась в том, что его жалею… Впрочем, у него есть подруга, которую он обожает. Все, что он делает и говорит с нами, это только по привычке так проводить время.

– О! – прервал мой хозяин.

– Безусловно. Эта болтовня ровно ничего не стоит: не пасть в его объятия – вот единственное средство для того, чтобы он хоть немного любил тебя и уважал; он чувствует признательность за удовольствие. Это прямо чудовище!

Мой хозяин с суровым видом разливал ликер.

– Почему вы не отвечаете? – спросила у него графиня.

– Шарлотта не поняла того краткого временного воодушевления, которое у меня перешло потом в грусть; она употребила очень много усилий для того, чтобы задеть меня своим несправедливым осуждением, которого я вовсе не заслуживаю. Иногда я страдаю меланхолией…

– Я знаю, что это такое, – сказала графиня.

– Еще нужно верить некоторым чувствам, чтобы выбросить из головы скотскую страсть. Я очень сентиментален, прекрасная графиня. Иногда у меня без всякой на то причины является желание плакать. Я не знаю, понимаете ли вы меня…

– О, сударь, я сама очень сентиментальна.

– Тогда вы должны были испытать это внезапное умиление, овладевающее вами, когда вы хотите любить, делать добро, когда вы хотите быть таким непорочным…

– Эх, – прервала Шарлотта, – есть у тебя в кабинете огонь?

– Да, моя дорогая, – ответил хозяин.

Шарлотта пошла туда… Мой хозяин, усаживаясь около графини, воскликнул:

– В вашем взгляде светит тот огонек, который я так люблю: этот огонек томной грусти имеет такой бархатный оттенок. Ваше вдохновенное лицо так нежно и так мечтательно… Вы должны меня понять… Возможно ли, по вашему мнению, полюбив женщину, подобную вам, любить женщину, подобную Шарлотте?

– Она очень мила! – запротестовала графиня.

– О, я ее очень люблю! – воскликнул мой хозяин. – Но у нее своя натура, а у вас своя.

– Между тем вы меня не знаете!

– Я вас угадываю, а это еще лучше, чем знать вас. Разве я видел вашу шею? Ведь нет. Почему же я уверен, что она обворожительна? Разве я видел вашу ножку? Нет. Но я знаю, что она стройна и изящна. Имею ли я представление о вашем темпераменте? Нет, но я дал бы руку на отсечение, если у вас не оказалась бы страстная натура. Об этом мне говорят ваши глаза и ваш ротик.

– Все ваши чувства отражаются на вашем лице… Я никогда не в состоянии буду отблагодарить Шарлотту за то, что она меня познакомила с вами. Одно ваше присутствие вселило в меня такие чувства, о которых я никогда не подозревала…

Она провела рукой, полной колец, по волосам моего хозяина.

Шарлотта не возвращалась. Они были одни… Я не знаю, как это вышло, но быстро, как молодые люди, которые желают воспользоваться коротким перерывом, они предались игре, которая мне не понравилась…

Это было, как одно дуновение страсти, мгновенное опьянение… Потом они вспомнили о Шарлотте.

– Что же она делает, наконец? – сказал мой хозяин.

Он вышел из комнаты и стал по всей квартире искать Шарлотту. Но ее нигде не было. В гостиной на одном из столов лежала записка, где ясно были начертаны карандашом следующие слова: «Вы мне противны, я доложу. Если вам захочется меня видеть по окончании ваших историй, приходите ко мне, я вас буду ждать. Шарлотта».

Мой хозяин преподнес графине этот листок. Она прочитала и сказала:

– Это смешно! Все женщины ревнивы.

Десять минут были употреблены на туалет; затем, назначив на следующий день свидание, они отправились к этой Шарлотте, которая, по мнению графини, имела единственный недостаток, свойственный большинству француженок: она была ревнива.