Текст книги "Алая королева"

Глава 4

Я проделывала это тысячу раз, наблюдая за толпой, как волк за стадом овец. Ища слабых, медлительных, глупых. Но теперь я и сама – добыча. Я могу случайно выбрать быстра, который поймает меня в мгновение ока, или, хуже того, шепота, который почует мое приближение за полмили. Даже маленькая девочка-тельки способна справиться со мной, если дела пойдут плохо. Так что мне придется быть проворней обычного, умней обычного, а самое плохое – больше обычного рассчитывать на удачу. Это сводит меня с ума. К счастью, никто не обращает внимания на еще одну Красную служанку, муравья под ногами богов.

Я возвращаюсь на площадь. Мои руки висят вдоль тела неподвижно, но я наготове. В норме это похоже на танец – я брожу в самой гуще толпы, свободно ныряя в карманы и хватая кошельки, точь-в-точь как пауки хватают мух. Но я не настолько глупа, чтобы испробовать этот способ здесь. Я двигаюсь вместе с толпой по площади. Наконец меня перестают ослеплять фантастические декорации, и я вижу то, что за ними кроется, – покрытые трещинами камни и черные униформы охранников в каждой тени. Невероятный мир Серебряных перестает быть расплывчатым. Я замечаю, что Серебряные почти не смотрят друг на друга и никогда не улыбаются. Девочка-тельки, кормящая своего странного длинношеего зверя, кажется, скучает, а покупатели даже не торгуются. Только Красные выглядят живыми, когда снуют среди медлительных мужчин и женщин из лучшего мира. Несмотря на жару, солнце и яркие флаги, это место кажется удивительно холодным.

Больше всего меня тревожат черные видеокамеры, которые торчат под навесами лавок и в переулках. Дома, в деревне, их всего несколько штук – на контрольном пункте и на арене, но тут они буквально повсюду. Я слышу, как они гудят, негромко напоминая: «За тобой следят».

Толпа увлекает меня по главной улице, мимо таверн и кафе. Серебряные сидят в уличных барах и наблюдают за толпой, наслаждаясь утренними напитками. Некоторые смотрят на видеоэкраны, висящие на стенах и в проходах. На каждом экране что-то свое, от старых записей Боев до ярких цветных программ, которые я не понимаю – все они смешиваются в голове. От пронзительных криков и треска помех гудит в ушах. Не понимаю, как они это выдерживают. Но Серебряные даже не моргают, глядя на экраны, они почти не обращают на них внимания.

Дворец отбрасывает на меня сияющую тень, и я вновь ловлю себя на том, что глазею на него в нелепом благоговении. К реальности меня возвращает какое-то гудение. Оно напоминает сигнал на арене, тот, который возвещает начало Боев, но только поначалу. Этот звук ниже и как бы тяжелее. Не успев ни о чем подумать, я поворачиваюсь.

В ближайшем баре на всех экранах возникает одна и та же картинка. Это не очередная королевская речь, а новости. Даже Серебряные, восхищенно замолкнув, останавливаются, чтобы посмотреть. Гудение затихает, и начинается репортаж. На экране появляется пышная светловолосая женщина, несомненно, Серебряная. Она держит перед собой листок бумаги. Вид у нее напуганный.

– Серебряные жители Норты, мы просим прощения за беспокойство. Тринадцать минут назад в столице произошел теракт.

Серебряные вокруг ахают и испуганно бормочут.

Я лишь недоверчиво моргаю. Террористы? Кто-то напал на Серебряных?

Это вообще возможно?

– Взрывы прогремели в правительственных зданиях в Западном Археоне. По последним сводкам, Королевский суд, Казначейство и Дворец Белого Огня пострадали, однако, к счастью, заседаний сегодня утром не было.

Картинка меняется: вместо женщины на экране появляется горящее здание. Сотрудники безопасности эвакуируют из него людей, а нимфы направляют воду на пламя. Лекари, с черно-красным крестом на рукаве, бегают туда-сюда.

– Королевской семьи не было во Дворце Белого Огня. Сведений о жертвах нет. Король Тиберий собирается обратиться к гражданам в ближайшее время.

Серебряный рядом со мной сжимает кулак и опускает его на стойку, так что по массивной каменной столешнице разбегаются тонкие трещинки. Ага, сильнорук.

– Это всё Озерные! Они теряют земли на севере и лезут с юга, чтобы напугать нас!

Некоторые вместе с ним высмеивают и бранят Озерных жителей.

– Надо стереть их с лица земли, оттеснить к самым Прериям! – отзывается другой Серебряный.

Вновь раздаются одобрительные возгласы. У меня уходят все силы, чтобы не одернуть этих трусов, которые никогда не окажутся на передовой сами и не пошлют на войну своих детей. За войну, которую затеяли Серебряные, платят кровью Красные.

Репортаж продолжается – показывают, как мраморный фасад здания суда взрывается, рассыпаясь пылью, а алмазная стена выдерживает удар огненной волны. Отчасти мне очень приятно. Серебряные уязвимы. У них есть враги – враги, способные причинить им ущерб, и они не прикрываются живым щитом из Красных.

Снова появляется диктор – еще более бледная. За кадром ей что-то шепчут, и она дрожащими руками перебирает свои листочки.

– Судя по всему, ответственность за террористическую атаку на Археон взяла на себя некая группировка, – говорит она, слегка запинаясь.

Серебряные замолкают, жадно ловя каждое слово.

– Террористическая организация, называющая себя Алой Гвардией, буквально несколько секунд назад выпустила видеообращение.

– Алая Гвардия? Это что такое? Какая-то шутка?

По бару разлетаются удивленные возгласы. Никто никогда не слышал об Алой Гвардии.

Кроме меня.

Так назвала себя Фарли. Себя и Уилла. Но они же оба контрабандисты, а не террористы, ну или как их там называют по телевизору. Это совпадение. Взрыв не могли устроить они.

На экране передо мной ужасное зрелище. Перед шаткой камерой стоит женщина; ее лицо обвязано пунцовой банданой, так что видны только пронзительные синие глаза. В одной руке у нее пистолет, в другой – потрепанный алый флаг. А на груди – бронзовый значок с изображением разорванного пополам солнца.

– Мы – Алая Гвардия, и мы боремся за свободу и равенство всех людей… – говорит женщина.

И я узнаю ее голос.

ФАРЛИ.

– …начиная с Красных.

Не нужно быть гением, чтобы понять, что бар, полный разгневанных и жестоких Серебряных, – не лучшее место для Красной девушки. Но я не могу двинуться. Не могу отвести глаз от лица Фарли.

– Вы считаете себя владыками мира, но ваше правление – правление королей и богов – подходит к концу. Пока вы не признаете нас людьми и равными, мы будем сражаться с вами. Не на поле брани, а в ваших же городах. На ваших улицах. В ваших домах. Вы не видите нас, но мы повсюду.

В ее голосе – сила и спокойствие.

– И мы восстанем, алые, как рассвет.

«Алые, как рассвет».

Трансляция заканчивается, и на экране вновь возникает ослабевшая от страха блондинка. Завершение репортажа заглушает рев: Серебряные в баре наконец обретают дар речи. Они ругают Фарли, называют ее террористкой, убийцей, Красным дьяволом. Прежде чем они успевают заметить меня, я выскальзываю на улицу.

Но по всей улице, от площади до Замка, Серебряные толпой вываливаются из баров и кафе. Я пытаюсь сорвать с запястья красную ленту, но дурацкая штука держится крепко. Прочие Красные рассыпаются по переулкам и ныряют за двери, пытаясь укрыться. Я не настолько глупа, чтобы не последовать их примеру. Едва я нахожу укромный закоулок, раздается крик.

Вопреки голосу разума я поворачиваюсь и вижу, как какого-то Красного поднимают в воздух, держа за шею. Он умоляет напавшего на него Серебряного:

– Пожалуйста, не надо! Я ничего не знаю! Я не знаю, кто эти люди!

– Что такое Алая Гвардия? – орет Серебряный ему в лицо.

Я узнаю его: это нимф, который полчаса назад играл с детьми.

– Кто они?

Прежде чем бедняга Красный успевает ответить, струя воды, подобная молоту, бьет его в лицо. Нимф поднимает руку, и вода опять окатывает жертву. Серебряные окружают обоих, злобно ухмыляясь и подбадривая своего. Красный отплевывается и задыхается, хватая ртом воздух. Он неумолчно твердит о своей невиновности, но вода продолжает литься. Нимф, с широко раскрытыми глазами, полными ненависти, не собирается прекращать пытку. Он призывает воду из фонтанов, из каждого стакана и обрушивает ее на Красного снова и снова.

Пока тот не захлебывается.

Синий навес – мой маяк, к которому я, в равной мере избегая Серебряных и Красных, устремляюсь по улицам, забитым испуганной толпой. Обычно хаос – мой лучший друг, он помогает воровать. Никто не заметит пропажу кошелька, если в это время старается не угодить толпе под ноги. Но Килорн и две тысячи крон перестают быть моей основной задачей. Я думаю только о том, как бы добраться до Гизы и покинуть город, который, несомненно, станет моей тюрьмой, если запрут ворота. Не хочу даже думать о том, что могу застрять здесь, оказаться в ловушке за стеклянной стеной, в шаге от свободы.

Сотрудники безопасности бегают по улицам туда-сюда – они не знают, что делать и кого защищать. Некоторые окружают Красных и заставляют их становиться на колени. Те дрожат и молят о пощаде, уверяя, что ничего не знают. Я готова поспорить, что одна в целом городе слышала о существовании Алой Гвардии до теракта в Археоне.

И меня вновь охватывает страх. Если я попадусь, если расскажу Серебряным то немногое, что знаю, чтó будет с моей семьей? С Килорном? С Подпорами?

Попадаться нельзя.

Прячась за ларьками, я бегу со всех ног. Главная улица напоминает поле боя, но я неотрывно смотрю вперед, на синий навес по ту сторону площади. Миновав ювелирный магазин, я останавливаюсь. Одного украшения хватит, чтобы спасти Килорна. Но в ту же секунду мне в лицо летит вихрь стекла: меня заметил какой-то тельки. Он вновь прицеливается, но я не даю ему второго шанса. Я несусь, ныряя под навесы, прилавки и чужие руки, пока не оказываюсь на площади. Прежде чем я успеваю опомниться, под ногами начинает плескаться вода – я бегу прямо через фонтан.

Пенная синяя волна швыряет меня в сторону, и я падаю в бурлящую воду. В фонтане неглубоко, до дна максимум полметра, но вода похожа на свинец. Не могу двигаться, не могу плыть, не могу дышать, едва могу думать. Мой мозг в состоянии лишь вопить: «Нимфы!» Я вспоминаю бедолагу Красного на улице, которому вполне хватило полуметра, чтобы захлебнуться. Головой я ударяюсь о каменное дно и явственно вижу звезды и искры. Каждый дюйм моей кожи словно наэлектризован. Вода, успокоившись, плещется вокруг, и я выныриваю. Воздух возвращается в легкие, обжигая горло и нос, но мне всё равно: я жива.

Маленькие, но сильные руки хватают меня за ворот и пытаются вытащить из фонтана. Это Гиза. Мои ноги отталкиваются от дна, и мы вместе валимся наземь.

– Надо спешить! – кричу я, с трудом поднимаясь.

Гиза уже бежит впереди, направляясь к Садовым воротам.

– Какая ты умная! – бросает она через плечо.

Я невольно оглядываюсь. На площадь врывается толпа Серебряных, которые с жадностью волков обыскивают ларьки. Немногочисленные оставшиеся Красные съеживаются на земле, умоляя о пощаде. А в фонтане, из которого я только что выбралась, лицом вниз плавает какой-то рыжеволосый мужчина.

Я дрожу, все нервы пылают. Мы протискиваемся к воротам. Гиза держит меня за руку и тащит сквозь толпу.

– Десять миль до дома, – бормочет она. – Ты нашла то, что хотела?

Ощутив всю тяжесть стыда, я качаю головой. Я не успела. Я едва добралась до конца улицы, когда включили новости. Я ничего не смогла сделать.

Гиза мрачнеет и хмурится.

– Мы что-нибудь придумаем, – говорит она, и в ее голосе я слышу знакомое отчаяние.

Впереди маячат ворота, с каждой секундой становясь всё ближе. Они вселяют в меня ужас. Как только я пройду через них, как только покину Саммертон, Килорна можно считать пропащим.

Наверное, поэтому Гиза решает рискнуть.

Прежде чем я успеваю ее остановить, схватить за локоть, оттащить, она запускает свою маленькую ловкую руку в чью-то сумку. Не просто в чью-то. Это Серебряный, который тоже спасается от давки. Серебряный со свинцовыми глазами, суровым носом и квадратными плечами, которые буквально говорят «не шути со мной». Гиза, возможно, спец по обращению с иглой и ниткой, но она не карманник. Секунда – и Серебряный понимает, в чем дело.

И тут кто-то хватает Гизу, оторвав ее от земли.

Это точная копия первого Серебряного. Их двое. Близнецы?

– Сейчас не лучшее время лазать по карманам, – говорят они в унисон.

А потом их становится трое, четверо, пятеро, шестеро – они окружают нас. Множатся.

Это клон.

У меня кружится голова.

– Она не хотела ничего плохого, она просто глупая девчонка…

– Я просто глупая девчонка! – кричит Гиза, пытаясь лягнуть того, кто ее держит.

Они хором хихикают. Ужасный звук.

Я бросаюсь к сестре, пытаясь ее освободить, но один из них меня отталкивает, и я лечу наземь. От удара о камни весь воздух вылетает из легких. Пока я судорожно пытаюсь вздохнуть, один близнец ставит ногу мне на живот и прижимает меня к земле.

– Пожалуйста… – хриплю я, но никто не слушает.

Гудение в ушах означает, что все камеры поворачиваются к нам. Я вновь ощущаю в себе электрический ток; на сей раз это страх за сестру.

Охранник, тот самый, который впустил нас утром, спешит к нам с винтовкой в руке.

– Что тут такое? – рычит он, глядя на одинаковых Серебряных.

Один за другим они сливаются, так что в конце концов остаются лишь двое – тот, который держит Гизу, и тот, который прижимает меня к земле.

– Вот воровка, – говорит первый, встряхивая мою сестру.

Надо отдать ей должное, Гиза молчит.

Охранник смотрит на нее, и его суровое лицо на мгновение перекашивается.

– Ты знаешь закон, девочка.

Гиза опускает голову.

– Я знаю закон.

Я сопротивляюсь изо всех сил. Я должна их остановить! Разлетается стекло; ближайший экран трещит и вспыхивает, разбитый толпой. Но это совершенно не мешает охраннику, который хватает Гизу и толкает ее наземь.

Я кричу, присоединяя свой голос к общему хаосу:

– Это я! Я всё придумала! Не трогайте ее!

Но они не слушают. Им плевать.

Гиза падает рядом со мной. Она смотрит на меня, а охранник с размаху опускает приклад винтовки на ее правую руку, дробя кости.

Глава 5

Килорн найдет меня, где бы я ни спряталась, поэтому я не останавливаюсь. Я несусь так, словно могу убежать от того, что сделала с Гизой, от того, как подвела Килорна, от того, как всё испортила. Но убежать от выражения маминого лица в ту минуту, когда я привела Гизу домой, нельзя. Я увидела тень отчаяния в ее глазах и удрала раньше, чем подкатил на своем кресле отец. У меня не хватило духа встретиться с ними обоими.

Я струсила.

Поэтому я бегу, пока мысли не заканчиваются, пока не улетучиваются все плохие воспоминания. Остается только жжение в мышцах. Я даже уверяю себя, что влага на моих щеках – это дождь.

Оказавшись в нескольких милях от деревни, на ужасной северной дороге, я наконец останавливаюсь, чтобы отдышаться. Свет струится сквозь ветви деревьев вокруг таверны, каких полно на старых дорогах. Как всегда летом, она переполнена, там много прислуги и сезонных рабочих, которые следуют за королевским двором. Эти люди не живут в Подпорах и не знают меня в лицо, поэтому они – легкая добыча для карманника. Я проделываю это каждое лето, но раньше со мной всегда был Килорн – он сидел и улыбался в кружку, наблюдая за процессом. Недолго ему осталось улыбаться…

Раздается взрыв смеха – из таверны вываливаются несколько мужчин, пьяные и счастливые. Кошельки у них бренчат, там лежит дневной заработок. Деньги Серебряных – за услуги, улыбки и поклоны чудовищам, одетым господами.

Сегодня я причинила столько вреда, столько боли тем, кого люблю больше всех на свете. Надо развернуться, пойти домой и взглянуть им в лицо хотя бы с некоторой долей храбрости. Но вместо этого я устраиваюсь в тени таверны, радуясь тому, что меня не видно.

Наверное, я только и умею, что делать больно.

Нужно совсем немного времени, чтобы карманы моей куртки наполнились. Пьянчуги выходят из таверны каждые несколько минут, и я прижимаюсь к ним, наклеив на лицо улыбку, чтоб не смотрели на руки. Никто ничего не замечает, никому даже нет дела, когда я вновь исчезаю. Я тень, а люди не запоминают тени.

Наступает полночь, а я всё еще стою и жду. Луна над головой напоминает о времени, о том, сколько я здесь провела. «Еще один карман, – говорю я себе. – Еще один карман, и я уйду». Я твержу это уже целый час.

Я ни о чем не думаю, когда появляется очередной клиент. Он смотрит на небо и не замечает меня. Слишком легко протянуть руку, слишком легко поддеть пальцем завязки чужого кошелька. Я могла бы догадаться, что дело тут нечисто, но побоище в городе и пустые глаза Гизы заставили меня поглупеть от горя.

Он хватает меня за запястье, крепкой, странно горячей рукой и вытаскивает из тени. Я сопротивляюсь, пытаясь вырваться и убежать, но он слишком силен. Когда он разворачивается, огонь в его глазах пробуждает во мне страх, точно такой же, который я ощущала сегодня утром. Но я приму любое наказание, какое он придумает. Я всё это заслужила.

– Воровка, – говорит он, и, как ни странно, в его голосе звучит удивление.

Я моргаю и подавляю желание рассмеяться. Даже на возражения нет сил.

– Очевидно.

Он смотрит на меня, изучая целиком, от лица до поношенных ботинок. Под его взглядом я ежусь. После длительного наблюдения он тяжело вздыхает и разжимает пальцы. Я с недоумением смотрю на него. Когда в воздухе мелькает серебряная монетка, у меня едва хватает проворства ее поймать. Это тетрарх. Серебряный тетрарх стоимостью в целую крону. Гораздо крупнее любой из краденых монет в моем кармане.

– Этого тебе хватит, чтоб перекантоваться, – говорит он, прежде чем я успеваю ответить.

При свете, падающем из таверны, его глаза блестят золотисто-красным – цветом тепла. Я много лет наблюдала за людьми, и опыт не подводит меня – даже теперь. Его черные волосы слишком блестящи, кожа слишком бледна. Скорее всего, просто слуга. Но сложен он как дровосек – у него широкие плечи и крепкие ноги. Он тоже молод, чуть старше меня, хотя далеко не так самоуверен, как любой обычный юноша девятнадцати-двадцати лет.

Мне бы следовало целовать ему ноги за то, что он сжалился надо мной и сделал такой роскошный подарок, но любопытство берет верх. Как всегда.

– Почему? – с трудом, хрипло выговариваю я.

После такого дня, как сегодня, на что я могу надеяться?

Он жмет плечами, явно застигнутый врасплох моим вопросом.

– Ты в этом нуждаешься больше, чем я.

Хочется швырнуть монету ему в лицо, сказать, что я сама могу о себе позаботиться, но я знаю, что делать этого не стоит. «Сегодняшний день ничему тебя не научил?»

– Спасибо, – выговариваю я сквозь зубы.

Он отчего-то смеется, услышав мою вымученную благодарность.

– Будь осторожней.

И подходит на шаг. Какой он странный…

– Ты живешь в деревне, если не ошибаюсь?

– Да, – отвечаю я, указывая на себя.

Выгоревшие волосы, грязная одежда, полные безнадежности глаза… где еще я могу жить? Он совершенно не похож на меня – рубашка у него красивая и чистая, ботинки сшиты из мягкой блестящей кожи. Под моим взглядом он принимается теребить воротничок. Я заставляю этого парня нервничать.

В лунном свете он бледнеет, глаза у него бегают.

– Тебе нравится? – спрашивает он, меняя тему. – Нравится жить здесь?

От такого вопроса я чуть не разражаюсь смехом, но он, очевидно, не шутит.

– А кому-нибудь это нравится? – наконец отвечаю я, гадая, что за игру он затеял.

Но вместо того чтобы быстро парировать, огрызнуться в ответ, как сделал бы Килорн, он замолкает. И мрачнеет.

– Ты идешь обратно? – внезапно спрашивает он, указав на дорогу.

– А что, ты боишься темноты? – растягивая слова и сложив руки на груди, спрашиваю я.

Но в глубине души задумываюсь, не пора ли испугаться. Он силен и быстр, а я здесь одна.

На его лице снова появляется улыбка. Как ни странно, она вселяет в меня спокойствие.

– Нет, я просто хочу убедиться, что сегодня ты больше не будешь давать волю рукам. Нельзя же, чтоб ты обобрала половину здешних клиентов. Кстати, меня зовут Кэл, – добавляет он и протягивает руку.

Я не принимаю ее, вспомнив обжигающий жар его кожи. Вместо этого я устремляюсь по дороге, быстро и тихо.

– Мэра Бэрроу, – говорю я через плечо, и он, широко шагая своими длинными ногами, скоро меня нагоняет.

– Ты всегда так любезна? – интересуется он, и почему-то я чувствую себя подопытным животным. Но холодная монета в ладони придает мне спокойствия и напоминает о том, чтó еще есть у него в карманах. Серебро для Фарли. Как вовремя.

– Господа, должно быть, хорошо тебе платят, если ты носишь с собой целые кроны, – отзываюсь я, надеясь отвлечь его от своей особы.

Мой прием действует – он отступает.

– У меня хорошая работа, – объясняет Кэл с деланой беспечностью.

– Это тебе так кажется.

– Но ты…

– Мне семнадцать, – договариваю я. – У меня еще есть немного времени до призыва.

Он прищуривается, его губы стягиваются в линию. С ожесточением в голосе, отчетливо выговаривая каждое слово, он спрашивает:

– Сколько времени?

– С каждым днем всё меньше.

Я произношу это вслух и чувствую, как в животе что-то обрывается. «А у Килорна времени еще меньше».

Его слова затихают вдали, и он снова смотрит на меня – очень внимательно, – пока мы идем через лес. Он о чем-то размышляет.

– А работы в округе нет, – бормочет Кэл, скорее, обращаясь к себе, чем ко мне. – Никаких способов избежать призыва.

Его удивление озадачивает меня.

– Может быть, в тех краях, откуда ты родом, дела обстоят иначе.

– Поэтому ты воруешь.

«Я ворую».

– Больше я ничего не умею, – срывается с моих губ.

И опять я вспоминаю, что лучше всего умею причинять боль.

– Зато у моей сестры есть работа.

И тут до меня доходит: «Нет. У нее больше нет работы. Это я виновата».

Кэл видит, как я подбираю слова, пытаясь понять, нужны объяснения или нет. Больше я ничего не могу сделать, чтобы не утратить спокойствия, не разрыдаться в присутствии совершенно постороннего человека. Но он, очевидно, догадывается, чтó я пытаюсь скрыть.

– Ты сегодня была в Замке?

Кажется, он уже знает ответ.

– Эти беспорядки были ужасны.

– Да, – выговариваю я, едва не подавившись.

– Ты… – продолжает он очень тихо, очень спокойно.

Как будто пробивает дырочку в плотине. И всё выливается. Я не сумела бы удержаться, даже если бы хотела.

Я умалчиваю про Фарли, про Алую Гвардию, даже про Килорна. Рассказываю только про то, как сестра провела меня в Сады, чтобы помочь наворовать денег, которые жизненно нам необходимы. Я рассказываю об ее ошибке, об увечье, о том, что это значит для нас. О том, какой вред я принесла своим родным. О том, что я вечно разочаровываю мать, позорю отца, ворую у людей, которых зову соседями. Здесь, на дороге, где нет ничего, кроме мрака, я признаюсь незнакомцу, какой я ужасный человек. Он не задает вопросы, даже когда я начинаю путаться. Он просто слушает.

– Больше я ничего не умею, – повторяю я, и голос отказывает мне.

Краем глаза я замечаю блеск серебра. Он достал еще одну монетку. В лунном свете я вижу изображение королевской пламенеющей короны. Когда он вкладывает монетку мне в руку, я ожидаю ощутить жар, но пальцы Кэла холодны.

Впору крикнуть: «Я не нуждаюсь в твоей жалости!», но это будет глупо. На две кроны можно купить то, что не сумеет заработать Гиза.

– Я очень сочувствую тебе, Мэра. Так не должно продолжаться.

Я так устала, что нет сил даже нахмуриться.

– Некоторые живут еще хуже. Не надо меня жалеть.

Он расстается со мной на окраине деревни, и я в одиночестве иду между стоящими на сваях домиками. Кэлу не нравятся грязь и темнота, и он исчезает, прежде чем я успеваю поблагодарить этого странного слугу.

В нашем доме тихо и темно, и тем не менее я дрожу от страха. Такое чувство, что я уехала в Саммертон давным-давно. Утром закончилась моя прежняя жизнь, когда я была глупой и самовлюбленной, но, возможно, чуть более счастливой. Теперь у меня не осталось ничего, кроме друга, которого заберут в армию, и сестры с переломанными костями.

– Зря ты так пугаешь мать, – раздается громкий голос отца из-за сваи.

Я уже много лет не видела его внизу.

Пискляво от удивления и от страха я спрашиваю:

– Папа? Что ты делаешь? Как ты…

Он тычет пальцем через плечо, указывая на прилаженную под домом лебедку. Он впервые ей воспользовался.

– Электричество выключилось. Я подумал, что надо взглянуть, – говорит он угрюмо, как всегда.

Папа катит мимо меня и останавливается перед распределительным щитом, вкопанным в землю. Такая штука есть в каждом доме – она регулирует подачу энергии и не позволяет свету выключаться.

Папа тяжело дышит, и в его груди что-то щелкает при каждом вдохе. Может быть, Гиза теперь станет такой же, как он, – ее рука превратится в металлическое месиво, а мозг отравят мысли о том, чего ей не суждено достичь.

– Почему ты просто не используешь рационки, которые я приношу?

В ответ папа достает из кармана рубашки рационку и сует ее в прорезь. В норме щит ожил бы, но сейчас ничего не происходит. Видимо, он сломался.

– Без толку, – говорит папа, откидываясь на спинку кресла.

Мы оба смотрим на металлический ящик и не произносим ни слова. Нам неохота двигаться, неохота идти домой. Папа, как и я, сбежал, не в силах сидеть рядом с мамой, которая наверняка рыдает над Гизой, оплакивая погибшие мечты, в то время как сестра изо всех сил пытается к ней не присоединиться.

Папа бьет по ящику, как будто проклятая штуковина может внезапно вернуть нам свет, тепло и надежду. Его движения становятся беспокойными и отчаянными, он буквально источает гнев. Папа злится не на меня и не на Гизу – на весь мир. Когда-то он сказал, что мы – муравьи, Красные муравьи, которые сгорают в лучах Серебряного солнца. Уничтоженные чужим величием, проигравшие битву за право существовать… в нас нет ничего особенного. Мы не эволюционировали, как они, не обрели силу и способности, которые не под силу представить нашему ограниченному воображению. Мы остались прежними, заключенными в собственных телах. Мир вокруг изменился, а мы остались прежними.

Затем гнев вспыхивает и во мне: я проклинаю Фарли, Килорна, призыв, всё, что приходит в голову. Металлический ящик холоден на ощупь – он давно утратил тепло электричества. Но он еще вибрирует где-то в глубине, как будто ждет, когда его снова включат. Я отвлекаюсь, пытаясь починить распределительный щит и доказать, что в этом искаженном мире хоть что-то работает как положено. Кончики пальцев натыкаются на что-то острое, и всё мое тело вздрагивает. Я, очевидно, нашла обнаженный провод или неисправный выключатель. Похоже на булавочный укол. Как будто в нерв воткнулась иголка, только безболезненно.

На крыльце над нами гудит и зажигается фонарь.

– Ну надо же, – бормочет папа.

Он разворачивается в грязи и катит к лебедке. Я тихо иду за ним, не желая заговаривать о том, отчего мы оба так боимся места, которое называем домом.

– Больше не убегай, – негромко просит папа, пристегиваясь к подъемнику.

– Не буду, – соглашаюсь я, обращаясь, скорее, к себе, чем к нему.

Лебедка напряженно гудит, поднимая его на крыльцо. Я поднимаюсь по лестнице первая и жду папу наверху, чтобы помочь ему с коляской.

– Вот чертова штуковина, – ворчит папа, когда мы наконец расстегиваем последний ремень.

– Мама обрадуется, что ты выходишь из дому.

Он внимательно смотрит на меня и вдруг хватает за руку. Хотя папа теперь почти не работает – в основном он чинит всякие мелочи и строгает игрушки для детей, – руки у него по-прежнему грубые и мозолистые, как будто он лишь недавно вернулся с фронта.

Война всегда с нами.

– Не говори матери.

– Но…

– Ты, наверное, думаешь, что это ерунда, но ее надежды меня просто убивают. Она думает, что всё еще наладится, понимаешь? Сначала я выйду из дома ночью, потом днем, потом буду кататься с ней по рынку, как двадцать лет назад. Потом всё снова станет как было. – Его глаза темнеют, но папа очень старается говорить негромко и ровно. – Мне никогда не станет лучше, Мэра. Я никогда не поправлюсь. И я не могу позволить ей надеяться, потому что знаю, что этому не бывать. Ты понимаешь?

«Слишком хорошо понимаю».

Он знает, к чему меня привела надежда, поэтому папа смягчается.

– Хотел бы я, чтоб мы жили по-другому.

– Мы все этого хотим.

Несмотря на темноту, я вижу сломанную руку Гизы, когда поднимаюсь на чердак. В норме сестра спит, свернувшись клубочком под тонким одеялом, но сейчас она лежит на спине, пристроив поврежденную кисть на куче тряпья. Мама снова наложила шину, усовершенствовав мои жалкие попытки помочь: я вижу свежие бинты. Не нужен свет, чтобы догадаться, что бедная рука Гизы почернела от кровоподтеков. Сестра спит беспокойно, мечется, но рука лежит неподвижно. Даже во сне она причиняет боль.

Я хочу обнять Гизу, но разве можно искупить ужасные события минувшего дня?

Я достаю письмо Шейда из маленькой шкатулки, где держу всю переписку. Оно меня успокоит. Его шутки, его слова, голос, заключенный в бумаге, всегда меня утешают. Но, перечитывая письмо, я ощущаю ужас.

«Алое, как рассвет…» – говорится там. Вот так, просто и ясно. Те же самые слова произнесла в новостях Фарли. Боевой клич Алой Гвардии, начертанный рукой моего брата. Фраза слишком странная, чтобы ее проигнорировать, слишком необычная, чтобы отмахнуться. И следующее предложение: «Солнце встает, и оно всё ярче с каждым рассветом». Мой брат умен, но практичен. Его не волнуют рассветы, закаты и прочие красивости. Слово «встает» эхом отзывается во мне, но вместо Фарли я слышу Шейда: «восстанем… алые, как рассвет».

Шейд что-то знал. Много недель назад, еще до атаки на Археон, до видеообращения Фарли, Шейд что-то знал про Алую Гвардию и пытался сообщить нам.

Но зачем?

Потому что он – тоже мятежник.