Текст книги "Псевдоним «Эльза»"

– Я сделаю всё, что я смогу, конечно, – подтвердила она.

– Вы там не будете одна. Вам будут помогать. Наши люди будут извещены, – заверил её штурмбаннфюрер. – Я сегодня же попрошу Кнохена, чтобы он подготовил эту поддержку. Однако очень прошу вас быть осторожной. Это просьба рейхсфюрера. И моя лично. Мари, – рука Шелленберга легла поверх руки Маренн, лежащей на кованых перилах, украшающих небольшой мостик над озером, где они стояли. Его пальцы скользнули по тонкой лайковой коже перчатки. Маренн почувствовала, как от волнения у неё вздрогнуло сердце. Она неотрывно смотрела в чёрное зеркало воды внизу, в котором отражались камыши. Она боялась повернуться и затаила дыхание. Вальтер приблизился на шаг. Его пальцы сжали её руку. Он повернул её к себе, несколько мгновений смотрел ей в лицо блестящими от волнения светлыми глазами, потом наклонился, чтобы поцеловать.

– Нет, нет…

Маренн резко отстранилась и уперлась рукой ему в грудь.

– Я не могу. Простите.

– Я понимаю.

Не поворачиваясь, боясь обернуться, она быстро пошла по аллее парка к дому. Обогнув дачу, направилась к выходу. Офицер службы охраны удивленно взглянул на неё, но ни о чём не спросил и приготовился выпустить с территории, едва взглянув на пропуск, который она протянула ему, достав из кармана пальто. Сзади мягко прошуршали шины – остановилась машина.

– Фрау Ким, подождите, – она услышала за спиной знакомый голос помощника Шелленберга – унтерштурмфюрера СС фон Фелькерзама; голос раздавался из опущенного окна машины. – Уже поздно, и до Грюневальда далеко. Штурмбаннфюрер приказал мне довезти вас до дома.

– Благодарю, Ральф.

Она подошла к машине. Фелькерзам предупредительно распахнул перед ней дверцу – она села на заднее сиденье. От охватившего смятения её бил озноб, она едва сдерживала дрожь.

– Поднимите шлагбаум, – приказал Ральф солдату охраны, садясь за руль.

– Слушаюсь, унтерштурмфюрер, – тот быстро выполнил приказание.

Машина тронулась с места и, выехав с территории резиденции, ещё несколько минут ехала по лесной дороге, освещая путь фарами. Стало совсем темно.

– Как вы хотели идти здесь в темноте, фрау? – спросил Ральф удивленно. – Здесь легко споткнуться и упасть.

– Я как-то совсем не подумала об этом, Ральф, – призналась Маренн честно. – Хорошо, что вы догнали меня. Спасибо.

– Это приказал штурмбаннфюрер, – ответил Фелькерзам сдержанно.

Маренн промолчала.

* * *

– Мама, ты так поздно! Ой, простите.

Накинув пальто, Джилл выбежала на крыльцо, но, увидев Ральфа за рулем, смутилась.

– Агнесс уже третий раз греет ужин, – добавила она растерянно. – Мы заждались.

– Ничего страшного, я немного задержалась, – Маренн ободряюще улыбнулась дочери. – Если вы не торопитесь, унтерштурмфюрер, – обратилась она к фон Фелькерзаму, – я приглашаю вас поужинать с нами. Нам это будет приятно, – она бросила взгляд на Джилл, та смотрела под ноги, опустив голову.

– Нет, нет, благодарю, фрау, – Ральф вышел из машины. – Добрый вечер, фрейлейн, – поприветствовал он Джилл, та едва заметно кивнула в ответ. – Штурмбаннфюрер поручил мне всего лишь довезти вас до дома, и мне необходимо вернуться назад. Благодарю за приглашение, но принять не могу.

– Я понимаю, – ответила Маренн мягко. – Хотя жаль. Тогда – увидимся завтра, – она слегка пожала плечами.

– Спокойной ночи, фрау. До завтра, фрейлейн.

Ральф фон Фелькерзам снова сел в машину. Хлопнула дверца, заработал мотор. Мягко шурша шинами, «мерседес» медленно развернулся и выехал за ворота.

– Ты что, его боишься? – спросила Маренн у дочери, когда ворота закрылись. – Ты как-то излишне смущаешься. Или мне кажется? – Маренн внимательно посмотрела на дочь.

– Нет, я не то что боюсь, – ответила Джилл неуверенно и направилась к двери. – Мне кажется, он уделяет мне слишком много внимания. Но больше, чем это положено по службе.

– Тебе это неприятно?

– Нет, напротив, – возразила Джилл горячо, снимая пальто в прихожей. – Но я не уверена, можно ли это? На службе всё очень официально.

– Я не думаю, что Ральф может позволить себе что-то, что было бы неудобно или тем более оскорбительно, – уверенно сказала Маренн. – Так что тебе не стоит волноваться, напротив, мне кажется, у тебя есть причины радоваться, – поправляя волосы, она посмотрела на Джилл в зеркало.

– Радоваться чему? – дочь искренне удивилась.

– Что ты ему нравишься, как я понимаю, – Маренн сказала намеренно равнодушно и прошла в столовую.

– Мама, это ты серьёзно? – Джилл побежала следом. – Нет, ты всё это серьёзно сказала? – допытывалась она.

– Вполне. Добрый вечер, Агнесс.

Под хрустальной люстрой, освещающей комнату, горничная накрывала на стол.

– Добрый вечер, фрау.

– А что Отто, не приедет? – спросила Маренн у Джилл, присев в кресло перед камином.

– Нет, – ответила та, встряхнув пышными волосами. – Он звонил и сказал, что останется ночевать у себя на квартире, в Берлине. Завтра рано утром совещание.

– Останется у себя? – Маренн не повернулась, спросила намеренно равнодушно. – Так рано совещание, что он не успеет доехать? Я что-то не замечала, что он большой любитель поспать, – заметила она с горькой иронией.

– Ну да, он так сказал, – Джилл растерянно пожала плечами. – Ты расстроилась, мама?

– Нисколько, – Маренн постаралась, чтобы её слова прозвучали весело. – Значит, мы будем ужинать вдвоем.

– А ты знаешь, я сегодня показывала фотографию Штефана Зилке, – Джилл придвинула стул и села рядом. – Она сказала, что он собрал вокруг себя столько девушек, что танка за ними не видно. И письмо у него такое беззаботное, даже радостное, не скажешь, что оно с войны. А ты когда поедешь в Польшу, мама? – спросила она. – Ты знаешь, одна наша сотрудница, её зовут Софи, она специализируется по славянским языкам, как раз польский и всё такое, хочет написать Штефану письмо, он ей очень нравится. Геббельс же бросил клич: напиши письмо солдату. Она всё это очень всерьёз воспринимает, – Джилл рассмеялась. – Ну то, что доктор Геббельс говорит, – уточнила она. – Вот буквально не отходила от меня: можно я напишу твоему брату, – пока я не дала согласие. Мне-то что? – Джилл пожала плечами. – Пусть пишет. Уверена, что Софи ему совершенно не интересна, но расстраивать её не стала, жалко. Я даже сказала, что ты передашь ему, когда поедешь в Польшу. Вот будет для него сюрприз!

– Конечно, я поеду, Джилл, – ответила Маренн, не отрывая взгляда от огня в камине. – Но боюсь, что это будет не скоро, а через некоторое время. В ближайшее время я поеду в Финляндию, в Хельсинки, таков приказ рейхсфюрера. Так что Софи лучше воспользоваться военной почтой. Я бы с удовольствием ей помогла, но так будет быстрее.

* * *

– Мадемуазель Катрин, вы прекрасно держитесь в седле и вели себя сегодня очень смело. Признаюсь, я восхищён.

Князь Белозёрский, наклонившись, поцеловал её руку. Его глаза смотрели с теплотой, и Катя, засмущавшись, отвернулась, так и не сообразила, что ответить…

…Крупные капли дождя стучали в тусклое окно сторожки, ветер рвал ветки дуба, темно-зелёные ажурные листья скользили по стеклу, где-то вдалеке слышались раскаты грома. Денщик Григория растопил печь и набивал углями старинный, ещё времен матушки Екатерины, медный самовар. Она в волнении сжимала бледными пальцами край кружевной занавески на окне. Григорий приблизился на шаг, у неё перехватило дыхание, когда он положил руку ей на плечо и повернул к себе, она видела его глаза очень близко, как будто растворилась в его взгляде…

– Мадемуазель Катрин…

Железный подоконник за окном застучал – несколько голубей подрались из-за хлебных крошек, которые насыпала им в кормушку соседская домработница Клава. Екатерина Алексеевна приподняла голову и повернулась к окну, и тут же острая боль пронзила висок, она стиснула зубы, чтобы не застонать, и снова положила голову на подушку. Сладковатый привкус тошноты появился во рту, она судорожно проглотила слюну. Закрыла глаза. В дверь постучали, затем она приоткрылась.

– Катя, ты спишь?

По легкому акценту она узнала наркома внутренних дел Берию.

– Твоя девица сказала мне, что сегодня тебе стало лучше. Мы с Симаковым ненадолго…

– Да, Лаврентий, входите, – Екатерина Алексеевна с трудом приподнялась на локте.

– Я помогу, – её заместитель майор Симаков быстро подошёл и, осторожно поддержав за плечи, помог ей сесть.

– Спасибо, Николай Петрович. Присаживайтесь, – она показала рукой на два стула у окна. – Сейчас Аннушка принесёт чаю.

– Да особой суеты не нужно, – Берия придвинул стул, сел, постукивая пальцами по толстой кожаной папке, которую принёс с собой. Симаков расположился чуть дальше. – Мы уж начаёвничались, – продолжал нарком. – На совещании у Хозяина.

– Это что-то об Алексее? – она показала взглядом на папку. – Ты нашёл о нём что-то? Он жив? – спрашивая о муже, генерале Петровском, она неотрывно смотрела в лицо наркома и даже не чувствовала в этот момент навязчивой, нудной боли в голове, ставшей в последнее время её неразлучной спутницей.

– Нет, это не об Алексее, – Берия отвел взгляд. – Это по финляндским делам. Я пришёл, чтобы обсудить с тобой это. Не волнуйся, – он быстро добавил, увидев, как исказилось и без того бледное, измученное болезнью лицо Кати, – я же обещал. Если я обещал, я сдержу слово. Мы найдём его. Приговор не привели в исполнение. Он где-то в лагере, он жив, Катя, это совершенно точно. И я его найду. Но очень много текучки. А после ежовских прихвостней чёрт ногу сломит. Я помню, Катя. И его найдём, и Кондратьева. Не сомневайся. Нам самим эти люди сейчас нужны. Я уже заручился поддержкой Хозяина на этот счёт, а это дорогого стоит. – Берия сделал многозначительную паузу. – Ты должна поддерживать себя надеждой, – он понизил голос, наклонившись к ней. – Не расстрелян, Хозяин отменил приказ в тридцать седьмом, значит, вернётся. Ты об этом должна думать, надеяться.

– У меня не хватает сил, – призналась она честно. – Но и на том спасибо. Так о чём ты хотел говорить?

– Чай, можно? – В комнату вошла медсестра, исполнявшая заодно обязанности и сиделки, и горничной, и кухарки, проверенный сотрудник органов, назначенный лично Берией. В руках она держала поднос с чашками и накрытым салфеткой заварным чайником.

– Поставьте там, – Симаков показал на стол.

– Екатерине Алексеевне через полчаса лекарство принимать, – строго предупредила она.

– Мы успеем, – сухо ответил Берия. На мгновение повисла тишина.

– Хозяин настаивает, чтобы ты отправилась на финскую границу, – сообщил нарком, как только медсестра вышла. – Здесь информация, полученная от нашего резидента Рыбкина, он же консул Рябцев, ознакомься, – он протянул Екатерине Алексеевне папку. – Все его попытки склонить финнов к нейтралитету оказались безуспешны. Они упорно смотрят в сторону Германии, готовы в случае конфликта предоставить немцам свою территорию, а тех сдерживает только пакт, формально, – Берия вскинул брови, – тайно они оказывают Маннергейму всю необходимую техническую помощь, и это становится опасно. К тому же они упёрлись на переговорах по островам. Похоже, их не удастся склонить к компромиссу. Надо организовать операцию, Катя. Симаков кое-что уже обмозговал, Хозяин в общих чертах одобрил. Детали нам поручено с тобой домыслить самостоятельно. Важен политический аспект, – Берия со значением поднял вверх указательный палец, – международный резонанс, так сказать. СССР – государство, которое стремится к миру во всём мире. Мы защитники всех обиженных и угнетенных, надежда пролетариата всего земного шара. Мы против войны. Нельзя допустить, чтобы буржуазная пресса обвинила нас в агрессии против соседнего государства. Всё должно выглядеть так, что финны сами на нас напали, а мы вынуждены ввести войска, чтобы ответить на действия зарвавшегося агрессора.

– Мы войны не хотим, но острова нам всё-таки нужны, – Екатерина Алексеевна попыталась улыбнуться, но боль стала только сильнее, и она сморщилась. – Финны нападать не желают, но надо сделать так, чтобы они этого захотели, или, по крайней мере, так это выглядело для англичан и французов. Я понимаю.

Она помолчала мгновение, потом взглянула на наркома тусклыми, покрасневшими от постоянной боли глазами.

– А ты сказал Хозяину, Лаврентий, что я не могу выполнить его приказ? – спросила она, понизив голос. – Как я могу организовать операцию, тем более исполнить её, если я стоять на ногах не могу, эта проклятая пуля в голове, она меня всю наизнанку вывернула. Ты не сказал ему, Лаврентий? – она догадалась по тому, как он наклонил голову вниз. – Ты побоялся ему сказать. Он вообще не знает, что я – инвалид, почти труп. Что это за агент, которого поведут под руки? – она горько усмехнулась.

– Нина говорит, что несколько часов вчера ночью ты спала спокойно, – проговорил Берия глухо.

– Твоя жена – ангел, Лаврентий, её заботы облегчают мне жизнь, её присутствие по ночам в моей комнате возвращает мне покой, которого я давно не знала, – призналась Екатерина Алексеевна, – но я неспособна к работе. Тем более к такому серьёзному делу. Ты должен сказать Хозяину об этом, Лаврентий. Он назначит другого человека.

– Он назначит другого человека, – Берия снова низко наклонился к ней и почти перешёл на шёпот. – Но тебя выбросит. Просто как ненужную вещь. Как уже однажды выбросил в тридцать седьмом, не помешав Ежову с тобой расправиться. Мне стоило больших трудов вернуть тебя назад, Катя, спасти от судьбы многих, кто попал под расправу вместе с тобой. Хозяин тебя не пожалеет, больные, бесполезные ему не нужны. Он не забыл, кто ты есть, бывшая княгиня Екатерина Белозёрская, ты классовый враг, им и останешься. Ты существуешь только, пока приносишь пользу. Не приносишь пользы – немедленно в расход. Это не только тебя касается, меня тоже, такая власть. Его власть, – он снова поднял палец. – Мы все существуем, пока ему нужны. А перестанем быть нужными, выполним свое дело – отправимся туда же, куда и Ежов с братией. Не надейся на пощаду. Пощады не будет, не жди. Он беспощаден. В этом его сила. Так что надо встать, Катерина, и надо сделать, ну а дальше? – Берия пожал плечами. – На всё его воля. Иосифа. Так что ознакомься, – он кивнул на папку. – Симаков там набросал свои предложения. А мы завтра снова заедем, – Берия встал. – Если всё сделаешь, как я говорю, Алексей быстрей вернётся, свидишься с ним, – Лаврентий пристально посмотрел на неё, в блеклом осеннем свете, проникающем в окно, блеснули стёкла очков. – А Нина приедет вечером, как обычно, как только из института освободится. Подумай, Катя. Всё, пошли, Симаков, – нарком решительно направился к выходу. – Некогда. Дел много.

– А как же чай, Лаврентий Павлович? – услышала Катя в коридоре удивленный возглас медсестры.

– В другой раз, Анна Михайловна, в другой раз. Завтра почаёвничаем.

Хлопнула дверь. По паркету прошаркали тапочки – Аннушка ушла на кухню. Наступила тишина. Екатерина Алексеевна несколько мгновений смотрела на папку, которую нарком оставил ей. «Он не забыл, кто ты есть, бывшая княгиня Екатерина Белозёрская, ты классовый враг, а значит, должна быть уничтожена», – голос наркома всё ещё звучал у неё в ушах. Потом, размахнувшись, со всей силы ударила папку об пол. Боль ослепила её, застонав, она упала на подушки, потеряв сознание.

– Екатерина Алексеевна, что с вами? – испуганная медсестра вбежала в комнату. – Что вы?!

* * *

– Ай!

Журнал с рассказом Набокова соскользнул с колен и упал на пол. Маша беспомощно вскинула руки. Поднять его она уже не сможет – вернее, сможет, но придётся привстать с кресла, а значит, опять потревожить ногу, и будет больно. Значит, надо звать Магду. Впрочем, Маша уже услышала, как процокали коготки по деревянному полу в соседней комнате. Услышав шум, собака сама поспешила на помощь. Подбежав к креслу, в котором сидела Маша, подняла журнал и подала хозяйке.

– Спасибо, милая моя!

Маша потрепала Магду между ушами.

– Что бы я делала без тебя?

Лизнув её руку, собака улеглась у ног, положив голову на мысок ботинка. Маша взглянула в окно. Солнце садилось за высокими тёмными елями. Двадцать пять елей за окном, одинаковой высоты, точно строй солдат, почти век назад посаженные прадедом фермера Оле Паркоса, чтобы защитить хутор от холодных северных ветров. Она точно знала, что их двадцать пять. Каждый день, сидя в своём кресле, она смотрела в это окно, на ели, и пересчитывала их по десятку раз на дню. Когда теперь она их увидит снова? Завтра с утра за ней приедет адъютант Густава, чтобы помочь ей собрать вещи, и увезёт её в Хельсинки, где для неё приготовлено место в клинике. Ей предстоит длительное лечение, возможно, операция. Специально для того, чтобы лечить её, из Германии приедет известный врач, «очень компетентная женщина» – кажется, так сказал ей Густав. Её направил рейхсминистр Геринг, чтобы помочь Маше в её беде.

Накануне Густав приезжал сам. Известие, которое он привёз, поначалу испугало Машу.

– Нет, я не поеду, что ты такое говоришь? – она закрыла лицо руками, готовая разрыдаться. – Как я поеду? Как я спущусь с этой лестницы? Нет, я совершенно не готова! Опять лечение! Опять надежда, которая однажды уже не сбылась. Я больше не смогу стерпеть. Ещё одного разочарования я не выдержу. Разве ты не понимаешь? Пусть лучше так. И потом, – она отняла руки от лица и взглянула на Маннергейма полными слёз глазами. – Как я оставлю Магду и Кралю, – она указала взглядом на своих животных, сидевших рядом на коврике перед камином. – Кому я оставлю? Оле Паркосу? А если война? Сюда могут прийти большевики. Они погибнут. Ты же знаешь, – голос её дрогнул. – У меня никого нет ближе. Ты, Магда, Краля. Больше никого. Увы.

– Не надо так расстраиваться, Маша.

Маннергейм обошёл кресло, с нежностью положил руки на плечи Маши. Она прижалась щекой к его руке. Тепло его руки пронзило её, как и двадцать с лишним лет назад, когда тёплым вечером на террасе каменноостровской дачи он впервые прикоснулся пальцами к её щеке и повернул её лицо к себе, чтобы поцеловать. «Что вы себе позволяете, барон?!» – она хотела оттолкнуть его, ведь только за обедом Зина подробно рассказала ей всю историю похождений Маннергейма с графиней Шуваловой. Маша была очень сердита. Но не смогла. И ответила на поцелуй, о котором позже сожалела.

– Ты просто испугалась, я понимаю, для тебя это неожиданность, – наклонившись, Густав поцеловал её пышные рыжие волосы. – Но надо использовать любые возможности. Рейхсминистр заручился поддержкой Гиммлера. Это очень высокопоставленные люди. В их подчинении состоят службы, где свой штат врачей, очень квалифицированные специалисты. Есть одна женщина, очень хороший хирург, компетентный. Известно, что она возвращает в строй тяжелораненых солдат и офицеров, которые в иных руках считались бы безнадежными, остались бы инвалидами. У неё они здоровы и снова могут служить. Это серьезная рекомендация, как военный человек я хорошо это понимаю. Мы должны довериться, Маша, это, возможно, последний шанс, – он ласково гладил её волосы и плечи. – Не бойся. Надо рискнуть. Ради прошлых надежд, которые разбились, ради будущего, ведь если всё сложится удачно, оно ещё будет у нас с тобой, обязательно. А за Магду и Кралю не стоит переживать, – он пожал плечами. – Они поедут с тобой. Пока поживут у меня на квартире. Я когда-то умел прекрасно обращаться с царскими лошадьми, так что с этими двумя питомцами справлюсь, – он улыбнулся. – Надо думать о хорошем. Время страдания когда-нибудь кончится.

Она подняла голову, взглянула на него – он уговаривает её или себя?

– Как оно кончится, когда все говорят, что на пороге – война! Ты для того настаиваешь, чтобы мы уехали, что знаешь, сюда придут большевики? – спрашивала она с тревогой. – И этот мой дом тоже им достанется, как и дом в Петербурге, дача на Каменном острове, и его они разграбят? Мой единственный родительский дом?

Она уже не могла сдерживать себя, слёзы покатились по щекам. Маннергейм молчал, прижав её голову к себе.

– Война неизбежна, ты права, – проговорил он глухо. – Но мы намерены драться, это настроение во всех слоях общества, много добровольцев, есть и вооружение. Мы заручились серьёзной международной поддержкой. Сталину дорого обойдется его авантюра, он даже не представляет себе насколько. Он обломает зубы о маленькую Финляндию, в которой ещё жив старый русский имперский дух и прежняя русская отвага. Наши солдаты не чета их скопищам безмозглых баранов под красными звёздами, которых они гонят стаями под пулеметы. Каждый наш солдат, который защищает родной дом, родной хутор, родную землю, отца и мать, детей, – он стоит тысячи их. Но прольется кровь. Сталин хочет крови, его государство не может существовать без крови, и он добьётся своего. Но мы не сдадимся. Мы будем драться за каждый клочок земли, яростно и смело, как когда-то дрались под флагом русского царя, но Финляндия никогда не станет большевистской. Красным здесь не место. Хельсинки никогда не переименуют в честь какого-то кровавого вождя, как они варварски поступили с Петербургом. Пока я жив, на этой земле люди всегда будут помнить о Боге, о сострадании, о чести, как когда-то и в России, пока мракобесие в ней не одержало верх над разумом и добротой. Не думаю, что Сталин дойдёт до Коуволы, скорее всего, не дойдёт, я не допущу этого. Ты мне веришь, Маша? – он приподнял её голову, взглянув в глаза. – Твой старый родительский дом сохранится, Оле присмотрит за ним, пока ты будешь лежать в клинике. И мы ещё прокатимся с тобой верхом вдоль озера, моя принцесса, как когда-то по тенистым аллеям Павловского парка. Ты помнишь?

– Конечно, – прошептала она. – Твоя лошадь в яблоках всегда обгоняла мою. А ещё эти перья на шляпе! Они цеплялись за ветки и очень мне докучали. Зина знает, что мне предстоит ещё одна операция? – спросила, чуть помедлив. – Ты написал ей?

– Я не счёл себя вправе, – ответил он. – Ты сама это сделаешь, если сочтёшь нужным. Ты хочешь, чтобы она приехала из Парижа? Я это устрою.

– Мне было бы не так одиноко, – призналась она. – Её бесконечные рассказы о Набокове, об их ссорах с Верой, о жизни русской эмиграции во Франции, я частенько уставала прежде от её болтовни, но в тяжёлую минуту это хороший способ отвлечься. Не думать о страшном. А мне страшно, Густав. Меня пугает то, что должно произойти.

– Но и так как есть, продолжать нельзя, – возразил он. – Тебе становится всё хуже с каждым днем. Это кончится очень плохо. Надо попытаться ещё раз, Маша. Напиши Зине. Я позабочусь, чтобы письмо доставили быстро. Пусть приедет. Её встретят и разместят. Да, княжна Зинаида Борисовна – шумная особа, но если она будет с тобой, мне и самому будет спокойнее. Сейчас много дел в Совете обороны. Я смогу больше заниматься делами, а Зина будет сообщать мне всё важное, что происходит с тобой, – заключил он.

– Ты надеешься на Гитлера? Как можно! Он же социалист, – достав платок, Маша вытерла слёзы с глаз.

– Да, ты права, к сожалению, власть в Германии сейчас принадлежит национал-социалистам. – Маннергейм отошел к камину и сел в кресло напротив, погладив Магду по спине. – Но сохранились круги, которые придерживаются вполне буржуазных взглядов, Геринг имеет с ними связи, и именно эти круги оказывают нам содействие. Это и крупные промышленники, и банкиры, они никуда не делись, социалисты вынуждены считаться с их интересами. Внутренний террор, который произвёл в своей стране Сталин, Германии, по счастью, не грозит, и это даёт нам надежду. Но основные наши союзники – это демократии, конечно. Нейтральные страны. Швеция. Монархии. Англия, в первую очередь. Я думаю, они окажут нам прямую поддержку. Тем более сейчас, когда после заключения пакта с Советами и вторжения Германии в Польшу, Англия официально вступила в войну.

– Мне страшно, Густав, – призналась она, опустив голову. – Я уже как-то привыкла к такому убогому существованию, смирилась. Сломалась, возможно. Я не чувствую в себе сил на решительный шаг, я боюсь, я не справлюсь.

– Ты справишься, – он встал и подошёл к ней, с нежностью обнял за плечи. – Мы вместе справимся. Я уверяю тебя. Бог поможет.

– Хотелось бы, – прошептала она. – Я так давно не была в церкви, не ходила на службу. Наверное, он сильно на меня обижен.

– Бог простит, – Густав поцеловал её в висок. – Бог милостив, ты же знаешь.

И вот, вещи собраны. Два кожаных дорожных кофра с металлическими пряжками, пролежавших чуть не полвека в кладовой, – в них поместилось всё её нехитрое имущество. Портрет князя Белозёрского аккуратно завернут в шелковую шаль и положен сверху, чтоб не повредился. Оле Паркос помог упаковывать вещи и уехал всего полчаса назад. Завтра он приедет, как только рассветет, чтобы помочь адъютанту Густава погрузить их в сани.

– Вы не волнуйтесь ни капельки, я за всем присмотрю, – приговаривал Оле, доставая кофры из кладовки. – Буду приезжать, протапливать дом. Если бы вы, фру, своих зверушек не взяли, я бы их пригрел, уж не сомневайтесь, нашлось бы, чем покормить. Так что, может, и нет нужды вам тащить их с собой в столицу, здесь вас подождут? Марта согласится.

– Спасибо, Оле, – она искренне поблагодарила старика, – но животные поедут со мной. Это уже решено.

– Что ж, может, оно и правильно, – Оле пожал плечами. – Будем ждать вас, фру, может, и смилостивится Господь, поправитесь вы, – он взглянул на Машу, взгляд его оплетенных морщинами глаз выражал сочувствие. – Очень мы вас с Мартой жалеем. А если доктор хороший, как вы говорите, из заграницы приедет, то таким случаем грех не воспользоваться. Может, и вернетесь вы к нам на собственных ножках. Да и в гости пожалуете. Уж как моя старуха будет рада! Но если только война не начнется, – добавил он, помрачнев, – если все живые будем.

Двадцать пять елей в ряд, окутанные холодным осенним туманом, и – полное одиночество на краю пропасти. Одна, совсем одна. И силы надо черпать только в себе. А ещё в памяти, в прошлом. Решиться, отважиться, преодолеть судьбу. Удастся ли ей? А если нет – переживёт ли она разочарование, сколько уже выпало на её долю? Но нет, как убеждал её Густав, не надо думать о дурном. Надо надеяться. Надо иметь смелость надеяться.

* * *

– Гриша, я знаю, что задумал Феликс, не ходи, я умоляю тебя.

В тот темный декабрьский вечер они стояли друг против друга при одной горящей свече в небольшой будуарной комнате, и между ними – только лик Богородицы с младенцем в танцующем свете пламени. За опущенными шторами проезжают по Невскому экипажи, сигналят автомобили, торговцы зазывают в лавки за подарками к Рождеству. Но всё это словно другая жизнь, не имеющая отношения к минуте, которую переживают они оба. Минута, так похожая на те, которые ей выпали сейчас. Эта минута, которая определит всё их будущее, решиться или нет. Уйти, свернуть, потерять честь? Следовать данному слову до конца, но тогда вполне вероятно – царский гнев, изгнание, Сибирь, ссылка.

– Не ходи, я прошу.

Она просила и знала, что он не может отказаться. Что честь дороже жизни. Что, вполне вероятно, судьба России в его руках, в руках его друзей, она зависит от их решительности. Так почти сто лет назад, бессонной ночью 14 декабря 1825 года, перед восстанием декабристов княгиня Екатерина Трубецкая, наверное, молила супруга не ходить на Сенатскую площадь. И знала, что он не сможет не пойти. И знала, что пойдет за ним в ссылку, на казнь, примет все страдания. Потому что иначе нельзя. В их руках – судьба России.

– Маша, о чём ты? Это невозможно.

Гриц с нежностью взял её руки, поцеловал пальцы.

– Ты же слышала речь Пуришкевича в Думе. Он говорил о пагубности присутствия Распутина при царе. Требуется всего лишь рекомендация старца, чтобы самый захудалый гражданин мог занять высокий пост. Тёмный мужик не может больше править Россией. То, что задумал Феликс, что мы вместе с ним задумали, это единственный выход, Маша. Разве ты не видишь, что происходит? – он говорил горячо, убедительно. – Просвещённая, европейская Россия, как её задумал император Петр, в опасности. Силы хаоса, поднимающиеся из самой глубины, становятся всё могущественнее, это силы тьмы, силы варварства, угрожающие образованию и культуре. Распутин – их посланец. Его цель уничтожить династию как основу миропорядка в России. Уничтожить всё созданное с петровских времен могущество империи, разложить её. Государь слаб, безволен. Он не может противостоять их натиску. Николай Александрович прекрасный человек, он добр, он привязан к семье. Но эти силы уничтожат и его самого, и его семью, он пригрел змею, хотя пока не понимает этого. Силы, которые представляет Распутин, не оставят его в живых, но они уничтожат и всё государство. Надо действовать. Это решающий момент в истории России. Такой же, как и 14 декабря 1825 года, – он словно прочитал её мысли, впрочем, они думали об одном и том же, – если бы государь Николай Павлович прислушался к требованиям декабристов, Россия не знала бы крымского позора. Для нас же, Маша, всё обстоит гораздо серьёзнее. Мы выбираем между жизнью и смертью, мы образованный, благородный класс общества, мы – элита, белая кость. Те, от кого зависит будущее страны. Нас сметёт тьма. И надо опередить её, пока не поздно. Отступать некуда. Как говорил когда-то граф Платон Зубов, фаворит государыни Екатерины, «если государь заблуждается, гвардия выйдет из казарм и его поправит». Блеск той эпохи не угас, пусть не надеются те, кому бы так хотелось. Дух братьев Орловых жив в наших сердцах. Государь помазанник Божий, но он лишь первый среди равных. Гвардия должна снова сказать веское слово. Феликс сказал, Ирина напишет Распутину, позовет его в гости, ведь он страстно охоч до знатных дам, унизить их и издеваться над ними, наслаждаться их страхом.

– Но ведь Ирина в Крыму, – возразила Маша. – Она прислала мне письмо из Ливадии. К тому же княгиня Зинаида Николаевна, матушка Феликса, она не допустит, чтобы «отвратительный монах», как она называет Распутина, переступил порог их дома.

– Зинаиде Николаевне всё известно, – ответил Гриц невозмутимо. – И ради того, чтобы старец навсегда исчез, она готова несколько дней пожить в Москве, куда и отправилась вчера вечером. Через два часа, – Гриц взглянул на часы на каминной полке, – Феликс заедет за Распутиным на своем автомобиле. Я должен быть в это время у него. Мы с Дмитрием Павловичем и Пуришкевичем будем изображать в соседней комнате гостей, которые занимают княгиню Ирину, и она не может уделить время старцу. В это время Феликс должен угостить его пирожными с приправой, – Гриц усмехнулся. – Надеемся, он накушается вдоволь, – добавил уже мрачно. – А если не подействует, будем стрелять.

– Твоя матушка княгиня Алина Николаевна знает? – спросила Маша с замиранием сердца.