Текст книги "Фарфоровый бес"

– Вот уж я и подумал, никак заболела бабка моя или того хуже, дух испустила. Дай, думаю, наведаюсь к ней. Пешком бы не пошел, снег очень глубок, а так дровосек проезжал мимо, вот и подвез до твоих хором. – Гость вошел в горницу, прошел на самую середину, встал, осматриваясь. Анна отпрянула и, обхватив колени руками, прижалась к дальней стене. Она молила бога, чтобы он, тот, которого она узнала, но чье имя боялась назвать даже мысленно, не заметил ее. Но не тут-то было.

– А я погляжу, у тебя постояльцы обосновались, – гость направился к печке, и Анна затаила дыхание. – Ишь ты, шуба недурна, да и платьишко не бедно, – он явно рассматривал ее вещи, сушившиеся на приступке. – Какая знатная особа у тебя завелась, Матрена? Кто такова? – осведомился гость, и в голосе его Анна услышала плохо скрываемую тревогу и неудовольствие. Он тоже не хотел случайных встреч и явно опасался их. – Где ты прячешь ее?

– А нигде не прячу. В баню оне отправились, помыться, – ответила Матрена беспечно. Она тоже сообразила, что без согласия Анны показывать адмиральскую дочку заезжему визитеру не след. – Кто ж такова, не знаю, фамилией не представлялись. Вчерась буран бушевал сильный, – объяснила она, шаркая за гостем по комнате, – вот повозка ейная и повредилась. Покуда кучер в деревню поехал починиться, хозяйка у меня осталась. Туточки помоется, передохнет, а после двинется своим путем.

– Да, буран вчера случился нешуточный, – согласился гость. – У меня аж крышу снесло. Надобно починщика звать. Ты, Матрена, случаем не знаешь, кто из деревни крышу починить может?

– Как же не знать – знаю, – откликнулась Матрена. – Брат мой родный, Макарка, может. У него для того всяческий инструмент имеется.

– Привези его ко мне, – распорядился гость. – Об оплате пусть не волнуется, так и скажи, в долгу не останусь. Шуба уж больно дорога, – заметил он с подозрением, снова обратившись к одежде приезжей. – Неужто так и не назвала тебе своего имени путешественница? – спросил он Матрену, и в голосе его прозвучали жесткие нотки, – как же ты кличешь ее, без имени вовсе?

– Барыня и барыня, имя-то мне зачем, – ответила Матрена и сразу предложила, переводя разговор: – Есть у меня в запасе, милок, лепешки толокняные, смесные калачи пшеничные, у своячницы сегодня поутру взяла. К ним полотков могу приложить, гусиных, копченых и вяленых. Если ж к спеху тебе, то соберу сейчас корзину. А пирогов покуда не пекла, – с сожалением добавила она. – Моченую бруснику для них только нынче привезла, а капустный лист кончился у меня, не с чем печь было. Как скажешь, собрать тебе?

– Собери, – ответил ей гость. – Я покуда здесь на скамье подожду. А заезжей своей особе ты не говори, что я тута, – предупредил он. – Если явится она, так я спрячусь. Приставать не стану, не бойся.

– А мне чего бояться-то? – Матрена пожала плечами. – Мои годы молодые уж пронеслись стороной, мне теперь совсем к другим встречам готовиться надобно. А ваше дело нынче, миловаться али прятаться друг от дружки, ко мне то касательство не имеет. Долго не удержу тебя, мигом соберусь, – пообещала она, взяла корзину из угла и направилась в сени.

– Поторопись, – напутствовал ее гость. – После свезешь меня до дома на санях своих. Дровосек-то уехал в деревню.

– Свезу, – крикнула Матрена, переставляя деревянные кадушки.

Платон Зубов тяжело опустился на лавку. Лавка скрипнула, от скрипа ее Анну прошиб озноб. Она сжалась за занавеской на полатях и боялась пошевелиться. О том, что гостем старухи оказался не кто иной, как последний фаворит императрицы Екатерины Алексеевны Платон Зубов, Анна догадалась сразу. Но она никак не могла понять, как он очутился здесь. Конечно, Анне не было известно, какие угодья и в каких местах императрица жаловала своему любимцу. Но она была уверена, что это были лучшие земли. Екатерина никогда не была скупа и прижимиста, дарила с широкого плеча, не задумываясь о стоимости подарков. Вряд ли она осчастливила бы своего любимчика бесплодным местечком с незвучным названием Сизовражье, где в соседях у него оказался бы какой-то худородный секунд-майор со своим провинциальным семейством. Зубов бы оскорбился таким подарком, он не на Сизовражье, на Тавриду метил, и Екатерина прекрасно понимала это. «Нет, Зубов вовсе не является здешним помещиком», – размышляла Анна. Он поселился здесь вовсе не по своей воле, и скорее всего под чужим именем. Почему? Неужели тот странный господин, проживающий в заброшенном доме на взморье, о котором рассказывала ей Матрена, и есть последний всесильный любовник Екатерины, красавец и куртизан Платоша? Что сталось с ним? Кого он боится и от кого прячется? Затаив дыхание, Анна напряженно вспоминала, что ей доводилось слышать о Зубове в последнее время ее пребывания в Петербурге, еще перед войной. Но ничего толком вспомнить не могла. О Зубове не было ни слуху, ни духу. Точнее, о Платоне Зубове. Два его брата регулярно появлялись в свете. Графиня Наталья Александровна Зубова, супруга Николая и дочь великого Суворова, частенько посещала Анну у нее в Мраморном дворце, они встречались на светских раутах в Таврическом дворце у княгини Лиз и на императорских приемах в Зимнем. Много всякого было переговорено, о многом вспомнилось за эти встречи, но только вот о Платоне Зубове не упоминали ни братья его, ни, тем более, суворовская дочка. Она помнила, как Платоша насмехался над причудами ее отца, из-за ее обиды отношения между братьями разладились.

Казалось, Платоша исчез навсегда. И вот на тебе – негаданная встреча. Анна ни мгновения не сомневалась, что именно он посетил дом Матрены. В этом ее убеждал его голос, его слегка нагловатая манера говорить, даже запах муксусных духов с легким кофейным ароматом, заполонивший мигом горницу. Ведь было время, когда этим духом любимых Платошиных саше был пропитан весь Зимний дворец и гостиные многих екатерининских вельмож, желавших угодить фавориту.

Встреча с Зубовым в первые мгновения ошеломила Анну, но вовсе не испугала ее. Наверное, будь она одета, она бы даже и показалась ему на глаза. Ей очень хотелось поглядеть на екатерининского красавчика, каким он стал спустя десять лет после смерти его обожаемой императрицы. Она предполагала, что он еще должен быть достаточно молод и хорош собой, ведь Платоше еще не исполнилось пятидесяти, он на целых двадцать лет был моложе ее отца, князя Алексея Орлова. Конечно, Анна знала, что княгиня Лиза Потемкина ненавидела Платошу всем сердцем, и, наверное, у нее была на то не шуточная причина. Лиза открыто обвиняла Зубова в смерти своего отца, всесильного князя Потемкина, и желала бы свести с ним счеты. Не от мести ли Лизы Зубов прячется теперь на взморье? Он опасается, что верные Потемкиной гвардейцы расправятся с ним, как расправились с императором Павлом Петровичем? Что же, скорее всего, у Зубова были для того основания.

Старуха Матрена суетливо шаркала лаптями в сенях, гремела посудой, охала. Зубов сидел на скамье прямо напротив печки и пристукивал в нетерпении носком сапога об пол. Сквозь ситцевую занавесь, которую она едва успела задернуть, Анна смутно различала очертания его фигуры. Он был одет в богатую шубу, такую же, как и у нее, в руках держал высокую шапку с золотыми кистями. Длинные волосы спадали на плечи. Больше ничего различить ей не удалось. Правая нога затекла, и Анна слегка повернулась на полатях, чтобы освободить ее. Полати предательски скрипнули. Зубов вскочил со скамьи, как ужаленный.

– Кто здесь? Кто здесь у тебя, Матрена? – он быстро подошел к печи.

– Чаво-сь? Ась? – спрашивала у него из сеней старуха.

– Кого ты прячешь на печке, карга ты этакая? – голос Зубова послышался совсем близко, и Анна поняла, что сейчас он обнаружит ее. Она быстро натянула на себя тулуп. Мгновение – и Зубов откинул занавеску, раскрыв полати.

– Ах ты, охальник! – схватив ухват, Матрена бросилась в горницу, – а ну, отойди, отойди, не трожь ее!

– Не беспокойтесь, Матрена Михайловна, – со спокойствием, удивительным для нее самой, остановила старуху Анна. – Вы собирайте для господина графа провизию. А мы пока поговорим. Здравствуйте, Платон Александрович, давненько не виделись, верно?

– Анна Алексеевна, – Зубов едва выдавил из себя от изумления и быстро обернулся к Матрене. – Так вот кого ты прячешь?! Чего ж не сказала?

– Откуда ей знать, что мы с вами знакомы, – ответила за старуху Анна. Она бестрепетно смотрела на Зубова с высоты лежанки, и в сердце ее закралось горькое сочувствие. Она увидела, что от прежнего красавца Платоши не осталось и следа. Он сильно постарел, так что выглядел лет на пятнадцать старше, чем был на самом деле. Когда-то темно-русые, а теперь совершенно седые волосы, косматые и спутанные, обрамляли тусклое, худое лицо, испещренное язвами и морщинами. Пламеневший на щеках вечный зубовский румянец исчез, щеки опали, ввалились. Лицо Зубова скорее напоминало лицо покойника, а не живого человека. Только глаза, прежде большие, карие, с томной поволокой, пленившие своим взором Екатерину, еще сохраняли отблеск прежней живости, в них клубились золотые искорки, которые так нравилось разглядывать по утрам императрице.

– Что, Анна Алексеевна, не похож я на прежнего Платошку? – осведомился Зубов, верно истолковав ее продолжительное молчание. – А вы вот совсем не изменились, даже похорошели, я так скажу.

– Я просто повзрослела, – ответила Анна сдержанно. – Ведь когда мы виделись в последний раз, незадолго до кончины ее императорского величества, я была совсем девчонкой.

– Дрянной девчонкой, как и вся ваша орловская порода, – усмехнулся криво Зубов. – Мне помнится, что однажды вы укусили меня за палец, когда я съел апельсин из вазочки, который приглянулся вам.

– Простите, граф, – Анна наклонила голову. – Тогда я не извинилась за свой поступок. Но, признаюсь, не чаяла снова свидеться. В столице я не слышала о вас никаких упоминаний, даже от ваших родственников.

– От Кольки да Валерияна? – Платоша насмешливо прицокнул языком. – От них и не услышите. Им я к чему? Только лишняя обуза. Пожили сладко, покатались как сыр в масле при моем возвышении, а не нужен стал – забыли, ни в грош не ставят. У них теперь новая героиня, Колькина жена Наталья Александровна. Она при новом государе в большом почете из-за своего отца, так они при ней вьются. А вы-то, Анна Алексеевна, как очутились в нашем захолустье? – он прищурил почерневшие и сверкавшие как спелые вишни на солнце глаза. – Никак проездом? Куда путь держите? В Петербург?

– В Петербург, – подтвердила Анна и, слегка повысив голос, спросила у старухи. – Что, Матрена Михайловна, высохла ли моя одежда?

– Да не совсем, барыня, – солдатка прошелестела лаптями к печке, встряхнула платье. – Все влажное еще.

– Все равно несите сюда, – распорядилась Анна. – А вы, граф, – попросила она Зубова, – постойте покуда в сенях, пока я оденусь. Негоже мне с вами разговаривать без должного убора.

– Я сразу понял, что птица к Матрене залетела важнецкая, – иронично заметил Зубов. – Меня не обманешь. Только на шубу поглядеть, сразу догадаешься, только при матушке Като таковые и шили. Потом уж обмельчали, то ли меха стало нехват, то ли усердия, то ли вкуса. Позвольте помочь вам, княгиня, сойти с сего престола, – он кивнул на полати.

– Нет, благодарю, граф, – отказалась Анна. – Подождите, где указано, а я сама справлюсь.

– Как скажете, мадам, – Зубов поклонился и вышел в сени, закрыв за собой дверь. Всплеснув руками, Матрена прошаркала лаптями к Анне.

– Матушка, прости, – взмолилась она. – Не уберегла я тебя от охальника. Почуял, черт этакий, да какую прыть проявил, я ж и не ждала от него, – оправдывалась она, помогая Анне сойти на пол. Потом поднесла ей платье, разложила на скамье. – Он же и есть этот, барин тот со взморья. Вишь, не утерпел, не дождался, пока я еды ему привезу, сам пожаловал. Кто бы подумать мог? – продолжала она, сдергивая с Анны тулуп и помогая одеться. – И обычно пуганый был, скрип, стук какой, он уж сам не свой, кобелем сторожевым от окна к окну носится, а тут, на тебе, осмелел, – оправив помявшийся бархат платья, она тщательно застегивала жемчужные пуговки, расположенные по боковому шву. – Вот уж диво-то одно слово. Как подменили его.

– Не подменили, а снова самого себя обрел, – возразила Анна резонно. – Платон Александрович никогда особой робостью не отличался.

– Надо же, а я и имени его не знала, – проговорила старуха, подавая Анне гребень. Анна расчесала волосы и, накинув манто на плечи, села за дощатый стол к окну.

– Платон Александрович, я готова, – позвала она Зубова. Половицы скрипнули, дверь открылась. Зубов вошел в горницу, слегка наклонившись. Высокий гвардейский рост, представительный в столице, заставлял его кланяться низким деревенским косякам. Анна сидела на скамье, спиной к тусклому оконцу, затянутому бычьим пузырем. Серый, неяркий свет, пробиваясь в горницу, слегка серебрил ее распущенные светлые волосы, играл на пышном воротнике соболиной шубы.

– Присаживайтесь, Платон Александрович, – Анна указала на лавку напротив, – я подумала, может, вам и не торопиться с возвращением в свой дом. Позавтракаете со мной. Не откажетесь?

– Как отказаться, когда княгиня Орлова приглашает, – язвительно заметил Зубов, но место предложенное занял. Сел напротив, пристально глядя на нее горячими темными глазами. – Батюшка ваш меня не жаловал, – продолжил он с прежней иронией, но перешел на французский: – И я имею все основания предположить, что за стол со мной бы не сел. Презирал очень.

– Так то в прежние времена было, – ответила Анна. Под взглядом золотистых зубовских глаз она невольно смутилась и потупила взор, – когда была жива императрица, то и яблоко раздора существовало… А нам-то с вами теперь что делить? Матрена Михайловна, – Анна повернулась к старухе, хлопотавшей у печи, – угостите нас обоих завтраком?

– Как не угостить, – ловко орудуя ухватом, Матрена водрузила на стол чугунок с горячей ячменной кашей, поставила две деревянных плошки, к ним ложки, расписанные по дереву, приложила. На плетеной плоской корзинке принесла нарезанный тонкими ломтями ржаной хлеб.

– Кушайте, гости дорогие, – поклонилась она в пояс и, покрестившись на икону, снова занялась у печи.

– Хоть я в войнах не участвовал, но к солдатской пищи привычен, – заметил Зубов, заглянув в чугунок. – Но вы-то, Анна Алексеевна, неужто ячменную кашу едали когда?

– И ячменную, и толокняную, и всякую иную, – ответила Анна и, привстав, сама взялась раскладывать угощение. – Я теперь санитарный обоз при армии возглавляю, вот уж все вернулись после австрийских баталий домой, в Петербург, а я все доехать никак не могу. Уж заждались меня. Думала, всего чуток осталось, – продолжала она, подставляя Зубову кашу. – Всего денек, ну, два от силы, и буду у себя в Мраморном. Ан нет, поторопилась, попала в буран, потеряла сани, кучера, весь багаж свой, да и сама чуть в снегу не замерзла, вот Матрена Михайловна меня нашла, а так … – она вздохнула. – Рассталась бы с жизнью в лесу, никто и не хватился. В двух шагах от дома.

– Так вы были с армией в Австрии? – Зубов в изумлении приподнял красивые, бархатные брови. – При Аустерлице? Анна Алексеевна, помилуйте, женское ли это дело за армией ездить?

– Не женское, – согласилась Анна. – Признаюсь вам, Платон Александрович, положа руку на сердце, на деле все оказалось гораздо сложнее и даже страшнее, чем я воображала себе в Петербурге, задумывая свое предприятие. Однако опыт я приобрела бесценный. Еще государыня Екатерина Алексеевна пеклась о том, чтоб обустроить русскому солдату лечение в непосредственной близости от поля боя. Князь Петр Иванович Багратион сколько раз уж упоминал о том, что такое состояние значительно ускорило бы возвращение солдат в строй. Раненые и увечные не оставались бы на попечение местного населения или противника, как было раньше, они бы находились при армии и при необходимости могли быть использованы. Теперь все мытарста и неудобства первых дней позади, постоянный санитарный обоз существует. Конечно, сама бы я ни за что не справилась с такой задачей в одиночку. Мне помогали. Государыня Елизавета Алексеевна пожертвовала все свои сбережения на обустройство обоза, вдовствующая императрица Мария Федоровна горячо поддержала меня, в конце концов, государь оказался столь милостлив, что позволил осуществить все мероприятие и отрядил своего личного хирурга, чтобы он оперировал простых солдат…

– Да вы отважная дама, Анна Алексеевна, просто Афина-Паллада, – произнес Зубов с нескрываемым восхищением. Странное дело, он смотрел на Анну, но ни одно из прежних, темных чувств не шелохнулось у него в душе. Он ощущал себя легко. Не было панического, почти животного страха, которые столько лет преследовал его при упоминании только имени Орловых, не было ненависти, зависти, ощущения собственной неполноценности и униженности перед их возвеличенной в монументах славой. Эта девочка, которую он помнил тоненьким, молчаливым подростком в атласном платьице, со множеством кудряшек под кружевным чепцом, теперь превратилась в красивую, взрослую женщину. В один миг, одним взглядом она покорила его и примирила с Орловыми, примирила со всем прошлым. Рядом с ней он и сам почувствовал себя прежним, уверенным, избалованным восхвалениями столичным франтом, и горькое осознание нынешнего его положения встало комом в горле, перехватив дыхание. Он замолчал и опустил голову. Седые волосы прядями скользнули на лоб.

– Отчего вы не возвращаетесь в Петербург, Платон Александрович? – спросила Анна, заметив, что граф помрачнел.

– Меня никто там не ждет, – ответил Зубов глухо, – более того, в Петербурге у меня много врагов.

– Врагов? Не понимаю, – Анна пожала плечами, – кого вы называете врагами? Даже император Павел отнесся к вам снисходительно и обошелся куда легче, чем с нами, например. – «Как просто она сказала об этом!» – усмехнулся про себя Зубов. – Кого же вы боитесь при новом государе? Ваши братья пользуются большим почетом.

– Вы знаете, кого я боюсь, – ответил Зубов резко. – И я вполне отдаю себе отчет, что как только вы уедете из Сизовражья в Петербург, мне придется искать себе новое убежище. Так как я ни мгновения не сомневаюсь, что вы расскажете о встрече со мной своей подруге княгине Потемкиной, фаворитке государя Александра.

– Так вы боитесь Лизы? – Анна слегка повернула голову и вскинула глаза. Тусклый свет осветил их сапфировую глубину, и Зубов невольно залюбовался красотой дочери Орлова. – Мне кажется, вы недооцениваете меня, Платон Александрович, – заметила она строго. – Я вовсе не обязана отчитываться Лизе в каждом своем шаге, и если вы не хотите, чтобы я упоминала ей о нашей встрече, я ничего не скажу. Но я вовсе не уверена, что княгиня Потемкина испытывает к вам столь враждебные чувства, – она старалась выражаться как можно мягче.

– Какие же иные ей испытывать? – усмехнулся Зубов. – Ведь ей известно наверняка, что это из-за меня князь Потемкин лишился всего своего влияния на императрицу и вскоре умер.

– Вы же не хотите мне признаться, граф, что это вы приложили усилия к скорейшей смерти светлейшего? – Анна внимательно посмотрела на него. – Никогда не верила в это. Неужели это правда? Мне кажется, это было бы уж слишком низко, недостойно гвардейского офицера.

– Думайте, как хочется, – он не нашел в себе сил солгать ей, но и признаться в грехе тоже не смог.

– Даже если какой-то камень и лежит у вас на душе, Платон Александрович, – продолжала Анна, словно читая его мысли, – вам следует вести себя как раз противоположно, чем вы делаете ныне. Вам следует явиться в Петербург и повиниться перед Лизой. Конечно, вы услышите от нее много нелицеприятного. Но все же это легче, чем идти на суд к Господу, не получив прощения на земле. Если хотите, я могу выступить посредником между вами, – великодушно предложила она. – Прошу вас верить, мне ничего неизвестно о каких-то заговорах, которые готовятся против вас, хотя я давно не была уже в столице. Но по своему разумению я полагаю, что теперь все слишком заняты войной с Бонапартом, чем вспоминают дела прошлые. У всех на устах Аустерлиц, все гадают, быть новой войне или не быть. Гвардия только что прибыла из Австрии, в полках большие потери. При Аустерлице рубка была страшная, я видела собственными глазами. И если война продолжится, следующие баталии окажутся не легче. Кто ж будет сводить старые счеты? Я не удивлюсь, если Лиза вообще считает вас, прошу простить покорно, безвременно почившим.

– Она прекрасно знает, что я жив, – возразил уверенно Зубов. – И она ищет меня. Мне написал об этом брат Валериан. Она попросила какого-то поручика из гусар навести обо мне справки. Валерин слышал в полку разговор о том. Я полагаю, вы не станете меня убеждать, Анна Алексеевна, что княгиня Потемкина разыскивает меня, чтобы примириться.

– Я не верю, что Лиза станет платить смертью за смерть, даже если вы повинны в гибели ее отца, – воскликнула Анна.

– Увы, насколько мне известно, Елизавета Григорьевна не так благородна, как вы, – вздохнул Зубов.

– Но о благородстве Лизы вы судите поверхностно, – Анна вступилась за подругу, – я тоже не могу сказать наперед, какую меру мщения ощутила бы, если речь шла о моем батюшке. Не думаю, что мое благородство не изменило бы мне. Но все можно поправить договоренностью, я настаиваю на этом, – горячо продолжала она. – Конечно, Лиза любила своего отца гораздо больше матери, больше всех на свете. Но выше любви есть только одно чувство – это прощение. Она способна простить, если вы признаетесь, что участвовали в заговоре против князя или хотя бы были осведомлены о нем. – «Анна, – мелькнула у Зубова мысль, – как все Орловы, вы большая интриганка. Вам все известно, вы обо всем догадываетесь. Я думаю, вы даже прекрасно извещены о намерениях Елизаветы Григорьевны, только делаете невинный вид».

Анна знает, что он участвовал в убийстве Потемкина. Осознание этого пронзило сердце Зубова. Он ощутил боль, которую чувствовал только однажды, когда понял, что Като уже не любит его больше так, как любила сначала. Она увидела юнца помоложе него и крикнула к себе в спальню, как когда-то крикнула Зубова. А он остался за дверями. Обласканный, одаренный несметно, получивший в свое распоряжение Новороссию, но… брошенный. То, чего он так боялся, случилось. Он только обманывал себя, убеждая, что, свергнув Потемкина с его пьедестала, займет его место, и императрица даже не заметит разницы. И вот Потемкина не стало. Он умер, но Зубов так и не укрепился вместо него при дворе. Вскоре он вынужден был принять свою отставку, сохраняя улыбку на устах, и спрятать слезы обиды и унижения. Он понимал, как был игрушкой, так и остался ею, сколько бы ни старался изменить своего положения. Только взял на душу смертельный грех.

Теперь же встреча с Анной всколыхнула эти почти позабытые чувства в его душе. Его поразило, что, зная о его преступлении, Анна ни словом не упрекала его, стараясь сохранять ровный тон.

Он испытывал странное чувство. Еще вчера, глядя с круглой галереи своего одинокого, нетопленого дома на бескрайние, захваченные вьюгой просторы, он полагал, что жизнь кончена, остается только ждать смерти, придет ли она от болезни или ее принесут на острых концах своих сабель верные гвардейцы Потемкиной. Буран сотрясал его убежище, куда ни глянь, все было бело и пусто. Он чувствовал себя почти мертвецом, покойником, которого просто забыли закопать и отпеть по чину, и душа его мечется, не находя успокоения.

Чувство голода, жалкое, низменное, животное чувство выгнало его из норы, как только буран закончился, как оно гонит на поиски пропитания тысячи лесных тварей. Оно напомнило ему о том, что он еще жив. Он, падший, полубезумный старик, который и сам уже не верит в то, что всего лишь пятнадцать лет назад был молод, красив, умел радоваться жизни и тешил своей любовью прекраснейшую из цариц.

Он так хотел есть, что, не встреться ему дровосек, на брюхе бы пополз к Матрене за куском хлеба. Он презирал себя за свою слабость. Но в то же время он понимал, что презренным чувством голода его тело дает сигнал, что оно вовсе не готово умереть, в нем еще много жизненных сил, они просят о пополнении и жаждут доставить ему радость, если только его затемненный страхом разум позволит им сделать это. Молодость не угасла. Она жила где-то глубоко внутри, и он снова ощутил ее забытое волнение в крови, когда увидел перед собой Анну. Заточив себя в башне страха и презрения к самому себе, он лишил себя человеческого общества, он забыл о чувствах, бывших прежде главным содержанием его жизни. Платоша Зубов всегда отличался страстной горячей натурой, он загорался как свечка, только поднеси огонь. И этим огнем всегда являлась утонченная женская красота.

Он полз за куском хлеба, чтобы насытить тело, а получилось, что встретил чудо, которое распрямляло его согбенное страхом существо, даже не согласуясь с его собственной волей.

Эта прекрасная, чуткая женщина не только примирила его с Орловыми, она разбудила в нем прежнее отношение к себе и к жизни. Ему не верилось, что всего лишь несколько дней назад его сердце разрывала ненависть к ней, и он радовался ее несчастью, он был готов боготворить государя Павла за то, что он обрек ее на одиночество, заставив принять монашество. Теперь все прежние мысли казались ему зловещим помрачением. И меньше всего ему хотелось сейчас, чтобы она даже догадывалась о том, что он причастен к преступлению против Потемкина. Как никогда прежде он желал предстать перед Анной честным, сильным, безгрешным. Но она знала обо всем, и отпираться было бессмысленно.

– Если вы, Платон Александрович, готовы к встрече с Елизаветой Григорьевной, – продолжала тем временем княгиня, – то я сразу же по возвращении в Петербург навещу ее в Таврическом и передам ей ваше желание о перемирии. Вы могли бы тайно, под чужим именем, прибыть ко мне в дом и там увидеться с Лизой, – предложила она.

– А нужно ли это? – Зубов взглянул Анне прямо в лицо, и она вспыхнула. – Что толку в том? Прошлого уже не воротишь. Довольно того, что я сам наказываю себя с излишком. Поверьте, мне не спокойно жилось все эти годы.

– Мне рассказали, что вы живете на взморье под чужим именем, – ответила Анна, не отводя взора от него. – Вы уехали из поместья, вы были больны, как я вижу. Вы раньше времени решили отстраниться от жизни, лишая себя всяческой радости. Подумайте, хорошо ли это?

– Я сам выбрал себе кару и вполне достоин ее, – ответил Зубов мрачно, – неужели вы не понимаете, – он сжал руку в кулак, глаза сверкнули, как раскаленные угли на сером, изможденном лице. – Я ведь желал смерти не только князю Потемкину, такой же участи я желал и вашему отцу. Если бы он не уехал в Кузьминки, поссорившись с императрицей, он умер бы еще скорее светлейшего. Простите, я понимаю, – добавил он, спохватившись, – как вам больно слушать об этом, но вы не должны питать иллюзий на мой счет.

– Я их не питаю, – ответила Анна невозмутимо. – Я знаю, что князю Орлову угрожали. Не вы, а ваш покровитель граф Салтыков, который и задумал весь заговор и только использовал вас, Платон Александрович. Мой отец говорил мне, что когда Салтыков заметил, что вы больше не забавляете императрицу, он отбросил вас, как ненужную вещь, и нашел для государыни иную усладу. Это не вы убили Потемкина, это граф Салтыков задумал устранить его и ловко играл с вами, используя вашу молодость. Так же он рассчитывал расправиться и с князем Орловым. Только мой отец почувствовал опасность. Он обратился за помощью к своему старому другу неаполитанскому доктору Чаккони, который изготовил для него противоядие, и отрава, подложенная Салтыковым князю на последнем для него приеме у государыни, не подействовала. Вы ведь даже не знали об этом? – она заметила удивление, отразившееся на лице Зубова, он даже не пытался его скрыть. – Вот видите. Я знаю даже больше, чем вы. А вы говорите, что покушались на жизнь моего отца. Я знаю, кто на него покушался. Даст бог, мне удастся убедить и Лизу в том, что в смерти светлейшего повинны не столько вы, сколько Салтыков. Хотя, вы правы, это непросто. Вы сами наказываете себя, – проговорила она сочувственно, – вы лишили себя естественной человеческой жизни, обрекли на одиночество, заточили в мрачный, холодный замок, а что же Салтыков? Он вовсе и не чувствует никакой вины за собой. Он благоденствует, как и прежде. И ему очень выгодно, чтобы вы брали всю вину на себя, а он тогда останется совершенно чистым. Я даже не исключаю, что это он внушил вам, будто вся вина за гибель светлейшего лежит на вас.

– Неужели, зная, что Салтыков покушался на его жизнь, князь Орлов оставил его безнаказанным? – изумился Зубов.

– Что вы имеете в виду, граф? – Анна в недоумении склонила голову. – Вы полагаете, что моему отцу следовало отплатить Салтыкову той же монетой, то есть подослать к нему убийцу? Увольте, – она улыбнулась, – князь Орлов никогда не унизился бы до подобного. Отставной генерал-аншеф и обер-гофмейстер государыни Салтыков нынче благоденствует, но благополучие его не более чем обман. Он раб своей злющей, сварливой жены, все его дети бездарны и беспутны, хотя старший сын губернаторствует здесь, в Курляндии, но только лишь благодаря положению и заслугам его отца. Это ли не наказание. Слушать ежедневно попреки, не сметь возразить, всю жизнь зависеть от слова и денег жены, а главное – не быть способным изменить все это. По-моему, худшего положения не пожелаешь и врагу. Все мы под богом ходим, к нему и отправимся, когда наступит время, – заметила Анна грустно. – Там уж Николай Иванович никак не откажется от своих поступков. Там ему и счет предъявят. А князь Орлов – не Господь Бог, чтобы суд чинить, а такой же смертный, как и все прочие. Салтыкову известно, что вы укрылись в губернии его сына? – спросила она Зубова, и ее большие фиалковые глаза с вниманием взглянули на него. Тонкая рука, украшенная перстнем с чистым зеленоватым камнем, легла совсем близко с его рукой, давно уже лишенной перстней, которых прежде на ней было в избытке.

– Потому я и назвался графом Ланскаронским, дальним родственником хозяев дома, чтобы Николаша Салтыков-младший не догадался, кто я есть на самом деле, и не доложил обо мне отцу, – признался Платон и прислонил свою руку к руке Анны. – Коль говорить начистоту, мадам, я ведь не только от княгини Потемкиной и ее гвардейцев спрятался, но и от бывшего покровителя своего – тоже. Боюсь, что сделает он меня козлом отпущения за грехи свои и перед княгиней Елизаветой Григорьевной в самом неприглядном виде выставит, чтобы свои проделки замазать. Перед отъездом из имения я написал ему письмо, будто болен смертельно, просил простить, коли больше не свидимся. Я не исключаю, что он нынче уверен, будто я в самом деле отправился на тот свет. Конечно, Салтыков – стреляный воробей. Он словам верит не больше, чем ветру в поле. Наверняка пришлет своих соглядатаев, чтоб удостовериться, жив Платоша Зубов али помер без шуткования. Так я на всякий случай приказал экономке своей в поместье все в траур убрать. Самой тоже одеться в черное, а посланцам Салтыкова сказать, будто болел граф болезнью заразною, легко передающейся. Чтобы они по кладбищам не бегали, могилку разыскивая. Мол, схоронили графа далече от прочих, в могилке безвестной и скромной, без всяких почестей. Так, мол, доктор велел. А как время пройдет, чтоб зараза иссякла, тогда и перезахоронят, как водится, по всему православному чину и обелиск поставят. Так того дождаться надобно, – Зубов усмехнулся, – очень надеюсь, что Николаша-старший до такого времени не доживет.