Текст книги "Фарфоровый бес"

– Что ж, в самом деле, это умно придумано, – согласилась Анна, – опасения ваши, граф, насчет тайных помыслов Салтыкова я считаю вполне оправданными. Но чтобы быть уверенным, надо все-таки не только прятаться с ловкостью, но иметь сведения о замыслах противника.

– Кто же мне о них доложит? – Зубов даже присвистнул. – Изгой и отщепенец, нет меня – многим лучше в столице. На братьев давно уже расчета не имею, – добавил он с сожалением. – Зависть, Анна Алексеевна, ржа неизбежная. Она любую дружбу и привязанность разъест, даже братскую. Теперь уж много имею времени, чтобы о прошлом вспомнить. Признаюсь вам, никогда не думал в беспечной юности своей, что хуже пса цепного из соседней усадьбы, которого боялись в детстве, станут меня ненавидеть братишки мои, Николай и Валериан. А отчего? – он нервно дернул плечом. – Вы полагаете, оттого, что меня полюбила императрица? Вовсе нет. Не оттого, что полюбила, а оттого, что возвысила. Хотя и они оба возвысились со мной. Когда бы Николай Александрович, старший брат мой, без меня генерал-аншефа в двадцать девять лет получил да на дочери Суворова женился? Какой он генерал, если сравнивать его с князем Петром Ивановичем, к примеру. Паркетный вояка, пороха никогда не нюхал. Даже сам Александр Васильевич зятя своего на войну не зазвал, сколько ни старался. Но чувство благодарности, оно хуже наказания, оно привязывает, обязывает. А Николаю хочется думать, что он все заслужил в своей жизни сам.

– Что ж, такое положение вещей – не новость, Платон Александрович, – с сочувствием ответила Анна, – возвышение как правило обозначает одиночество, только редким счастливчикам удается сделаться исключениями. Тем более, когда юнца возвышает любовь такой великой монархини, как государыня Екатерина Алексеевна. Каждый думает: «Отчего не я, ведь и я не хуже!»

– Я не знаю, поверите ли вы мне, княгиня, – Зубов резко встал и прошел по горнице, заложив руки за спину. – Но, как все, вы наверняка, думаете, что я лишь пользовал государыню, добывая себе продвижение. Сначала так оно и было. Но после я полюбил ее, хотя она была значительно старше меня. Я любил ее, Анна. Так же, как брат вашего отца, как ваш отец, – он остановился и повернулся к ней. – Вы верите мне или тоже считаете продажным куртизаном?

– Одно то, что вас, граф, занимает этот вопрос, уже доказывает мне, что все представления света о вас поверхностны, – мягко ответила Анна. – Я верю вам. Мне известно наверняка, что государыня заслуживала самых высоких, самых горячих чувств, потому что была прекраснейшей из женщин. Но женщина на вершине власти – всегда одинока и обречена на расставания. Иначе она должна разделить с кем-то свою власть, а это не всегда хорошо для ее подданных. Впрочем, женщина бывает одинока и не только на вершине, но даже около нее, – Анна грустно улыбнулась.

– Неужели святейший синод до сих пор не дал вам расстриг, – догадался Зубов, приближаясь к ней. – Не поверю, что государь Александр Павлович не может повлиять на решение кучки попов, ведь они все в его власти.

– Я пока не обращалась к государю со столь дерзкой просьбой, – ответила Анна и опустила взгляд, – не потому что робею, а потому, что пока не имею для того причины. Давайте же мы решим с вами, граф, как нам поступить мудрее, – продолжила она поспешно, чтобы переменить тему. – Мне кажется, в том, что мы столкнулись с вами столь нежданно, есть некий высший промысел, и отказаться теперь от дальнейшего его исполнения мы просто не имеем права. Нас обоих ждет тогда кара. Вы соперничали с моими родственниками, вы даже состояли с ними во вражде, но время это прошло, и для чего-то провидение сегодня соединило нас. Я полагаю, для того, чтобы мы примирились и простили друг друга. Не так уж редко и случается, согласитесь, граф, что бывший враг становится другом…

– Признаюсь, такой поворот до сих пор не укладывается у меня в голове, – откинув шубу, Зубов снова сел напротив нее и взял ее руку в свою. – Но сердце, вопреки моей воле, открылось вам, Анна. Я не смею назвать себя вашим другом, даже не отважусь предложить вам свое расположение, только потому, что в создавшихся условиях своей жизни ничем не могу доказать вам его…

– Этого не нужно, Платон Александрович, – ответила Анна. Руки она не отняла, и ее длинные, тонкие пальцы покоились в ладони Зубова. – Я не требую от вас никаких доказательств. Я вернусь в Петербург и попробую разузнать там, какие коварные замыслы вынашивает нынче Николай Иванович Салтыков, а заодно попробую вызвать на откровенность княгиню Лизу, чтобы поговорить с ней о степени вашего участия в преступлении против ее батюшки. Я не могу обещать заранее, что миссия моя окажется успешной, особенно в том, что касается княгини Лиз. Но единственное, что обещаю твердо – я никому не произнесу имени, под которым вы поселились на взморье, и не открою места, где вы нашли себе приют. В этом, Платон Александрович, вы можете быть совершенно покойны. Но вы тоже должны мне обещать, что не уступите слабости и не станете по ее причине менять место жительства, – продолжала Анна. – Иначе мне трудно будет отыскать вас, чтобы передать те сведения, которые мне удастся получить. Вы обещаете? – ее лучистые фиалковые глаза серьезно смотрели на него. Он не мог отвести от них взгляд.

– Скажи мне еще вчера кто, что я вынужден буду вверить Орловым свою судьбу, – проговорил он взволнованно. – Я бы почел такого человека мерзавцем и страшным врагом своим. Но когда я увидел вас, меня с первого же мгновения посетило странное ощущение, словно встретил вовсе не дочь своего соперника, а доброго, светлого ангела, который спустился с небес, чтобы избавить меня от страдания. Одним своим появлением, Анна Алексеевна, вы сотворили чудо, и оно не оставляет мне иного решения, как только довериться вам полностью и идти за вами, – признался он. – Пусть даже на погибель. Я понимаю, что чувство мое для вас обременительно, оно лишь станет вам в тягость, потому я не смею даже заикнуться о том, какое восхищение наполняет мое сердце, когда я смотрю на вас, Анна. Но без всякого смущения я выполню все, о чем вы просите. Я останусь на взморье и буду ждать вас или вашего гонца. Я не уеду отсюда, даже если наша встреча сегодня – умелое обольщение сатаны, и скоро вместо вас ко мне явится смерть. Я и тогда не стану прятаться от нее и приму конец с достоинством. Вы переменили мою жизнь, Анна…

– Наверное, вы сами готовы были переменить ее, граф, потому и откликнулись мне, – ответила Анна, слегка растерянно. – Но вы изрядно преувеличиваете мои скромные достоинства и степень моего участия. Я бы и сама не поверила прежде, что когда-нибудь стану даже разговаривать с вами, не то что испытаю сострадание к вашему положению. Но, видно, так прописано свыше. Вы знаете, граф, у меня и у самой в Петербурге не так уж много надежных людей, которым я могла бы довериться в таком щекотливом деле, как наше. Но есть один молодой человек, которому, несмотря на прошлую нашу отчужденность, я доверяю полностью. Он служит в кавалергардском полку и показал себя смельчаком в только что закончившейся войне. Это сын графа Василия Денисовича Олтуфьева, если вы помните его, – Зубов кивнул. – Мой отец всегда доверял их семейству, его и батюшку Василия Денисовича связывала дружба еще со времен Семилетней войны с Пруссией. Я тоже имела возможность убедиться в верности и преданности молодого офицера не раз. Давайте же мы с вами остановимся на нем, – предложила Анна. – Как только я приеду в Петербург и соберу все необходимые сведения, я пришлю к вам графа Олтуфьева. Очень надеюсь, что Денис Васильевич не откажет мне в этой просьбе. Он приедет к вам в гражданской одежде и в качестве пароля покажет вам эту вещицу, – она указала на брильянтовую брошь графини Фосс, – только увидев ее, вы впустите его в свой дом. Граф Олтуфьев сообщит вам о том, чем нынче занят отставной генерал-аншеф Салтыков и как отнеслась к моему разговору с ней о вас княгиня Елизавета Григорьевна. В зависимости от результата, мы решим, возможно ли вам вернуться в Петербург или лучше снова поменять место проживания, а заодно и фамилию. Кто бы иной, кроме графа Олтуфьева, ни явился сюда, кто бы ни ссылался на меня, на моего отца, на княгиню Лизу, имейте в виду, это не мой посланец, берегитесь его, граф.

– Благодарю вас, Анна, – Зубов, наклонившись, прижался губами к руке княгини. – Вы истинное послание с небес. Я даже не молился уже о своем избавлении, потому что разуверился полностью в его возможности. Но вы явились, и мне снова хочется жить, хочется надеяться на лучшее, хочется снова любить, – он целовал руку Анны, откинув рукав ее платья, и поднимался поцелуями все выше, к локтю. Анна всем существом своим ощущала жар, разгоравшийся в его сердце, и чувствовала ответную дрожь, которую никак не могла унять.

– Мне остается только отыскать мою карету, чтобы ехать в столицу, – произнесла она с насмешкой, чтобы как– то сбить накал чувств, – о багаже я уже и не мечтаю. Вы не представляете, граф, отправляясь на войну с Бонапартом, я даже и вообразить себе не могла, что окажусь самой последней, кто оттуда вернется. Не Михайла Илларионович Кутузов, оказавшийся в окружении под Аустерлицем, не князь Багратион, командовавший нашим арьергардом, не даже сам государь император, принявший на себя судьбу всей армии, а я, казалось бы, самое второстепенное лицо, о котором и, – оживилась женщина, – упоминать бы ни стоило, – она рассмеялась. – И вот нате вам. Все вернулись в Петербург, а меня все нету. Я воображаю, что говорят обо мне в салонах. Многие, наверняка, зубоскалят, что я уж настолько сделалась святой в своем ратном подвижничестве, что сразу вознеслась на небо и оттуда созерцаю их.

– Светские салоны – рассадник пошлости и лицемерия, – поморщился на ее замечание Зубов. – Мне помнится, что когда после взятия Измаила князь Потемкин пригласил Александра Васильевича Суворова остановиться в Петербурге у него в Таврическом дворце, я приехал к нему туда, чтобы выразить почтение. Меня встретила огромная толпа вельмож, все в париках, в шелковых кафтанах и чулках, при звездах и орденах. Я думал, что все они выстроились, чтобы приветствовать победителя Порты, и даже осведомился у адъютанта Суворова, когда же он сможет принять меня. А оказалось, Суворов ест редьку в масле и совершенно свободен. К нему никто не пожаловал. Это не Суворова все собрались встречать, а меня. Что им Измаил и Османская Порта, вот фавориту императрицы попасться на глаза лишний разок – это стоящее дело. Признаюсь, тогда я почувствовал упоение, – Зубов вздохнул. – Меня просто распирало от гордости и собственной славы. Теперь же я хорошо понимаю, насколько она была тщетна и феерична, растаяла, не оставив и следа, как только другой фаворит, Мамонтов, занял мое место. А Измаил помнят. Измаил ничто не затмит, пока Русь жива, – голос его дрогнул, он опустил голову.

Протянув руку, Анна прикоснулась к его сухим, белым волосам, бывшим когда-то волнистыми и шелковыми. Их словно обожгло глубочайшее разочарование, перевернувшее все нутро графа. Только бы слепец не заметил, сколь разительная перемена произошла с Зубовым за прошедшие годы, и касалась она не только внешности. Внешность лишь отражала то, что творилось у графа внутри. В душе его разверзлась мрачная бездна отчаяния, которая чудовищно и безжалостно пожирала его существо. Его сердце было сплошной кровоточащей раной, боль которой бывший фаворит тщательно старался скрыть под слегка поверхностной, нагловатой маской, именно ее многие принимали за истинное лицо Платона. Сама не веря в откровение, пришедшее к ней, Анна смотрела теперь на Зубова совсем иными глазами. Перед ней словно спала завеса, она видела все его страдания и понимала их. Нельзя сказать, что Анна была удивлена своим открытием, – оно потрясло ее. До сих пор она со спокойным сердцем относила Зубова к светским проходимцам вроде ротмистра Мамонтова, использовавшим слабость императрицы к молодым красивым мужчинам ради обогащения, обиравшим ее без зазрения совести. Но о Мамонтове ей было известно, что, схватив у императрицы подачку в «кабинетных» сто тысяч рублей золотом и выпросив дом в Москве на Покровском бульваре, он без всякого переживания женился на фрейлине Щербатовой, с которой изменял императрице тайком, ушел со службы и зажил с семейством припеваючи. Еще насмехался, бывало, по словам графа Строганова, рассказывая, как он «отмахал императрицу-матушку, что она ему денег за махание то тьму-тьмущую отвалила». А жена его при этом сумасшедше хохотала, напрочь забыв о манерах, которым ее учили в Смольном институте. Александр Сергеевич рассказывал князю Орлову, что Щербатова позвала его жену Татьяну Дмитриевну посаженной матерью на свадьбу. Та испросила разрешения у императрицы – как же без того. Екатерина разрешила – мстительной она никогда не была. Так Татьяна Дмитриевна так раздражилась от глупой невесты Мамонтова, и так обидно ей стало слушать насмешки бывшего ротмистра над государыней, что взялась причесывать фрейлину и всадила ей булавку в голову столь сильно, что та завизжала от боли, чуть в обморок не упала. Екатерину все жалели тогда, она заметно переживала свое унижение. Только Потемкин, сам уж тяжело больной, прислал из Ясс письмецо, от которого императрица засмеялась и позабыла о нанесенной ей обиде. Светлейший переслал государыне послание, полученное от римского папы, в котором тот жаловался князю на османов, досаждавших католическим крепостям на островах, и просил о помощи. «Плохи дела у нашей мамы, – заключал Потемкин, – а у папы не нашего еще хуже».

До своей неожиданной остановки в Сизовражье и встречи с графом Анна считала Зубова столь же пошлейшим субъектом, что и Мамонтов. Но теперь она поняла, что глубоко ошибалась. Под маской самоуверенности и распущенности последнего фаворита скрывалась ранимая, чувствительная душа, которую до конца, верно, не разглядела и сама Екатерина, иначе она не отпустила бы этого юношу от себя так легко, сравняв его с Ланским и Мамонтовым. Возможно, в молодости зависть к Потемкину и угнетала его, но причина ее гнездилась всего лишь в неуверенности, а не в испорченности натуры, как у многих. Зубов искренне полюбил императрицу, теперь уж Анна не сомневалась в этом. И то, как она обошлась с ним, породило в душе его драму. Он так и не воспользовался богатствами, которыми одаривала его обожаемая Като, он не составил личного счастья, он остался одинок. Оказавшись игрушкой в руках всесильных и хитрых интриганов Безбородко и Салтыкова, он взял на себя смертельный грех, согласившись через своего посланника отравить князя Потемкина. «Он думал, что это Григорий Александрович мешает ему добиться той любви Като, какую она испытывала к Потемкину до конца его дней. Он думал, что сможет стать равным ему». Анна была обескуражена всем тем, что узнала в маленьком, занесенном до самых окошек снегом домике солдатки Матрены. Она искренне думала, что Господь нарочно послал ее в буран, чтобы преподать урок. Урок понимания и прощения, а Платоше дать шанс – шанс искупить вину и вернуться к жизни.

От волнения на глазах у Анны выступили слезы. Она прикрыла лицо рукой, чтобы спрятать их.

– Рыжики, рыжики забыла подать! – прошаркав лаптями, к столу подошла Матрена, в руках она держала деревянную миску с солеными грибами. – Вы небось уж и покушали все, покуда я по погребу лазила. В темноте насилу отыскала кадушку ту. Ох! – она взглянула на стол. – А вы и не ели ничегошеньки. А каша-то и остыла вся! Отчего же так? – спросила она с затаенной обидой. – Али не вкусна.

– Вкусна, вкусна, матушка, – откликнулся Зубов. – Только много нам с Анной Алексеевной переговорить пришлось, давно не виделись, верно она сказала. Воды много утекло. Но ты, матушка, грибы оставь, – он забрал у старухи миску. – Пахнут славно, – похвалил он. – Дубовым листом.

– Уж поставлены, как положено, – с удовольствием заметила Матрена. – По бабкиному образу, как испокон века делали, – заверила она. – Я и корзиночку тебе собрала, – напомнила она Платону, – прикажешь ли нести в дровни, барин?

Зубов взглянул на Анну. Отвернувшись, она смотрела в мутное маленькое оконце, за которым сгущались сумерки, и на длинных кончиках ее ресниц поблескивали слезы. Ей казалось, что время неудержимо несется вспять, что прошлое настигает ее. Только почему-то, отнимая года у Платона, ее саму оно оставляет прежней, и, вопреки истине, они становятся ровесниками. Зубов истолковал ее чувства по-своему.

– Мне так думается, Анна Алексеевна, что вам сегодня ехать в Петербург не след, – проговорил он слегка хрипло. – Скоро уж стемнеет. Зимний день короток. Кучер ваш навряд ли вернется, коли он при багаже вашем остался. К чему ему возвращать столь ценные вещи. Они ему в хозяйстве сгодятся. Вы же небось и имени его не знаете?

– Не знаю, – вздохнула огорченно Анна и повернулась к нему. – Даже и ума не приложу, что мне делать, Платон Александрович. Вот решила я Матрену забрать с собой в Петербург, а у ее своячницы одолжить лошадь да сани сносные…

– Забрать Матрену?! – Зубов даже привстал со скамьи. – Помилуйте, Анна Алексеевна, на кого же вы меня здесь оставите? Сами просите меня не уезжать со взморья, а кто ж меня провизией снабжать станет. Нет, так уж не пойдет…

– Ну, тогда не знаю я, – Анна пожала плечами и обратилась к стоявшей у печки старухе: – Что, Матрена Михайловна, сами-то скажете. Все же поедете со мной или с графом останетесь, покуда я за вами не пришлю?

– Ох, и задачку задала мне, барыня, – Матрена всплеснула руками и вытерла лицо концом платка: – Мне ж и графа жалко, и с вами поехать охота, вашего прислужника послушать, что он мне про мужа моего скажет. Ох, не ведаю, не ведаю, – причитала она взволнованно.

– Что за прислужник? – Зубов нахмурил широкие брови, остававшиеся темными, несмотря на седину в волосах. – Какой прислужник, Матрена?

– Это она про камердинера моего отца говорит, – объяснила ему Анна. – Муж Матрены под Чесмой погиб, где князь Орлов эскадрой командовал, – продолжала она, – так я обещала, что Егор Кузьмич наверняка его вспомнит, он всех матросов на эскадре наперечет знал.

– При Чесме? – переспросил Зубов и вздохнул, пожав плечами.

– Пожалуй, мы поступим так, – предложила Анна, наклонившись к нему, – Матрена Михайловна пока при вас останется, граф, под вашу полную ответственность. – Ее красиво очерченные губы тронула улыбка. – А как только я наведу все справки в Петербурге и поговорю с Лизой, я пришлю графа Олтуфьева или даже сама приеду с ним, мы заберем с собой Матрену, а вы уж сами, как знаете, граф. Буду только счастлива, если вы к нам присоединитесь. Потерпите, Матрена Михайловна? – повернулась она к старухе.

– Да уж потерплю, – согласилась та. – Столько уж терпела. Небось не помру, господь не допустит того, – она повернулась к иконе и покрестилась с поклоном. – Прежде все молила о смерти, а теперь пожить хочется. Знамо, есть тому причина. Может, еще и с Иваном своим повидаюсь заочно, по рассказу «командинера» вашего, – она переделала незнакомое слово на свой лад, – да и на столицу погляжу. Вот бог послал спасительницу! Вот спасибочки, – она еще раз поклонилась в красный угол, – вот уж удружил напоследок.

– Вы, я посмотрю, Анна Алексеевна, не только меня к жизни возвратили, – мягко заметил ей Зубов, любуясь ее лицом, слегка розоватым в отблеске лампады. – Вот и Матрену осчастливили. Что же вы за создание такое, к чему ни прикоснетесь, все оживает.

– Что мне о душе моей известно, – Анна пожала плечами и застенчиво потупилась. – Не я выбирала ее, богом дана. Живу, как сердце подсказывает. Вы же, Матрена Михайловна, не сомневайтесь, – обратилась она к старухе, – я как только приеду в Петербург, сразу же напишу прошение государыне императрице Елизавете Алексеевне, чтобы включила вас в благотворительный список, по которому из личных средств ее величества вдовствующим матерям и женам солдатским пособия выплачиваются. Будет вам фельдъегерь привозить и отдавать лично в руки. Так что не одна Чесменская монета у вас будет, добавятся к ней монеты посущественнее, – пообещала она, – и отцу расскажу про вас. Он найдет способ поприжать молодого Салтыкова, чтоб уважал солдатскую доблесть.

– Матушка, ангелица моя, – старуха расплакалась и упала перед Анной на колени. – Ушам не верю, матушка моя. Молиться стану денно и нощно, чтоб господь отплатил тебе сторицей за доброту твою, – она приникла головой к ногам Анны.

– Встаньте, встаньте, Матрена Михайловна, – уговаривала Анна женщину. Зубов наклонился и осторожно поднял солдатку, усадив на скамью. Она тихо всхлипывала, вытирая нос платком. Потом вспомнила: – Ох, барин, виноватая я! Я же про бельишко твое, что давал давеча, и позабыла. Не постирала, не высушила, а уже уезжать собралась. Недобро это, должок с меня, – и, шаркая лаптями, заспешила в сени.

– Я полагаю, Анна Алексеевна, – проговорил Платон задумчиво, – что вам следует завтра с утра поехать не в соседнюю деревню, где для вас все равно достойного экипажа не найдется, а попросить Матрену отвезти вас в Кюльтю. Это недалеко, сели ехать напрямик, лесом. Матрена наверняка эту дорогу знает, все же родилась здесь, верно? – он обернулся к старухе, та кивнула.

– В Кюльте наймете дорожные сани с извозчиком и домчитесь до Петербурга с ветерком.

– Все бы хорошо, Платон Александрович, да мне за экипаж платить нечем, – призналась Анна с грустью. – Кто ж поверит мне, что я княгиня Орлова, когда у самой и гроша не осталось за душой. Драгоценности, которые при мне, отдать в оплату не могу. Везу их отцу в подарок от прусской принцессы Амалии. Все ж мои личные украшения, все в багаже были, с ним и сгинули, только образок остался да крест нательный. Вот шубу решилась отдать, – она провела рукой по соболиному воротнику. – Поеду в овечьем тулупе. Папенька и не признает меня, как появлюсь в Мраморном. Подумает, оборваница за милостыней явилась.

– Отдавать вашу шубу нет нужды, – быстро решил Зубов. – У меня, Анна Алексеевна, в моем убежище меха царского такой запас, что не то что до Петербурга хватит расплатиться. Всю Европу, исколесить можно, да не один раз, коли Бонапарт не помешает. Если вы не побрезгуете, Анна Алексеевна, – он встал из-за стола, – приглашаю вас в нору отшельника. Матрена отвезет нас до моего дома, корзину с едой она уж собрала. А вы сами выберете шубу из моих, какую пожелаете. В Кюльте Матрена продаст ее купцу какому оборотистому, вы ж на вырученные деньги до Петербурга и доедете. Уговорил я вас, Анна Алексеевна? – он обошел стол и встав за спиной княгини, положил руки ей на плечи.

Анна вздохнула.

– Вот уж буду помнить путешествие из Вены в Петербург, – проговорила она негромко, – вроде и недалеко вовсе, а все никак не могу до дома добраться. Только что в одном убежище отшельницы побывала в Пруссии, еле выбралась из подземелья, теперь вот в иное заманивают, – она рассмеялась. – Я и не знала, что по всей Европе столько заброшенных, тихих на вид уголков, в которых кипит тайная жизнь.

– Так вы поедете? – Зубов наклонился к ней. – Или отказываетесь? Коли чувствуете себя несвободно или опасаетесь меня, скажите мне, Анна Алексеевна, – он понизил голос. – Я не обижусь. Шубу Матрена и сюда привезет, я вполне ей доверю, не сомневайтесь.

– Я поеду, – решилась Анна. Ей не хотелось, чтобы Зубов принял ее отказ за пренебрежение, к тому же долгий зимний вечер легче коротать со старинным знакомым, чем в одиночку. Она видела, как радостно блеснули его вишневые глаза. Он распрямился, отбросил волосы со лба.

– Ну, Матрена, выводи лошадку, – приказал старухе и с легким поклоном подал Анне руку: – Прошу, мадам, почтите своим присутствием мое скромное захолустье.