Текст книги "Секрет для соловья"

Виктория Холт
Секрет для соловья

Моему дорогому другу ПАТРИСИИ МАЙРЕР, впервые пробудившей во мне интерес к д-ру Дамиену и молодой женщине, впоследствии участвовавшим в Крымской войне. В память о восхитительных часах, которые мы провели с ней, обсуждая моих героев.

Свадьба

Ночью, накануне своей свадьбы, я увидела странный сон, от которого в ужасе проснулась. Я находилась в церкви, рядом со мной стоял Обри; в воздухе был разлит тяжелый, приторный аромат цветов – кажется, это были лилии, источавшие всепроникающий запах смерти. Дядя Джеймс – преподобный Джеймс Сэндаун – стоял перед нами.

Эта церковь мне очень хорошо запомнилась – она находилась в приходе, где я жила школьницей у дяди Джеймса и тети Грейс. Мой отец служил в то время в далекой Индии, в каком-то гарнизоне.

Я слышала свой голос, отдававшийся эхом под сводами:

– Я, Сусанна, беру тебя, Обри, себе в мужья…

Обри держал кольцо. Он взял мою руку, его лицо начало приближаться ко мне… И вдруг меня охватил ужас. Это было лицо Обри – и одновременно не его лицо, не то лицо, которое я так хорошо знала! Черты были искажены до неузнаваемости. Они стали незнакомыми, странными, пугающими… Я услышала, как кто-то кричит:

– Нет! Нет!

Это кричала я сама.

Влажными ладонями я судорожно вцепилась в простыни, села на кровати и, дрожа от страха, уставилась в темноту. Сон очень напоминал явь. Только утром, очнувшись и придя в себя, я решила, что это все ерунда: я люблю Обри и выхожу за него замуж. Что могло навеять такой сон?

«Свадьба требует нервов!»

Так любила говорить тетя Грейс, самая практичная из всех женщин. Наверное, она права. Я попыталась забыть свой сон, но мне это никак не удавалось – уж слишком он был реальным.

Я встала с постели и подошла к окну. Вот эта церковь с нормандской башней. Сейчас в внутренней дымке она выглядела так же, как и восемь веков назад – прочная, противостоящая всем непогодам и… времени. Ею восторгались, она была гордостью дяди Джеймса.

– Венчаться в такой церкви – большая честь, – сказал он мне.

Завтра отец поведет меня к алтарю… Там я буду стоять рядом с Обри… Я все еще дрожала. Наяву все будет не так, как в этом ужасном сне!

Я подошла к гардеробу и посмотрела на свое белое атласное платье, отделанное хонитонскими кружевами. Завтра я надену его и венок из цветов померанца.

За церковью в единственной гостинице Хамберстона под названием «Черный кабан» сейчас спит Обри.

– Жених не может провести ночь перед свадьбой под одной крышей с невестой!

Так распорядилась моя тетя Грейс. Снятся ли Обри сны о предстоящем дне?

Я снова легла в постель. Спать не хотелось. У меня возникло тревожное чувство, что сон будет продолжаться всю ночь. Мысли и чувства постоянно возвращались к таинственному видению.

После семилетнего пребывания в Англии, я приехала в Индию, где служил мой отец. Здесь я познакомилась с Обри…

Отец отправил меня на родину для получения образования. В течение года я ходила в школу, а на каникулы обычно приезжала в приход, в котором жили мои дядя Джеймс и тетя Грейс, благородно взявшие на себя обязанность опекать дочь своего зятя, которая, конечно же, должна была учиться в Англии, как и подобает молодой леди. Как правило, выполнение этого правила создавало определенные трудности для людей, служивших на окраинах Британской империи, но всегда находились доброжелательные родственники, готовые прийти на помощь.

Помню, с какой радостью я встретила свой семнадцатый день рождения. Стоял июнь, и я, как обычно, была в школе, но уже было известно, что это мой последний семестр – в августе я вернусь в Индию, где провела первые десять лет своей жизни.

Конечно, такое стремление поскорее вырваться отсюда отдавало неблагодарностью, хотя я и ехала к отцу – ведь и дядя Джеймс, и тетя Грейс, и моя кузина Эллен были очень добры ко мне и старались, чтобы я чувствовала у них себя как дома. Но вообще-то мой приезд был не очень желательным вторжением, по крайней мере, вначале. Они вели свою собственную жизнь, да и дела прихода отнимали массу времени. Кузина Эллен была старше меня на двенадцать лет, и все ее мысли тогда занимал викарий, служивший у ее отца, – они собирались пожениться, как только он получит собственный приход. Дядя Джеймс пекся о душе благочестивых прихожан. У тети Грейс вообще была масса обязанностей – она участвовала в работе Союза матерей и кружка кройки и шитья, руководила хором, организовывала продажу рукоделий, устраивала чаепития в саду.

Я изо всех сил старалась не выглядеть неблагодарной, но сердце мое было уже за теми морями, которые мне предстояло пересечь, а поскольку я понимала, что в какой-то степени была обузой для родственников, то напустила на себя равнодушный и немного презрительный вид, будто мысленно сравнивала старый, неуютный приход, где держали только кухарку, горничную и служанку, с апартаментами полковника, в которых многочисленные слуги-индийцы проворно сновали по комнатам, выполняя любые наши желания.

Меня трудно было назвать ребенком-ангелом. Моя айя[1]1
  Айя – в Индии няня-туземка. (Прим. Перев)


[Закрыть] и миссис Фернли, которая была моей гувернанткой, до десяти лет, любили говорить, что от этой девочки можно всего ожидать. Во мне боролись две силы – я могла быть веселой, послушной, мягкой, любящей, но иногда… «Ты как луна, – говорила миссис Фернли, старавшаяся в любой ситуации пополнить мое образование. – В ней тоже есть темная и светлая сторона». Однако в отличие от луны моя темная сторона время от времени становилась видимой. «Слава Богу, не слишком часто», – говаривала миссис Фернли.

Я могла быть и упрямой – уж если что-то задумывала, то переубедить меня не удавалось никому. Стремясь достичь своей цели, я не слушала наставлений взрослых и становилась в таких случаях совершенно неуправляемой.

«Нам надо побороть твою темную сторону, – призывала миссис Фернли. – Ты, Сусанна, самый непредсказуемый ребенок на свете».

Моя айя, которую я просто обожала, выражалась иначе: «В этом маленьком теле два духа. Они борются, и мы еще увидим, который победит, когда ты станешь настоящей взрослой леди.

Все время, пока я была в Англии, детские воспоминания об Индии, не покидали меня. Я взрослела, а воспоминания все больше бередили мне душу.

После смерти матери ответственность за меня легла на плечи айи. Отец же оставался где-то в тени – большой, важный, он был для меня вторым после Бога. Отец очень любил меня и умел быть нежным, но его служба не позволяла проводить со мною много времени. Теперь я понимаю, как он беспокоился обо мне. Проведенные вместе с отцом часы были восхитительными! Он рассказывал мне о своей службе, и я испытывала чувство гордости за него.

Однако, ближе всего в то время была мне моя айя – знакомая, пахнущая мускусом, мой постоянный спутник и друг. Я обожала гулять с ней. Она обычно крепко держала меня за руку, боясь отпустить от себя хоть на шаг, от этого наши прогулки казались опасными и волнующими. Узкие улочки были полны представителей разных племен и каст. Вокруг было пестро и шумно. Бритоголовые буддийские монахи в шуршащих одеяниях шафранного цвета, парсы в причудливых шляпах под зонтиками. Мне запомнились их женщины с яркими глазами, обрамленными черными ресницами, сверкающими в прорезях чадры. И неизменно мое восхищение вызывал заклинатель змей. Под звуки волшебной музыки, лившейся из его дудочки, зловещая кобра поднималась из корзины, раздувая свой капюшон к удивлению и ужасу зрителей. Мне всегда разрешалось опустить рупию в кувшин, стоявший рядом с фокусником, а он в ответ в цветистых выражениях благодарил меня, обещая счастливую жизнь и множество детей, причем, всегда первым ребенком он пророчил сына.

В воздухе стоял аромат мускуса, смешанный с другими, гораздо менее приятными запахами. Индию я могла узнать даже с закрытыми глазами – по запаху. Меня приводили в восторг блестящие цветастые сари, в которых щеголяли индийские женщины. Они почему-то не носили чадру, как объяснила мне айя, из-за принадлежности к низшей касте. На мой взгляд, они были гораздо красивее женщин из высших каст, одежда которых скрывала их формы, а чадра – лица.

Миссис Фернли рассказывала, когда Карл II женился на Екатерине Браганса, Бомбей – «Ворота Индии» – стал нашим владением.

– Какой прекрасный свадебный подарок! – воскликнула я. – Когда я буду выходить замуж, я тоже хочу получить такой.

– Такие подарки дарят только королям, – объяснила мне миссис Фернли, – и это скорее обуза, чем благо.

Мы часто совершали прогулки в экипаже, запряженном пони, по Малабарскому холму. Оттуда был хорошо виден величественный дом губернатора. В этих поездках меня почти всегда сопровождала миссис Фернли, не упускавшая случая пополнить мои знания. Однако иногда я ездила с айей, и вот она-то рассказывала мне гораздо более интересные вещи, чем моя гувернантка. Мне было любопытно услышать о кладбищах, где обнаженные трупы лежали прямо на земле до тех пор, пока их плоть не склевывали стервятники, а их кости не выбеливало солнце, – по мнению айи, это было благороднее, чем оставлять умерших на съедение червям. Такие сведения казались мне наиболее захватывающими, чем сообщения миссис Фернли о том, что Индией раньше правила династия Моголов, а после появления Ост-Индской компании индийцы должны чувствовать себя поистине счастливыми – ведь теперь о них заботится наша великая королева.

Во время каникул я часто сидела у себя в спальне и смотрела в окно, на приходское кладбище. Его серые камни с надписями, наполовину стертыми безжалостным временем, почему-то навевали воспоминания о жарком солнце, синем море, чарующей музыке, ярких сари и загадочных глазах, сверкавших сквозь прорези чадры. Я думала о наших слугах, которые молниеносно и бесшумно выполняли любые наши желания, мальчиках в длинных белых рубахах и белых брюках, проницательном и лукавом кансама[2]2
  Кансама – в Индии дворецкий, повар. (Прим. перев.).


[Закрыть] – правителе кухни, который каждый день отправлялся на рынок и выглядел при этом как магараджа в сопровождении лакеев, послушно семенивших в нескольких шагах поодаль и готовых по его приказу нести покупки, когда оживленное обсуждение – непременный спутник любого торга – приводило стороны к согласию.

Я вспоминала узкие улицы и на них повозки, влекомые терпеливыми и печальными волами, окруженными роем надоедливых вездесущих мух. Рулоны яркоокрашенного шелка в лавках; разносчиков воды; вечно голодных собак; коз с колокольчиками на шее – они мелодично позванивали, когда животные проходили мимо; деревенских женщин, приехавших в город, чтобы продать свой нехитрый товар. Тамилы и патаны, брамины и кули – весь этот пестрый многонациональный люд смешивался на живописных улицах, а время от времени среди них появлялся изысканно одетый богач в тюрбане, украшенном рядами блестящих драгоценностей. И нищие… Вот их я не смогу забыть – больные, и убогие, сверкавшие глубокими черными глазами, которые, казалось мне, будут преследовать меня всю жизнь. Они даже снились мне по ночам, когда я лежала в постели под сеткой, предназначенной для защиты от хищных насекомых.

Мне было четыре года, когда умерла моя мать – нежное, любящее, прекрасное существо. Несмотря на смутные воспоминания, мне казалось, что она всегда рядом. В ее рассказах об Англии, в голосе и глазах угадывалась такая тоска, что даже я, несмотря на юный возраст, это понимала. Она описывала зеленые луга, на которых росли лютики, особый английский дождь, мягкий и нежный, и солнце, которое всегда было теплым и ласковым и никогда – или почти никогда – обжигающим. Все это казалось мне «Небесами обетованными».

Мать пела мне английские песни – «Взгляни на меня своими чудными очами», «Салли в парке» и «Викарий из Брея». Это были песни ее юности.

Мой дед служил пастором Хамберстонского прихода. После смерти дедушки его сын Джеймс вступил в ту же должность и продолжал там жить, так, что когда я впервые очутилась в Хамберстоне, место не показалось мне совершенно незнакомым – ведь я хорошо знала его по рассказам матери.

Наступил печальный день, когда меня перестали пускать к матери – у нее открылась тяжелая форма лихорадки, очень заразная. Помню, как отец посадил меня к себе на колени и сказал, что мы с ним остались вдвоем. Смутно помню чувство утраты и печали, охватившее меня при этом сообщении, но для того, чтобы осознать всю глубину трагедии, произошедшей в нашем доме, я была слишком мала.

Доброжелательные женщины – в основном жены офицеров – наполнили детскую. Они старались приласкать и побаловать меня. От них я узнала, что моя мать вознеслась на Небо. В своем воображении я представила себе это как поездку в страну с зелеными лугами и мягким дождем, по которой она так тосковала и чаепитие с Богом и ангелами, а не с офицерскими женами. Я решила, что она скоро вернется оттуда и все мне расскажет.

В то же время у нас появилась миссис Фернли. Лихорадка, убившая мою мать, поразила и ее мужа-офицера. Он умер через несколько дней. Миссис Фернли до замужества служила гувернанткой, очень беспокоилась о своем будущем, и мой отец предложил, пока она не решит, что делать дальше, быть гувернанткой у его осиротевшей дочери.

Это казалось наилучшим выходом. Так я впервые увидела миссис Фернли.

Ей было в ту пору примерно тридцать пять лет. Она добросовестно выполняла свои обязанности, из самых лучших побуждений по отношению ко мне. Я была благодарна миссис Фернли, но очень привязалась к айе, которая всегда привлекала меня своей необычностью и загадочностью. Я обожала ее бездонные темные глаза и любила расчесывать длинные черные волосы. Иногда, отложив щетку, я запускала в них пальцы. Тогда айя говорила:

– Это так приятно, Су-Су. В таких руках божья благодать.

Она рассказала мне о своем детстве, проведенном в Пенджабе, о том, как она приехала в Бомбей, чтобы поступить в услужение в богатую семью, а наш кансама – ее хороший друг – привел ее к полковнику. И теперь она так счастлива, что живет здесь со мной.

После смерти матери отец стал проводить со мной больше времени – каждый день по часу или дольше – и я лучше узнала его. Он всегда выглядел печальным. У нас иногда проходили чаепития, и приходившие гости спрашивали, как продвигаются мои занятия. При полку был еще один или два ребенка, и порой меня приглашали на вечеринки, которые устраивали родители этих детей. Миссис Фернли, в свою очередь, приглашала детей к нам.

Айя очень любила смотреть на наши игры – «Бедняжка Дженни плачет», «Фермер в сарае», «Музыкальные стулья». При этом миссис Фернли или еще кто-нибудь из женщин играли на фортепьяно. Потом айя пела услышанные ею песни «Бедняжка Дженни» в ее исполнении звучала поистине патетически, а «Фермеру в сарае» она придавала какой-то маршеобразный оттенок.

Офицерские жены очень жалели меня – ведь девочка так рано осталась без матери. Я поняла это только тогда, когда стала старше и осознала, что ее путешествие на Небо – не просто какая-то поездка, как я вначале воображала. Смерть необратима. Она случается на каждом шагу. Один из слуг в нашем доме как-то сказал мне, что многие нищие, которых я сегодня видела на улицах, могут не дожить до следующего утра.

– Потом приедет повозка и заберет их, – продолжал он.

Когда я услышала его слова, это напомнило мне чуму в Лондоне. И леденящий душу возглас:

«Выносите своих мертвецов!»

Мертвых бродяг на улицах Бомбея не надо было ниоткуда выносить – у них не было своего пристанища.

Причудливый мир великолепия и нищеты, бурной жизни и безмолвной смерти окружал меня в Индии, и воспоминания о нем останутся со мной навсегда. Иногда перед моим мысленным взором возникал наш кансама, важно шествующий по рынку с хитрой улыбкой на губах – позже я узнала, что она выражает торжество по поводу удачно сделанной покупки. Я слышала, как женщины обсуждали друг с другом поучительную историю Эммы Олдерстон, которая вообразила, что справится с покупками лучше своего нечестного кансама, но рыночные торговцы сговорились запрашивать с нее такие немыслимые суммы, что ей пришлось выложить гораздо больше, чем тратил индиец.

– Это их образ жизни, – говаривала Грейс Герлинг, жена капитана. – Лучше принимать его таким, как он есть.

Я любила сидеть на кухне и наблюдать, как работает наш кансама. Он был такой большой и важный, прекрасно понимал, что я им восхищаюсь, и находил себя в самом деле неотразимым. Часто он угощал меня какими-нибудь лакомствами и, скрестив руки на объемистом животе, смотрел, как я их поглощала. Мне хотелось сделать ему приятное, и поэтому мое лицо при этом неизменно выражало восторг.

– Никто не готовит цыплят так, как кансама полковника-сахиба. Лучший кансама в Индии! Ну-ка, мисси Су-Су, ловите!

С этими словами он бросал мне лепешку с мясом барашка.

– Ну как, нравится? А теперь запейте. Хорошо? То-то же…

Я пила холодный лимонный сок с розовым сиропом и слушала болтовню кансама о том, какие блюда он умеет готовить. Кансама вообще любил поговорить о себе.

В течение десяти лет все это составляло мою жизнь. Незабываемые годы! И неудивительно, что воспоминания о них постоянно оставались со мной. Один случай особенно врезался мне в память.

До сих пор вижу мельчайшие подробности происшедшего. На солнце уже было очень жарко, хотя стояло еще утро, и дневной зной ждал нас впереди. Я вместе с айей пробиралась по узким проходам рынка и иногда останавливалась полюбоваться содержимым ларька с безделушками, пока айя беседовала с его хозяином. Мы проходили мимо висевших на вешалках ярких сари, мимо похожих на пещеры небольших закусочных, где готовились национальные блюда, старались увернуться от коз, трусивших рядом с людьми, обходили попадавшуюся время от времени корову и не сводили глаз с прытких загорелых мальчишек, а больше всего – с их проворных пальцев. Наконец, мы вышли из рынка на широкую улицу, где все и произошло.

В это утро на улицах было удивительно много всякого рода транспорта – вот груженый верблюд важно прошествовал к базарной площади, вот проехала повозка, которую тащили волы. В тот момент, как айя сказала, что нам пора двигаться к дому, перед одной из повозок внезапно возник мальчик лет четырех или пяти. Я в ужасе наблюдала, как его отбросило от удара повозки под колеса телеги.

Мы бросились и подобрали его. Он весь побелел и очень испугался. Мы положили его у обочины. Вокруг тут же собралась толпа, все оживленно что-то говорили, но этого диалекта я не понимала. Кто-то побежал за помощью.

Мальчик все это время неподвижно лежал на земле. Я опустилась на колени рядом с ним и, повинуясь какому-то инстинкту, положила руку ему на лоб. Странное чувство при этом охватило меня – даже не могу объяснить, что это было. Что-то вроде экстаза… В тот же миг лицо мальчика изменилось. Казалось, на какое-то мгновение он перестал чувствовать боль. Айя не сводила с меня глаз.

Я сказала ребенку по-английски:

– Все будет хорошо. Скоро тебе помогут. Тебе станет лучше.

Но не слова успокоили его, а прикосновение моих рук.

Скоро подоспела помощь. Мальчика осторожно подняли и положили в повозку, которая тут же отъехала. Когда я снимала руку, то заметила по глазам ребенка, что боль опять возвращается к нему.

Мне самой была непонятна та сила, которая исходила от меня.

Мы продолжали прогулку в молчании, не говорили об этом инциденте, но я знала, что он присутствует в наших мыслях.

Вечером, уложив меня, как обычно, в постель, айя вдруг взяла мои руки и страстно их поцеловала.

При этом она сказала:

– В этих маленьких ручках огромная сила, Су-Су. Возможно, ты можешь лечить прикосновением.

Я была очень взволнована.

– Ты имеешь в виду этого мальчика сегодня утром? – спросила я няню.

– Да, я все видела, – ответила она.

– И что это значит?

– Это значит, что у тебя есть дар. Он здесь, в этих прелестных маленьких ручонках.

– Дар? Ты думаешь, я могу делать людей лучше?

– Я думаю, ты можешь облегчать боль, – ответила айя. – Делать людей лучше подвластно рукам более всемогущим, чем твои.

Иногда по вечерам я ездила верхом вместе с отцом. У меня был свой собственный пони – одна из самых больших радостей моей жизни, и я очень гордилась нашими выездами. Бок о бок с отцовской лошадью, в белой блузке и юбке для верховой езды мы с отцом составляли существо понятия – семья. И чем старше я становилась, тем теснее становились узы, связывающие нас. С маленькими детьми он держался несколько застенчиво, что вызывало во мне нежность. В том возрасте мне казалось, что фамильярность граничит с презрением. Мне хотелось смотреть на отца снизу вверх, и он делал все для того, чтобы мне это удавалось.

Он часто рассказывал мне о своей службе, об Индии, о роли британцев здесь. Меня переполняла гордость за его часть, за Империю, но больше всего – за него самого. Отец говорил со мной и о моей матери. Оказывается, ей никогда не нравилась Индия. Мама постоянно скучала по родине, но храбро пыталась не показывать этого. Он беспокоился обо мне – ребенке без матери и с отцом, который не может уделять этому ребенку столько внимания, сколько требуется.

Я говорила ему, что мне хорошо, миссис Фернли – прекрасный товарищ, я очень люблю свою айю и совершенно счастлива.

– Ты хорошая девочка, Сусанна, – сказал мне на это отец.

Я рассказала ему о случае с мальчиком на дороге.

– Ты знаешь, папа, это было так странно… Когда я прикоснулась к нему, то почувствовала, как от моих рук исходит какая-то сила. И он тоже почувствовал, потому что перестал ощущать боль. Я точно знаю, что перестал.

Отец улыбнулся.

– Вот ты и совершила доброе дело, – пошутил он.

– Ты что, не веришь, что это было так? – настаивала я.

– Ты поступила как добрый самаритянин. Надеюсь, что ему окажут настоящую помощь. Больницы здесь очень плохи. Если у него сломаны кости, только Бог ему поможет. Ему повезет, если они срастутся как надо.

– Значит, ты не думаешь, что у меня… особое прикосновение… или что-то вроде этого? А вот айя верит.

– Айя!

Он улыбнулся доброй, но немного презрительной улыбкой.

– Что могут туземцы знать о таких вещах?

– Она как будто говорила об исцеляющем прикосновении. Но, папа, это и вправду было чудом!

– Возможно, мальчику было просто приятно, что английская леди опустилась рядом с ним на колени.

Я умолкла. Было ясно, что ни с ним, ни с миссис Фернли нет смысла говорить о мистических предметах. Они оба были слишком практичны, «слишком цивилизованы». Но я не могла выбросить этот случай из головы, со мной до сих пор никогда не происходило ничего столь же важного.

Однажды, после того, как мне исполнилось десять лет, во время нашей совместной прогулки отец как-то сказал мне:

– Видишь ли, Сусанна, тебе пора получить образование.

– Но миссис Фернли говорит, что я хорошо учусь.

– Понимаешь, дорогая, придет время, когда ты перерастешь миссис Фернли. Она считает, что это время почти настало. Кроме того, твоя гувернантка решила вернуться на родину.

– Правда? Значит, тебе придется найти еще кого-нибудь на ее место?

– Не совсем так. На земле есть только одна страна, где молодая английская леди должна получить образование, и эта страна – Англия.

Я замолчала, пытаясь осмыслить услышанное.

– А как же ты? – наконец спросила я.

– Я, конечно, останусь здесь.

– Ты хочешь сказать, что я поеду в Англию… одна?

– Моя дорогая Сусанна, это происходит со всеми молодыми людьми, выросшими в Индии. Ты ведь сама видела. Придет время, и настанет твоя очередь. Наверное, тебе следовало бы уехать даже раньше.

Затем отец начал излагать свой план. Миссис Фернли, наш неизменный друг, любезно предложила взять меня с собой. Она собиралась вернуться в Англию. Там она отвезет меня к дяде Джеймсу, брату моей матери, и его жене Грейс. Хамберстонский приход, где они живут, станет моим домом. Когда мне исполнится семнадцать или восемнадцать лет, я приеду назад к отцу.

– Но это значит – через семь лет! Целая жизнь…

– Не совсем так, дорогая. Мысль о расставании ненавистна мне так же, как и тебе… может быть, даже больше… но это необходимо. Нельзя позволить тебе вырасти необразованной.

– Но я уже образованная. Я очень много читаю и знаю.

– Речь идет не о книжном знании, дорогое мое дитя. Тебе предстоит усвоить хорошие манеры, научиться вести себя в обществе – в настоящем обществе, а не в таком, какое мы имеем здесь. Боюсь, милая, что другого выхода нет. Если бы он существовал, я бы уже до него додумался, потому что не хочу разлучаться с тобой. Ты будешь мне писать. В письмах мы опять будем вместе. Мне хотелось бы знать обо всем, что будет происходить с тобой. Возможно, когда-нибудь я приеду в Англию в отпуск, и мы снова будем вместе. А пока ты станешь ходишь в школу, а на каникулы будешь приезжать в Хамберстонский приход. Время пролетит быстро. Я буду по тебе очень скучать. Ты ведь знаешь, что с тех пор как умерла твоя мать, в тебе вся моя жизнь.

Он смотрел прямо перед собой, боясь взглянуть на меня и выдать свои чувства. Я же была менее сдержанной. Только позже, в Англии, я научилась скрывать свои эмоции.

Сейчас же и море, и горы, и белый дом вдалеке виделись мне сквозь пелену слез.

Жизнь менялась. Все должно было измениться, и не постепенно, как это происходит обычно, а слишком резко.

Прошел месяц, прежде чем я свыклась с тем, что мне предстояло, и после первого шока я даже начала испытывать радостное волнение. Мне часто доводилось видеть большие корабли, которые причаливали в нашей гавани или отплывали от индийских берегов. Я видела, как, стоя на борту, мальчики и девочки махали на прощание своим родителям. Скоро придет и моя очередь.

Из-за того, что миссис Фернли была занята приготовлениями к отъезду, мы теперь занимались не слишком регулярно.

– Я больше ничему не могу научить тебя, – сказала она. – Для своего возраста ты достаточно подготовлена. Читай как можно больше – это принесет тебе пользу.

Она выглядела очень оживленной, предвкушая скорый отъезд. В Англии ей предстояло жить с кузиной, пока, как выражалась сама миссис Фернли, она «не встанет на ноги».

Моя дорогая айя вела себя по-другому. И для нее, и для меня это было тягостное расставание. Мы были с ней гораздо ближе, чем с миссис Фернли. Айя знала меня еще совсем малышкой. Она знала и мою мать, и после ее смерти связь между нами только упрочилась.

Глядя на меня печальными глазами, в которых читалась покорность судьбе, свойственная ее нации, няня говорила:

– Айя всегда расстается со своими дорогими малышами. Они ей не принадлежат, а только даются на время.

Я утешила ее, сказав, что она найдет себе другого малыша. Об этом позаботится мой отец.

– Опять все сначала? – спросила она. – А где же я найду другую Су-Су?

Взяв мои руки в свои, она долго смотрела на них.

– Они похожи на лепестки лотоса, – наконец сказала она.

– Только немного грязнее, – поправила я ее.

– Они прекрасны.

С этими словами айя поцеловала мне руки.

– В них есть сила, в этих руках, и ее надо использовать. Нехорошо пренебрегать тем, что тебе дано. Твой Бог и мои боги не любят, когда к их дарам относятся презрительно. Твой долг, малышка, использовать посланный тебе дар.

– Да нет, моя дорогая айя, ты вообразила все это, потому что любишь меня. Отец сказал, что тому мальчику просто понравилось, что я встала на колени возле него, и поэтому он забыл о боли. А больше ничего не было – так считает мой отец.

– Полковник-сахиб, конечно, очень большой человек, но даже большие люди не знают всего. Иногда нищий из низшей касты знает что-то, что недоступно великому радже.

– Ну, хорошо, дорогая айя, я в самом деле чудесная, особенная. Я буду очень оберегать свои прекрасные руки.

Затем она торжественно поцеловала меня и взглянула мне в лицо своими бездонными глазами.

– Я всегда буду думать о тебе, и настанет день, когда ты вернешься.

– Конечно, я вернусь. Как только закончу школу, сразу же приеду назад. А ты опять будешь со мной.

Она покачала головой.

– Тогда я уже не буду тебе нужна.

– Ты всегда будешь мне нужна. Я никогда тебя не забуду!

С этими словами мы расстались.

Я попрощалась со всеми друзьями. В последний вечер мы с отцом обедали вдвоем – таково было его желание. В доме царила тягостная тишина. Слуги были подавлены и с грустью провожали меня глазами. Кансама превзошел самого себя, приготовив одно из своих коронных блюд, которое он называл яхнии. Это была баранина со специями. Я ее всегда очень любила, но в этот вечер она не доставила мне радости. Мы были слишком взволнованы, чтобы есть, и, немного поковыряв в тарелках, занялись манго, нектаринами и виноградом.

Казалось, вся челядь скорбит о моем отъезде.

Беседа в этот последний вечер велась как-то неестественно. Я знала, что отец пытается скрыть свои чувства, что ему с блеском удалось – никто и не заподозрил, насколько он взволнован. Его слегка выдавал отрывистый голос и деланный смех.

Он много говорил со мной об Англии, которая, по его словам, очень отличалась от Индии. В школе меня ждет строгая дисциплина. Еще я должна помнить, что я гостья дяди Джеймса и тети Грейс, которые были так добры и предложили мне проводить у них каникулы.

Я обрадовалась, когда смогла уйти в свою комнату и в последний раз лечь на постель под москитной сеткой. Уснуть мне не удалось. Я лежала и думала, какой окажется эта моя новая жизнь в Англии.

Корабль уже стоял в гавани. Много раз я смотрела на него и старалась представить, какой будет эта гавань, когда он уплывет из нее вместе со мной, но тут сон, наконец, смежил мне веки.

Наступило утро. Мы попрощались и прошли на борт в нашу каюту. Здесь во время путешествия я буду жить вместе с миссис Фернли. В последний раз мы помахали оставшимся на берегу друзьям. Отец стоял очень прямо и смотрел на меня. Я послала ему воздушный поцелуй, и он ответил мне тем же. Вдруг я увидела айю, тоже не сводившую с меня глаз, мы долго махали друг другу руками.

Как я мечтала, чтобы корабль поскорей отплыл! Расставание было слишком тягостным…

Новизна путешествия помогла мне преодолеть печаль расставания с теми, кого я любила. Миссис Фернли оказалась веселым и приятным попутчиком. Похоже, она вознамерилась выполнить буквально обещание, данное моему отцу, и не спускала с меня глаз.

Я знала, что буду безмерно тосковать по отцу, айе и вообще по Индии. Мне предстояло не только поселиться в другом доме, но и пойти в школу. Возможно, такое обилие перемен было к лучшему – новые впечатления не оставят места для грусти.

Как и предполагалось, миссис Фернли доставила меня в приход с видом человека, отлично выполнившего свой долг, и отбыла вместе со своей кузиной, встретившей нас в порту. Я рассталась с бывшей гувернанткой без особой грусти. Только когда я оказалась одна в отведенной мне комнате с низким потолком, который поддерживали тяжелые дубовые балки, и решетчатым окном, выходившим на церковный двор, огромная тяжесть невыносимого одиночества опустилась на детские плечи. На корабле было много интересного – само плавание по морю, то бурному, то спокойному и гладкому, как озеро, беседы с пассажирами, встречи с новыми местами. Мы плыли мимо Кейптауна с его прекрасной бухтой, обрамленной горами, мимо Мадейры, усыпанной яркими цветами, заходили в величественную бухту Лиссабона… Обилие впечатлений помогало мне на время изгнать из мыслей тревогу о будущем.