Текст книги "Роковой выбор"

– Пожалуйста, не уклоняйся от нашего разговора, Анна. Я хочу знать. Одна из сестер Вилльерс сказала, что, когда сэр Джон всех напоил на поминках, в убийстве обвинили другого.

– Надо же было кого-то обвинить.

– Моего отца?

– Нет… не вашего отца.

– Так кого же?

– …говорят… ваша мать…

– Моя мать! Она никогда бы такого не сделала.

– Ну конечно, нет. На самом деле вскрытие показало, что леди Дэнем и не была отравлена. Так что все это ложь.

– Не все, – возразила я. – Я полагаю, сэр Джон сошел с ума на самом деле и у его жены и правда был любовник и этот любовник был…

– Дорогая леди Мэри, – сказала моя подруга. – Вы должны видеть мир таким, каков он есть. Нельзя закрывать глаза на факты. Ваш отец в этом отношении похож на короля. Они оба родились на свет, чтобы любить женщин. Это в их природе. Я иногда думаю, что в народе короля и любят из-за этой его слабости. Для простолюдинов он их обаятельный беспутный король. Да и на самом деле в нем так много хорошего, что и нам следует ему простить этот недостаток. А что до вашего отца, он любит вас так же горячо, как вы его. Эта взаимная любовь драгоценна, это лучшее, что у вас есть, пока у вас не будет мужа, который тоже будет вас любить. Довольствуйтесь этим и не мучайте себя ненужными мыслями. Не позволяйте другим влиять на ваши чувства к тем, кого вы любите.

– Я так хотела видеть его совершенным, Анна.

– Совершенных людей не бывает. Жизнь редко бывает такой, как нам хочется, да и то ненадолго. Если вы хотите вкусить ее радостей, принимайте ее такой, как она есть, и наслаждайтесь ею, пока можете. Постичь эту истину – значит усвоить самый важный урок, может быть, более важный, чем все уроки епископа Комптона.

МАЧЕХА

Меня посетил отец. Он пожелал встретиться со мной наедине, и я поняла, что ему нужно сообщить мне нечто важное.

– Моя любимая доченька, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой серьезно. Я знаю, ты молода, но ты должна постараться понять, в каком положении я оказался.

Я теснее прижалась к нему. Какие бы ужасные истории о его отношениях с женщинами я ни слышала, я любила его по-прежнему. Для меня он всегда оставался нежным, любящим отцом, и, каковы бы ни были его чувства к этим женщинам, нас они не касались.

– Ты, вероятно, знаешь, что у короля не может быть детей.

Я посмотрела на него с недоумением. Я то и дело слышала, что у той или другой женщины должен быть ребенок от короля.

Он заметил выражение моего лица и продолжал:

– Таких детей, которые могли бы ему наследовать. Похоже на то, что королева не может родить. Это имеет некоторое отношение к нам. Я – брат короля, и если бы он, не дай Бог, умер… ну, ну, не пугайся, он еще долго проживет. Он здоров и бодр. Но ведь никогда нельзя исключить какого-нибудь несчастного случая… на охоте, например. И если бы, случись такая беда, твой дядя завтра умер… тогда королем бы стал я.

– Я знаю, – сказала я.

– У меня две прекрасные дочери, и, видит Бог, я горячо люблю их, но стране нужны сыновья. Народу хочется короля, а не королеву. Они станут терпеть на троне женщину, но видеть на нем они всем сердцем жаждали бы мужчину и утверждают, что наследник престола обязан иметь сыновей, если только может.

– Моей матери уже нет, – сказала я.

Он взглянул на меня с грустью:

– Увы, но именно поэтому они и ожидают, что я… – Он помолчал немного и, крепко стиснув мою руку, закончил: – Женюсь снова.

– Женитесь? На ком?

– Поверь мне, моя любимая девочка, найдется много желающих родить наследника престола. Я должен предать забвению прошлое. Я должен жениться. Я должен доказать, что я стараюсь способствовать появлению на свет наследника.

Я не могла удержаться от мысли: вам это не составит труда. Если бы Арабелла Черчилль с ее обворожительными ногами была вашей женой, у вас было бы уже несколько наследников. Я не произнесла эти слова вслух. Это бы глубоко его огорчило. Он бы не желал, чтобы я знала о таких делах. Но я думала о своей матери, о том, какая боль отражалась у нее на лице перед кончиной, а он все это время был любовником Арабеллы Черчилль.

Эти мысли не покидали меня, я вспоминала рассказы матери об их молодости в изгнании при дворе принцессы Оранской и как отец влюбился в нее и сделал ей предложение. Потом настала Реставрация, герцог Йоркский перестал быть скитающимся изгнанником, и его брак, ранее считавшийся вполне приемлемым, больше уже не подходил брату короля. Так считали многие, но мой отец остался верен своему слову. Я любила эти рассказы, в которых образ моего отца соответствовал созданному мной о нем для себя представлению.

А теперь он собирался жениться снова, потому что, хотя у него были уже две дочери, я и моя сестра, народу хотелось, чтобы в будущем на трон Англии взошел мужчина, и он требовал от моего отца рождения наследника.

– Так что ты понимаешь, милочка, – продолжал он, – твой отец должен выполнить свой долг. Я надеюсь, ты полюбишь свою новую маму.

– У меня не может быть другой мамы, – сказала я. – У меня была мама, и я потеряла ее.

Он снова принял грустный вид, но мне показалось, что перспектива нового супружества не была ему неприятна. «Что ж, – подумала я. – Может быть, его новая жена будет молода и красива и ему не понадобятся с нею другие женщины».

* * *

Скоро о предстоящей женитьбе герцога Йоркского стало известно всем.

Девочки обсуждали это вполне открыто.

Хотя он был нашим с Анной отцом, не было никакого смысла секретничать, ибо весь двор только и говорил об этом.

Герцогиня де Гиз очень бы подошла ему. Может быть, это она и будет? Или принцесса Вюртембергская? А почему не мадемуазель де Рейс?

– Интересно, кого из них выберут, – сказала Элизабет Вилльерс. Мне казалось, что ни одна из них ее не устраивала. Уж если свадьбе быть, то пусть молодая жена будет безобразной и бесплодной. Она, очевидно, надеялась, что когда-нибудь английской королевой стану я.

Мне это казалось нелепым, и я не могла вообразить, чтобы это когда-нибудь произошло. Одна мысль об этом внушала мне страх. Но если бы отец женился и у него родился сын, наш двор в Ричмонде потерял бы всякое значение. Бедная Элизабет, как это было бы для нее печально!

И вдруг неожиданно появилась еще одна претендентка на титул герцогини Йоркской. Это была принцесса Мария-Беатриса Моденская.

Мой отец послал на континент графа Питерборо. Говорили, что он должен был тайно понаблюдать за этими дамами и сообщить свои впечатления о них герцогу. Его сведения предназначались только моему отцу, но каким-то образом нам они тоже стали известны.

Герцогиня де Гиз была коротышка и дурно сложена, к тому же по виду она не отличалась хорошим здоровьем, так что было маловероятно, чтобы она могла произвести на свет желанного наследника. Мадемуазель де Рейс? Принцесса Вюртембергская? Обе недурны собой, но тем временем мой отец увидел портрет молодой Марии-Беатрисы Моденской.

Мне приятно вспомнить, что, сделав выбор, он сообщил о нем мне первой.

– Она станет тебе подругой, – сказал он. – Питерборо так мне о ней пишет! Она среднего роста, что очень хорошо, потому что, хотя я бы не избрал карлицу, мне не хотелось бы, чтобы жена смотрела на меня сверху вниз. У нее серые глаза и движения полны грации. Она мила и наивна, почти еще ребенок. Она очень здорова, эта малышка, и она родит мне сыновей. Питерборо пишет, что, хотя она отличается мягкостью и скромностью, она любит и поспорить. Я думаю, тебе понравится моя маленькая невеста из Модены.

– Важно, чтобы она понравилась вам, – сказала я.

– Ты права, но все же мне хотелось услышать одобрение моей любимой дочери. И я уверен, что она одобрит мой выбор. Мое милое дитя, у тебя будет маленькая подружка.

* * *

Она была очень молода и очень испугана. Мне она понравилась с первой минуты. Мой отец очень гордился ею и считал, что ему повезло с такой красавицей женой.

Были, конечно, и те, кто возражал против этого брака. Они называли его папистским и пытались помешать ему. Когда бракосочетание состоялось, они предложили моему отцу удалиться от двора и стать простым деревенским сквайром. Но король не поддержал их.

Я не знала тогда, какое чувство протеста вызывало в народе поведение отца. Если бы он только не был таким честным и откровенным! Если бы он только походил на короля, своего брата, который тоже склонялся к католицизму, но благоразумно держал своих подданных в неведении об этом, – все бы вышло по-другому! Но отец не был лицемером. Отказ от своей веры он считал смертным грехом.

В то время я только радовалась, что у него такая прелестная жена. Я вполне поняла, почему он был вынужден жениться, и, хотя я никогда не забывала свою мать, к своей мачехе я с первой встречи стала относиться по-дружески, а потом и полюбила ее.

Отец говорил, что мы обретем в ней подругу для игр, и в некотором смысле так оно и вышло. Мария-Беатриса была примерно того же возраста, что Элизабет Вилльерс и Сара Дженнингс, но она казалась моложе, и, хотя она происходила из правящего дома, у нее не было и доли высокомерия, которым отличались эти девицы. Пятнадцать лет – слишком ранний возраст для замужества, особенно когда при этом приобретаешь двух падчериц, одну на шесть, а другую всего на четыре года моложе себя.

Я чувствовала, что она была очень несчастна, оказавшись после родного дома в чужой стране, рядом с мужем, который должен был казаться ей стариком. Отец был старше ее на двадцать пять лет, но я думала, что она скоро поймет, какой он чудесный человек – самый лучший в мире, – и тогда она перестанет раскаиваться, что вышла замуж, а не стала монахиней, как ей этого хотелось.

Моя искренняя симпатия к ней и совсем небольшая разница в годах между нами сделали ее вскоре откровенной со мной.

– Мне была очень неприятна мысль о замужестве, – говорила она мне своим мелодичным голосом со своеобразным акцентом. – Я желала уйти в монастырь.

Я очень жалела ее, представляя себя на ее месте, вынужденной покинуть отца, близких, друзей и отправиться в какую-нибудь чужую страну.

Впрочем, когда я побольше узнала о ее жизни дома, я подумала, что приезд ее к нам не был для нее такой уж трагедией. Детство ее было не такое счастливое, как у меня.

Бедная Мария-Беатриса происходила из славного семейства д'Эсте, известного своим благородством, храбростью и покровительством всякого рода искусствам. К сожалению, ее отец Альфонсо, страдавший жестокой подагрой, целиком зависел от своей властной жены, герцогини Лауры, управлявшей не только своей семьей, но и всей страной. К тому же он умер, когда Мария-Беатриса была совсем маленькой, а ее брат, Франческо, моложе ее на два года, и вовсе младенцем.

После смерти Альфонсо их опекуном был назначен брат отца, Ринальдо, но герцогиня Лаура взяла все в свои руки.

– Моя мать – очень хорошая женщина, – рассказывала мне Мария-Беатриса. – В детстве мы не всегда это понимали. Она казалась нам очень суровой, но это потому, что она всегда старалась, чтобы нам же было лучше. Видишь ли, она считала, что мы, чтобы вырасти сильными духом, никогда не должны обнаруживать слабость.

– Значит, она была сурова с вами.

– Для нашей же пользы, – настаивала Мария-Беатриса. – Я терпеть не могла супы. Однажды меня стошнило после того, как я поела супа, и больше я уже не хотела их есть. Мама сказала, что это слабость. Суп полезен и питателен. Я должна преодолеть свое безрассудство и капризы. Я должна научиться любить суп, потому что он мне полезен. И поэтому мне приходилось есть суп каждый день.

Я содрогнулась и вспомнила свою мать, сидящей рядом с Анной и блюдом сладостей. Я слышала голос мамы, как она говорит, смеясь: «Ты слишком много ешь сладкого. Боюсь, что ты так же любишь сладости, как и твоя мама. Поэтому давай больше не будем, а? Будем проявлять твердость, а то нам во дворце не поместиться. Посмотри только на эту толстенькую ручонку…» Она брала руку Анны и целовала ее. Через несколько минут эта пухлая ручонка снова тянулась к блюду, а мама смеялась и шутливо бранила ее, кладя что-нибудь и себе в рот.

Как непохожа была она на мать Марии-Беатрисы!

– Мне не разрешали вставать из-за стола, пока я не съедала все до последней капли, – продолжала она. – Но тошноты у меня уже не было. Моя мать очень хорошая женщина с сильным характером.

– Я бы возненавидела тех, кто заставлял бы меня есть то, что мне не хочется, – сказала я.

– Суп был обычно пересолен от моих слез. Но мама была права, разумеется. Надо приучиться делать то, чего тебе не хочется. Так легче жить на свете.

Я задумалась над тем, мог ли ненавидимый ею суп облегчить ей переезд в Англию. Я никак не могла этому поверить, а герцогиня Лаура представлялась мне каким-то чудовищем. Меня охватила новая волна скорби по нашей доброй любящей матери.

– Уроки у нас тоже были нелегкие, – сказала Мария-Беатриса. – Меня часто наказывали, когда я не могла запомнить какой-нибудь стих из псалма. Ты понимаешь, наша мать хотела для нас только самого лучшего. Она хотела, чтобы мы были умны, чтобы мы были готовы ко всему, что бы с нами ни случилось. Все это делалось только для нашего блага. Доктора однажды сказали, что мой брат слишком слаб, чтобы так долго сидеть за уроками. Он должен больше бывать на свежем воздухе. Но мама сказала, что сын тупица ей не нужен. Так что бедному Франческо еще больше пришлось сидеть над книгами.

Как это было непохоже на наше детство! Я вспомнила, как, лениво откидываясь в кресле, Анна говорила: «Я не буду сегодня учиться. У меня глаза болят». И все говорили, что она должна беречь свои глаза. Уроки нам давали только по нашему желанию, и никому бы и в голову не пришло заставлять леди Анну учиться, если ей не хотелось.

Бедная, бедная Мария-Беатриса – хотя, должно быть, приятно знать так много, как она.

– Ты увидишь, мой отец очень добрый, – уверяла я ее. Но я видела, что в его присутствии ей было явно не по себе. Другое дело – король. Стоило ему появиться, и Мария-Беатриса просто расцветала.

Меня несколько раздосадовало, что она предпочла бы в мужья моего дядю, а не отца – и не потому что дядя был король. Я часто слышала, что король обладал исключительным обаянием. В основе этого обаяния была природная доброта, и, возможно из-за ее молодости и красоты король всегда выказывал своей новой невестке особое расположение.

Он часто бывал в Сент-Джеймском дворце, официальной резиденции моего отца, а с ним, конечно, являлись и придворные, так что у нас бывали очень оживленные приемы.

Мария-Беатриса явно нравилась дяде. Его всегда привлекал такой тип красоты, хотя я и понимаю теперь, что он явно подчеркивал свое расположение к ней еще и потому, что многие при дворе к этому браку относились неодобрительно. Он хотел заткнуть рот недовольным, и это при том, что и сам был недоволен приверженностью моего отца к католицизму или, вернее, его нежеланием хранить ее в тайне.

Эта благосклонность короля произвела впечатление на Марию-Беатрису, и она уже не выглядела такой печальной, как в первые дни по приезде.

Она уже не боялась своего старого мужа. Мой отец убедил ее, что он не такое уж чудовище. Мне казалось, он начинал ей нравиться, но ее беспокойство еще не совсем улеглось.

Элизабет Вилльерс рассказывала, какое возбуждение царило в городе в ночь на пятое ноября, ночь Гая Фокса, незадолго перед тем, как Мария-Беатриса прибыла в Англию.

– Костры в этом году были больше, чем обычно, – говорила Элизабет. – Там сжигали чучела Гая Фокса. Они были такие безобразные! Но ведь он пытался взорвать парламент, так что неудивительно, что его до сих пор ненавидели. Все это было из-за папистского заговора. Народ никогда не забудет о нем, пока в стране остаются католики.

Так Элизабет подчеркивала непопулярность предстоящего брака моего отца.

Я была рада видеть, что Мария-Беатриса не боится отца, как раньше. Став старше, я поняла что с его опытом и его обаянием – хотя и меньшим, чем у короля, – он начал завоевывать ее привязанность. Я заметила, как они улыбались друг другу и ее печаль, которую она не умела скрыть вначале, исчезла. Она все больше привыкала к своей новой жизни.

Излюбленным времяпрепровождением при дворе была игра в карты, в которой предполагалось участие и Марии-Беатрисы. Она сказала мне, что терпеть не может карт, не радовалась выигрышу и не любит проигрывать.

– Тогда зачем же ты играешь? – спросила я.

– Мне сказали, что так полагается и в обществе некоторые недовольны, что я не проявляю интереса к игре.

– Но ведь это же так забавно! – воскликнула я. – Я иногда играю. И даже моя сестра. Нам это очень нравится.

Мария-Беатриса покачала головой. Но это все были пустяки.

* * *

В течение последующих месяцев, по мере того как Мария-Беатриса узнавала, как добр и внимателен мой отец, она полюбила его. Беспечность и рассеянность, царившие при нашем дворе, казались ей, наверно, еще большими в сравнении с жизнью при дворе ее матери. Она по-прежнему была очарована вниманием, проявляемым по отношению к ней королем. И она превратилась в беззаботную шестнадцатилетнюю девочку.

Из четырех дам, привезенных ею из Модены, две были тоже очень молоды. Одна из них, Анна, была дочерью мадам Монтекукули, возглавлявшей их всех. Другая была мадам Мольца, чуть постарше самой Марии-Беатрисы. И с ними еще была мадам Тюрени, знавшая Марию-Беатрису с младенческого возраста. По туманным замечаниям Элизабет Вилльерс и комментариям Сары Дженнингс и других девушек постарше, я стала лучше понимать положение моего отца.

Одно время он пользовался почти такой же популярностью, как сам король. На его связь с Арабеллой Черчилль и историю с сэром Джоном Дэнемом смотрели снисходительно, как на романтические приключения. Но ему не могли простить его приверженности католицизму и брак с католичкой. Король и наследник престола могли распутничать сколько угодно. Но религия, которую они исповедуют – это совсем другое дело. Пережив царствование фанатичной католички Марии Тюдор, дочери Генриха VIII, англичане ни за что не хотели допустить повторения чего-либо подобного.

Шло время, и казалось все более вероятным, что трон достанется моему отцу. Его героические победы на море были забыты. Помнили только то, что он – католик. Уже слышны были раскаты приближающейся грозы народного недовольства, и мне предстояло убедиться, насколько опасной она могла оказаться.

Однажды Мария-Беатриса сообщила нам радостное известие:

– У меня будет ребенок, – сказала она, и ее прекрасные глаза сияли счастьем.

Мы все обрадовались, особенно мой отец. Он обнял меня с чувством, которое он всегда обнаруживал при наших встречах.

– Я так счастлив, что вы с мачехой такие подруги, – сказал он. – Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия. А скоро у тебя будет маленький брат… или сестра. Это будет чудесно, правда?

Я согласилась, но невольно вспомнила о маленьких братьях, так быстро исчезавших из нашей детской, что я не запомнила ни одного из них.

Я надеялась, что наш новый братец не покинет нас так быстро.

ЦЕЛОМУДРЕННАЯ НИМФА

Мы уже давно не жили в Ричмонде. Наш двор обосновался в Сент-Джеймсе, в старинном дворце, бывшем некогда, еще задолго до норманнского завоевания, женским лепрозорием. Основанный в честь св. Иакова, он сохранил свое название, став дворцом. Как и Ричмонд, он был полон воспоминаний. Все чаще слыша о склонности отца к католицизму, я думала о своей тезке, Марии, которая жила здесь, когда ее муж, Филип II, король Испании, оставил ее. Он не был хорошим мужем; религия стала у него манией, а такие люди думают только о долге перед Богом и не слишком беспокоятся о своих ближних. Может быть, люди для них не представляют такой важности. Однако, несмотря на то, что я часто думала о несчастной и жестокой королеве Марии, по чьему приказу людей отправляли на костер за нежелание обратиться в католичество, я была счастлива жить там с отцом и Марией-Беатрисой.

Как раз в это время я впервые познакомилась с Фрэнсис Эпсли. Она получила место при дворе, так как ее отец был другом моего.

С момента нашей первой встречи я была ею очарована. Когда ее представляли, у меня даже возникло желание поцеловать ей руку, чтобы выразить свое восхищение ее совершенством, совершенством, которого мне никогда не достичь.

Она была на несколько лет старше меня, и, когда она говорила со мной, я была слишком смущена, чтобы вслушиваться в ее слова. Единственное, что я поняла, это то, что ее отец – сэр Эллен Эпсли.

Мой отец всегда был добр к ее отцу, сказала она мне.

Когда она уходила, я сказала, что мы должны встретиться снова и не на такой короткий срок.

– Я была бы счастлива, – отвечала Фрэнсис, – но у меня есть обязанности, и я не могу свободно располагать собой.

– Тогда я буду писать вам, – сказала я, и Фрэнсис ответила, что это доставит ей большое удовольствие.

Я была настолько преисполнена восхищения ею, что все это заметили. Я рассказала о Фрэнсис Марии-Беатрисе.

– Ах, да, – сказала мачеха, – очень милая девушка и такая красавица. Твой отец дружен с ее отцом. Они были вместе в изгнании. Сэр Эллен всегда был предан королевской семье и немало потрудился для Реставрации.

Это было начало пылкой дружбы, которую я пронесла через всю мою жизнь. Я любила Анну Трелони; она была со мной с детства, и я доверяла ей во всем – но это… это было другое. Анна была обычная девочка, постарше меня, умнее во многом и мой добрый друг. Но Фрэнсис была моим божеством.

Я много о ней думала и решила написать ей о моих чувствах. Тут же последовал ответ. Она писала, что любит меня, как и я ее, и что мы должны встретиться, если нам это удастся, а если нет, то мы будем переписываться.

Так началась наша романтическая переписка. Я просила передавать мои письма Фрэнсис нашего учителя рисования, карлика Ричарда Гибсона. Я заметила, что многие теперь были готовы мне услужить. Правда, мачеха была беременна, и, если бы у нее родился сын, мое положение сразу бы изменилось, но, пока этого не произошло, все оставались со мной до крайности любезны и предупредительны.

Сара Дженнингс тоже могла бы быть хорошим курьером, но я не вполне доверяла ей. Я предпочитала пользоваться услугами моего учителя.

Знакомство с Фрэнсис придало моей жизни новый интерес. Каждое утро, едва я просыпалась, моя первая мысль была о ней. Увижу ли я ее сегодня? Будет ли от нее письмо? Жизнь была прекрасна. Я любила и была любима.

Я писала ей, что у меня такое чувство к ней, словно она была моим возлюбленным. Такой любви я не испытывала ни к кому – даже к отцу. Я любила его, но он был мне только отец. Моя любовь к Фрэнсис была совсем иной.

Я была молода и совершенно неопытна. Я знала, как говорят между собой влюбленные, например, в пьесах. В отличие от моей сестры Анны я любила читать романы, и мне нравились эпизоды, где описывались нежные чувства героя и героини. В таком же роде, невольно подражая прочитанному, писала и я свои письма.

Я дала Фрэнсис новое имя: Орелия. Так звали девушку в комедии Драйдена. Там Орелия была восхитительным существом, всеми обожаемым. Я нашла новое имя и для себя. У Бомонта и Флетчера одним из персонажей была пастушка по имени Клорина, сохранившая верность любимому во всех испытаниях.

Итак, мы стали Орелией и Клориной. Это придавало нашей переписке романтический, таинственный характер.

Однажды меня навестил отец.

– Ты растешь, Мэри, – сказал он. – Ты уже почти девушка, да и Анна догоняет тебя. Король находит, что вам пора время от времени появляться в обществе. В конце концов, вы мои дочери.

– А что нам там делать?

– У короля есть одна идея. Он считает, что было бы интересно, если бы вы устроили представление, поставили бы какую-нибудь пьесу с пением и танцами, чтобы все увидели, что вы не зря проводили время за занятиями.

– Представление? Значит, нам нужно будет играть?

– Конечно. Это будет забавно. Вам понравится.

– Как актеры на сцене?

– А почему бы и нет? Только вашей сценой будет Уайтхолл. У меня есть план. Я пошлю за миссис Беттертон. Она знаменитая актриса и научит вас играть. У вас будут прекрасные костюмы. Я буду гордиться вами.

– Чтобы Анна и я выступали на сцене! Да у нас никогда не получится.

Он слегка коснулся рукой моего лба.

– Не хмурься, милое дитя, – сказал он. – После уроков миссис Беттертон вы сыграете великолепно. Вам это понравится. Остальные девочки тоже будут участвовать. Джемми вам поможет. Он, конечно, тоже захочет принять в этом участие. Он к вам зайдет.

Я была несколько озадачена. Увидит ли Фрэнсис меня на сцене? Мне придется постараться изо всех сил.

Встреча с миссис Беттертон была интересной. Она была очень красивая женщина и держалась в высшей степени почтительно. Она попросила нас почитать ей. Не знаю, что она подумала об Анне, которая еле-еле могла разобрать текст, но мной она довольна.

Она учила нас повторять за ней слова. Мне это очень понравилось, в особенности когда появился Джемми.

Он был очень хорош собой, хотя и немного заносчив. Но я на это не обращала внимания. Мне он понравился, да и он почти сразу стал держаться со мной по-дружески. Я слышала, как Сара Дженнингс сказала о нем, что он всего лишь побочный сын короля и напрасно воображает себя наследником престола.

Но мне Джемми все равно казался очень милым.

Он пытался выказать себя ярым протестантом, хотя на самом деле, я думаю, он был равнодушен к религии. Он просто любил присутствовать на всех церковных церемониях, чтобы напоминать о себе людям. Джемми был очень популярен, хотя популярность его была несколько скандальной: ходили сплетни о нем и некоей миссис Элинор Нидхэм.

Когда Джемми явился к нам, он был, как обычно, беспечен. На сплетни он не обращал внимания. Я полагаю, он уже привык к ним и не придавал значения.

Он очень хорошо танцевал и собирался принять участие в общих увеселениях после спектакля, в котором играли только девушки.

Все это было очень интересно. Даже Анна оживилась и сделала попытку выучить свою роль. Она действительно немало потрудилась под руководством миссис Беттертон. Как и я, Анна должна была играть роль нимфы.

История целомудренной нимфы Калисто, преследуемой Юпитером, была заимствована из «Метаморфоз» Овидия, и Джону Кроуну поручили написать пьесу на этот сюжет.

Джемми что-то ужасно насмешило в пьесе, и, когда я спросила его о причине его веселости, он ответил, что не смеет мне сказать. Но я поняла, что, если его поупрашивать немного, он скажет.

Наконец мне удалось убедить Джемми рассказать мне, что его так позабавило.

– Благородный герцог не позволит осквернить свою дочь даже величайшему из богов, – сказал Джемми. – Бедный Джон Кроун! Ему придется придумать другой конец. Дорогая кузина, моя целомудренная нимфа, вам угрожает потеря девственности, но вас вовремя спасут. Это единственный случай, когда коварному старикашке Юпитеру не добиться своего, потому что Калисто на самом деле – леди Мэри… и дочь герцога будет вовремя спасена.

Всем это показалось очень забавным, и все вокруг смеялись.

Мы очень приятно проводили время и были в сильном возбуждении в предвкушении спектакля. У Сары Дженнингс тоже, конечно, была роль, а Юпитера, как сказал нам Джемми, должна была играть леди Генриетта Вентворт, что его тоже очень потешало.

Фрэнсис будет присутствовать. Я должна играть для нее и показать себя в лучшем виде.

У Сары Дженнингс, игравшей роль Меркурия, никаких сомнений не было. Она была уверена, что сыграет прекрасно. Я слышала, как она советовала Маргарет Блейг, одетой в великолепное платье, шитое бриллиантами, не волноваться. Сама она ничуть не волновалась.

– Я не хочу играть, – возражала Маргарет. – Но меня заставляют. Господи, я уверена, что все испорчу.

– Это нервы, – сказала миссис Беттертон. – Все настоящие актрисы переживают это. Некоторые говорят, что, если актриса совершенно спокойна перед выступлением, ей хорошо не сыграть.

Я не могла не оглянуться на Сару. Она никогда не волновалась. Сара поняла мой взгляд и только вскинула голову; она считала, что лучше всех разбиралась в любом предмете, включая драматическое искусство. Даже в присутствии знаменитой актрисы Сара полагалась исключительно на себя.

Генриетта Вентворт разговаривала с Маргарет Блейг. Насколько они отличались друг от друга! Это были две самые красивые девушки при дворе. Красота Генриетты Вентворт была несколько мужественной; из нее получился отличный Юпитер. Маргарет Блейг была робкая и застенчивая; она была уверена, что Диана из нее не выйдет. Помимо того, она была очень религиозна и находила игру на сцене греховным занятием.

Генриетта Вентворт восхищалась прекрасным бриллиантом Маргарет.

– Мне его одолжила леди Фрэнсис, – объяснила Маргарет. – Я не хотела надевать его. Я терпеть не могу одалживать вещи. Я всегда боюсь, что их потеряю. Но леди Фрэнсис настояла. Она сказала, что он идет к моей роли и костюму.

– Почему ты должна потерять его? – воскликнула Генриетта. – Я люблю драгоценности, и это очень красивая вещь.

Сцена была готова. Миссис Беттертон суетилась вокруг нас, давая последние наставления:

– Не забывайте, леди Анна, побольше чувства. Помните, леди Генриетта, что Юпитер – старший из богов. Он спускается с Олимпа, чтобы добиться Калисто. А вы, леди Мэри, должны проявить больше решимости сопротивляться его ухаживаниям… как я вам показывала.

– Да, миссис Беттертон, да, миссис Беттертон, – отвечали мы, уверяя ее, что помним все, чему она нас учила.

Заиграла музыка, и пьеса началась. Все прошло прекрасно, не считая одного или двух маленьких недоразумений. Один раз Анна забыла слова, но из-за кулис раздался негромкий, но отчетливый голос миссис Беттертон. В какой-то момент Диана оказалась не на месте, но и это быстро исправили. Балет прошел превосходно. Джемми танцевал с Генриеттой Вентворт, и публике это, очевидно, понравилось, так как она с энтузиазмом аплодировала.

Сам король поздравил нас; он поцеловал Анну и меня, сказав что не знал о существовании в семье таких драматических талантов, на что все засмеялись и снова зааплодировали.

Все мы были счастливы, кроме бедной Маргарет Блейг, которая находилась в крайнем отчаянии, так как опасения ее оправдались, и она действительно потеряла бриллиант, который ей одолжила леди Фрэнсис.

Бедная Маргарет! Ей с самого начала не хотелось играть в пьесе. Ее убедили, что это ее долг, а теперь она потеряла чужой бриллиант и погрузилась в мрачное отчаяние.

– Не волнуйся, Маргарет, – сказала Анна своим обычным беспечным тоном. – Он найдется. Наверно, он упал на пол. Пусть поищут.

Я чувствовала, что Маргарет не успокоится, пока бриллиант не найдется и не будет возвращен леди Фрэнсис. Она с ужасом узнала, что он стоит восемьдесят фунтов. Мне было жаль ее. Тем более что одно время она состояла при моей маме, и мама была о ней очень высокого мнения.