Текст книги "Храм любви при дворе короля"

– Мерси, это невозможно.

– Возможно, Джон. Я обдумала, как стану действовать. Оденусь молочницей, возьму на голову бадью. В ней будет еда и принадлежности для уборки. А разрешат этой молочнице войти в тюрьму по рекомендации королевского врача. Ты можешь сделать это, Джон. Я умру, если останусь здесь и буду думать, думать… Пойми, только так я и могу жить. Мне будет казаться, что я помогаю ему. Я обязана, Джон, а ты обязан мне помочь.

Муж поцеловал ее и согласился.

На другой день Мерси, одетая молочницей, вошла с бадьей на голове в ньюгейтскую тюрьму, и подкупленный тюремщик отвел ее к монахам.

Она накормила монахов тем, что принесла, и вымыла их.

Такой счастливой Мерси не бывала с тех пор, как отец водил ее к Тауэру.

* * *

Король все больше гневался. И все больше привыкал к тому, что вокруг проливалась кровь. Он изменял королеве и нуждался в утешении, так как это старое Чудовище, совесть, постоянно терзало его.

Папа в надежде спасти Фишера завел речь о предоставлении ему кардинальской шапки.

Узнав об этом, король рассмеялся.

– Тогда Фишеру придется носить ее на плечах, – сказал он, – поскольку головы у него не будет.

В июне епископ Фишер после допроса в Тауэре, на котором вероломный Рич раскрыл его тайное признание, был приговорен к смерти.

Но король проявил великодушие. Не пожелал, учитывая возраст и положение епископа, казнить его уготовленной изменникам смертью. И назначил ему отсечение головы.

Затем настал черед Томаса, и первого июля его привели на суд в Вестминстер-холл.

Там Норфолк, отбросивший любезность, – его раздражало упрямство этого некогда симпатичного ему человека, – сказал ему, что если он раскается в своих взглядах, то может получить королевское помилование.

– Милорд, – ответил Томас, – благодарю вас за доброжелательность. Однако я молю Всемогущего Бога, чтобы Он помог мне сохранить прямодушие до последнего часа.

Затем защищался так искусно, что назначенные судьи испугались, как бы он вновь не оправдался. Допускать этого было нельзя. Судьи страшились предстать перед королем, если Томас Мор выйдет из Вестминстер-холла не осужденным за измену. Тогда изобретательный Рич вышел вперед и объявил, что вел тайный разговор с Мором, как и с Фишером.

– Мастер Рич, – воскликнул Томас, – о вашем лжесвидетельстве я скорблю больше, чем о грозящей мне опасности.

Однако судьи, страшившиеся королевского недовольства, обрадовались возможности признать Мора виновным.

Его вывели из Вестминстер-холла, Маргарет, ждавшая вместе с Джеком и Мерси, оцепенела от горя, увидя отца между алебардщиками.

Джек подбежал и встал на колени у отцовских ног. Маргарет бросилась ему в объятья, лишь Мерси осталась стоять на месте, памятуя даже в этот миг, что она всего лишь приемная дочь.

Маргарет не выпускала отца, сэр Уильям Кингстон, констебль Тауэра, стоял рядом, онемев от переполняющих его чувств.

– Успокойся, Маргарет. Успокойся, моя Мег. Не расстраивайся… – прошептал Томас.

Он высвободился из ее объятий, Маргарет чуть отступила назад, постояла, глядя на него, потом снова бросилась к нему и обняла за шею.

Тут сэр Уильям Кингстон мягко положил руку ей на плечо; Джек обнял ее, но она, потеряв сознание, упала на землю, а трагическая процессия двигалась дальше.

* * *

Король смилостивился. Он не желал подвергать бывшего друга той ужасной казни, которая постигла монахов.

– Король в своем милосердии, – объявил Томасу Мору Кромвель, – заменил вынесенный вам приговор отсечением головы.

– Упаси Бог, – ответил Томас с мрачным юмором, – чтобы подобное милосердие выпало па долю моих близких.

Кромвель сказал, что выдвинуты определенные условия. Перед казнью не должно быть долгих речей. И если Томас повинуется желаниям короля, король милостиво дозволит семье похоронить его тело. Поистине Генрих был милостивым монархом.

* * *

Отсечение головы!

В доме окончательно сгустился мрак. Все члены семьи сидели печальным кружком, и никто не говорил о Томасе. Никакие слова не шли на ум.

То, чего они страшились, случилось. Человек, создавший этот дом таким, какой он есть, сделавший их жизнь полной и радостной, утрачен для них.

Больше они никогда его не увидят.

Донси беззвучно плакал – не по несбывшимся честолюбивым надеждам, они теперь казались мелочью. Он не понимал, что произошло с ним в этом доме. У него были честолюбивые мечты, он заключил выгодный брак, который должен был привести к королевскому расположению, и куда же привел? Будучи Донси, он знал больше остальных. Знал, что королевская ненависть к сэру Томасу Мору распространится и на его семью, знал, что у его родственников будут отобраны имущество и земли, что даже их жизнь может оказаться в опасности. Но его это не волновало. Он отдал бы все свое имущество и земли, отбросил бы честолюбивые мечты о будущем, лишь бы распахнулась дверь, и вновь послышался веселый голос сэра Томаса Мора.

Элизабет улыбнулась мужу. Она понимала его, была ему благодарна, и ей казалось, что в ее черной печали есть светлый проблеск.

Сесили и Джайлс Херон, держась за руки, глядели вдаль и думали о прошлом.

Алиса вспоминала свое ворчанье на Томаса и мечтала, как никогда, поворчать на него теперь.

Дороти Колли вложила руку в ладонь Джона Харриса, и все сидели тихо, пока не послышался приближающийся конский топот.

Посыльный привез письмо для Маргарет.

Она с дрожью взяла отцовское послание, так как знала, что завтра он должен умереть и что это – последнее.

Написано письмо было угольком – у Томаса отобрали сначала книги, а затем и письменные принадлежности.

Маргарет заставила себя читать вслух:

«Да благословит тебя Бог, добрая дочь, и твоего мужа, и твоего сынишку, и всех твоих… и всех моих детей, всех моих крестников, и всех наших близких…»

Затем он перечислял всех поименно, и каждый, слыша свое имя, опускал голову, чтобы скрыть слезы.

Но Маргарет продолжала читать твердым голосом.

Томас просил не оплакивать его. Он должен умереть завтра и не хотел бы, чтобы казнь отложили.

«Ибо завтра канун дня Святого Фомы[14]14
  Английское имя «Томас» соответствует библейскому «Фома».


[Закрыть] и потому завтра я хочу предстать перед Господом. Канун дня Святого Фомы! Этот день меня вполне устраивает. Дорогая Мег, твое обращение со мной никогда не радовало меня так, как при последнем поцелуе. Мне по душе, когда дочерняя любовь и сострадание не оглядываются на светские приличия. Прощай, мое дитя, молись за меня, а я буду молиться за тебя и за всех своих близких. Молю Господа, чтобы мы все встретились в раю».

Маргарет дочитала, и среди сидящих воцарилось молчание.

* * *

Рано утром в канун дня Святого Фомы молодой придворный, мастер Поуп, явился к Томасу с сообщением, что сегодня ему предстоит умереть.

В глазах молодого человека стояли слезы, он едва мог говорить от рыданий, и Томасу Мору пришлось успокаивать Томаса Поупа.

– Не расстраивайтесь, мастер Поуп, – сказал он, – я от всего сердца благодарю вас за эту добрую весть.

– Король изъявил желание, чтобы вы не говорили долго перед смертью.

– Хорошо, что предупредили, а то я хотел напоследок выговориться. Прошу вас, мастер Поуп, испросите у короля для моей дочери Маргарет разрешения присутствовать на моих похоронах.

– Король согласится, если перед смертью вы будете сдержанны в словах. Тогда присутствовать дозволят и вашей жене, и всем вашим детям.

– Я признателен Его Величеству за то, что он уделяет моим жалким похоронам столько внимания.

Уходя, молодой придворный не мог ничего сказать, слезы душили его.

– Успокойтесь, мастер Поуп, – сказал Томас, – не расстраивайтесь, я убежден, что мы радостно встретимся в раю, станем жить и любить друг друга в вечном блаженстве.

Незадолго до девяти часов Томас Мор в одеянии из грубой шерстяной ткани, свободно облегающем его исхудалое тело, отправился с красным крестом в руках из тюрьмы на Тауэр-хилл.

На казни из всех членов семьи присутствовала только Мерси. Она стояла в окружившей эшафот толпе и глядела на отца, глядела в последний раз. Потом, на похоронах в церкви Святого Петра, к ней присоединились Маргарет и Дороти Колли.

Стояла Мерси далеко, ей не хотелось, чтобы отец видел ее горе. Нужно радоваться, твердила она себе, что его не подвергают смертной казни, как несчастных монахов в Тайберне. А их закованные в цепи братья гниют в Нью-гейте.

Тюремщик, страшась разоблачения, больше не допускал к ним Мерси, все ее попытки проникнуть к ним не увенчались успехом, и они медленно умирали.

Какой жестокий мир, думала она, окружает, словно бурное море, островок покоя и счастья в Челси. На этом островке они чувствовали себя в безопасности, но теперь беспощадные воды залили его, уничтожили покой и красоту, оставя лишь воспоминания тем, кто жил там и любил эту жизнь.

Томас стал подниматься по лестнице, ведущей на эшафот. Она была сколочена наскоро и слегка пошатывалась.

Улыбнувшись, он сказал одному из помощников шерифа:

– Прошу вас, позаботьтесь, чтобы я благополучно поднялся. А при спуске обойдусь без вашей помощи.

Палач ждал Томаса. Глянув ему в лицо, этот ожесточившийся человек увидел его приветливость, снискавшую симпатии столь многих, торопливо отвернулся и пробормотал:

– Господи, прости меня… Томас похлопал его по руке.

– Соберитесь с духом, друг мой. Не пугайтесь своей обязанности… такова уж она. И ради уважения к себе постарайтесь не рубить вкось. – Потом опустился на колени и стал молиться: – Смилуйся надо мной, Господи, в твоей несказанной доброте…

Когда он поднялся, палач подошел, чтобы завязать ему глаза.

– Я сам, – сказал Томас.

Но сперва он обратился к людям, ждущим его последних слов. Он был очень краток, помня, что недовольство короля может пасть на его родных:

– Друзья мои, молитесь за меня в этом мире, а я стану молиться за вас в ином. Молитесь и за короля, чтобы Бог послал ему хороших советников. Я умираю королевским слугой, но прежде всего Божьим.

Потом он завязал себе глаза, положил голову на плаху и сдвинул бороду вбок со словами:

– Она неповинна в измене. Так пусть избежит топора. Когда топор опустился, на Тауэр-хилле воцарилось глубокое молчание.

Губы Томаса слегка шевельнулись. «Верный королевский слуга… но прежде всего Божий».

* * *

Королю доложили о смерти сэра Томаса Мора.

– Да сгинут все изменники! – воскликнул он. Но в маленьких глазах его таился испуг. Люди на улицах роптали. На большее они не осмеливались. Они видели ужасную смерть картезианцев, а теперь голову Томаса Мора водрузили на шест на лондонском мосту рядом с головой праведного Фишера, епископа Рочестерского.

– Норфолк, скажите, что вы думаете… без утайки. Норфолк был смелым человеком. Он ответил:

– Что это прискорбно, Ваше Величество. Очень талантливый человек оказался таким упрямым… таким заблуждающимся.

– Вы, кажется, жалеете о его смерти.

– Ваше Величество, он был очень привлекательным человеком. Его любили многие, сир.

Его любили многие!

Король сузил глаза. Люди не забудут, что этого человека приговорили к смерти, потому что он повиновался своей совести, а не королю. Верный королевский слуга, но прежде всего Божий.

Король проклял всех мучеников.

Этот человек не должен жить в народной памяти. В нем должны видеть изменника, человека, заслужившего смерть, изменника, чья голова по справедливости глядит с лондонского моста на воды Темзы.

Но Генрих понимал, что люди, проходя мимо, станут смотреть на голову этого человека, бормотать молитвы и просить у него благословения. Очень многим памятны его любезность, благочестие и добродетель.

При жизни он был Томасом Мором, хорошим, добрым человеком, после смерти он станет святым Томасом Мором.

Этого не должно быть.

Разве Мор не утверждал, что распространение враждебных ересей должно пресекаться любой ценой? Пока он был канцлером, нескольких еретиков сожгли. Надо было тогда распустить слух, что этот замечательный, добрый человек готов причинять страдания тем, кто не разделяет его взглядов. Смог бы он тогда пожаловаться на то, как обошелся с ним король?

Некоторые сказали бы: «Приговоры еретикам выносит не канцлер. Это дело духовенства». Но кто стал бы особо в это вникать? Тюдоры и их друзья скрыли множество исторических фактов, они при желании без труда замалчивали их или придавали им желательную окраску.

Королю вспомнилось дело еретика, высеченного по распоряжению Томаса Мора. Тогда это преступление позабавило Генриха, тот человек в церкви подкрадывался к стоящим на коленях женщинам, задирал у них подолы и набрасывал на голову. Порка – справедливое наказание за такой поступок, но этот охальник был еще и еретиком. Легкая обработка слухов о подобных делах – и вот вам Томас Мор, истязатель еретиков.

Король не сомневался, что его добрые друзья без труда обеспечили бы необходимые свидетельства.

«Нам, – думал Генрих, – не нужны в королевстве мученики. Это неудобные люди, мне они не по душе».

Король должен быть всегда прав, и Генрих нервничал, поняв, что и ему нелегко забыть этого человека. Норфолк сказал правду: Мор был привлекательным.

«Он мне нравился, – думал Генрих. – Я с удовольствием возвышал его».

Ему вспомнились их приятные разговоры, когда писалась та книга, вечера на балконе, где рядом с ним стояла прежняя королева, а Томас Мор показывал им в небе звезды; вспомнилась приятная семья в Челси, прогулка по благоухающему саду, когда он обнимал за шею своего канцлера.

– Я любил этого человека, – пробормотал Генрих. – Я… и многие другие. Я не желал его смерти. Бог свидетель, я любил его.

Вошла королева.

Генрих был недоволен ею. Она не дала ему всего, чего он хотел. Она заполнила его сердце ревностью, а разум – опасениями.

Среди ее фрейлин он заметил одну спокойную, белолицую. Зовут ее Джейн Сеймур. Эта молодая женщина, несмотря на свою скромность, дала понять, что ей приятно внимание короля.

При взгляде на королеву король внезапно вышел из себя, к тому ж его переполнял страх, так как убийство этого замечательного, добродетельного человека тяжким бременем лежало на его совести.

– Это твоя вина! – крикнул он королеве. – Твоя. Ты потребовала у меня смерти хорошего человека, и, да простит тебя Бог, я исполнил твое желание.

Глава восьмая

Речную тишину нарушал только плеск весел.

Звезды в июльском небе сверкали словно драгоценные камни на королевском камзоле, и над рекой четко виднелись очертания изгородей.

Показался мост с его страшными реликвиями. Лодка остановилась, а когда Маргарет вышла, Уилл пошел за ней. Обнял ее.

– Мег… Мег… ты по-прежнему настаиваешь? Она кивнула.

– Дорогая моя, это опасно. Не знаю, какое последует наказание, если…

– Я тоже не знаю, – ответила она, – и меня это не волнует.

Они отошли от кромки воды и поднялись на мост.

– Мег… вернись в лодку. Я сам.

– Нет. Это моя обязанность и только моя. Маргарет стояла, крепко сжимая руками шест, и теплый ночной воздух ласкал ей лицо.

– Мег, ты мучаешь себя.

– Нет, – ответила она. – Теперь за дело, Уилл. За дело.

Они вдвоем пригнули шест и сняли надетый на него предмет.

Маргарет бережно завернула его в шаль. Уилл обнял ее и повел обратно к лодке.

Ропер с нежностью глядел на жену и клялся лелеять ее до конца дней. И он, и их дети окружат ее такой любовью, что сам Томас, глядя с Небес, улыбнется и благословит их.

Маргарет глядела прямо перед собой, держа обеими руками шаль со страшной и драгоценной ношей.

Лондонский мост остался позади, они быстро плыли вверх по реке к Челси.