Текст книги "Не такая"

Глава 16. Страсти по музыке

«Ой, мамочки! Да что же это такое? Господи, это же невозможно слушать!» Сердце билось где– то у горла, слёзы застилали глаза. Мне было горько, больно невероятно!

Игорь Михайлович, мой любимый учитель музлитературы в музыкальной школе, невысокий брюнет с внешностью эстета, изысканный, суперинтеллигентный, целиком и полностью отданный служению музыке, хорошо поставленным баритоном что-то очень уверенно и грамотно рассказывал нам, его ученикам, о симфонии соль-минор Моцарта:

– Тема смерти и отчаяния не была чужда молодому Моцарту: третья по счёту смерть ребёнка, тяжёлая болезнь отца… стук-стук-стук, стук-стук-стук, стук-стук-стук, которым приветствовали новичка, пришедшего на вступительные испытания в масонскую ложу. Стук этот должен был означать: ищите и вы найдёте, спрашивайте, и вам ответят, стучите, и вам откроют. Чтобы быть принятыми в храм человечности, нужны усилия, испытания. Симфония № 40 и начинается мелодией, открывающейся этим масонским троекратным стуком: ми-бемоль-ре-ре, ми-бемоль-ре-ре, ми-бемоль-ре-ре, который служит символом начавшихся испытаний и пронизывает собой почти всю первую часть.

Я, конечно же, слушала, вбирая каждое слово, но слушать мешали слёзы, льющиеся градом из глаз. Унять их я не могла. Это родом из детства: когда раздаются первые звуки настоящей, «великой» музыки – слёзы фонтанируют из глаз, остановить их я не в состоянии, это выше моих сил. Когда мы с мужем отправляемся на музыкальный концерт, неважно какой, он всегда запасается набором бумажных салфеток. Так, на всякий случай.

Мой учитель, первый заметивший во мне это странное свойство, перед каждым уроком, на котором нам предстояло знакомиться с произведениями великих композиторов (а это случалось практически на каждом уроке), поглядывал на меня насторожённо, пытался заранее успокоить. Обычно он стоял у моего стола и дружески клал руку мне на плечо. Не помогало. Как только раздавались первые аккорды симфонической, камерной, хоровой музыки в исполнении мировых звёзд, слёзы не заставляли себя долго ждать.

В обычной жизни я вообще почти не плакала, так как имела статус «пацанки» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но музыкальная школа – вещь не обычная. Это мир, в котором я чувствовала себя летящей на крыльях, даже с трудом вскарабкиваясь по крутым ступенькам сцены, чтобы сыграть на очередном академконцерте.

– Не колоти по клавишам, – увещевала меня моя милая, хрупкая и нежная учительница по специальности, Елена Борисовна. – Эмоцию можно выразить иными музыкальными средствами, например чистой педалью.

Моя дорогая красавица! Она прошла со мной «Крым и рым», мы вместе боролись с заскорузлыми, непослушными пальцами обгоревшей правой руки, на которой пересаженная мамина кожа оставалась неупругой, неэластичной и немузыкальной. Она учила меня управляться с левой педалью, нажимать на которую следовало хромой, короткой и слабой ногой. Она объясняла, как творить музыку из непонятных на первый взгляд нотных листов, испещрённых чёрными закорючками нот и нотных знаков, пробираться сквозь их дебри, чтобы, овладев азами нотной грамоты, безошибочно слышать, что прячется в глубине этой премудрости… начинать слышать музыку.

– Тише аккомпанемент! Дай больше плавности в мелодии! А здесь – мягкая кисть. Не засыпать! Ярче!

Она умела быть жёсткой, моя нежная, молодая учительница! Я выходила в коридор музыкальной школы выжатая как лимон, но вдохновлённая и всегда знающая, что делать дальше: что отшлифовать, над чем работать. Отличная школа жизни!

Здание музыкальной школы располагалось в старинном купеческом доме. Это значило узкие, тёмные, запутанные коридоры со скрипучими лестницами, вечный дефицит классов, напряжённый график работы репетиционного зала. Но вместе со всем этим были там такой романтизм, такая загадочность – просто дух захватывало!

– Ну-ка, детки, повторим ещё раз распевочку. Чище, чище верхние нотки! Не форсируйте звук! Я слышу хорошо, мои молодые Карузо! – говорил Валентин Иванович Ванцак, талантливейший аккордеонист, пианист, скрипач, наш учитель сольфеджио. Он носил очки с толстыми линзами, имел мягкую интеллигентную улыбку и завитки рыжих волос на полноватой шее; его отличали огромный рост и добрейшее выражение лица, как у Паганеля из «Детей капитана Гранта».

Он откровенно наслаждался уроком, выслушивая наше блеяние и исправляя ошибки в музыкальных диктантах, которые мы бесконечно писали на его занятиях.

Через много-много лет я приведу к нему свою старшую дочку, которой ещё не будет и четырёх, потому что буду свято верить, что один день, проведённый в стенах музыкальной школы, значит в жизни человека больше, чем неделя в общеобразовательной! И пока мой гномик будет писать ноты (намного раньше, чем начнёт писать буквы), младшенькая дочка будет ползать по столу Валентина Ивановича и трогать его толстенные очки.

Ах, моя дорогая музыкальная школа, волшебный мой мир! После уроков Ванцака, несмотря на то, что они заканчивались довольно поздно, наша группа не спешила разбегаться по домам. Мы музицировали, окружив чёрное пианино, наигрывали подобранные мелодии, прислушивались к советам учителя, как лучше подобрать аккомпанемент.

С нами вместе учился его сын – очень воспитанный, добрый и хороший мальчик, с которым я сохраню дружбу на долгие годы. Здесь же, в моём классе по сольфеджио, познавала азы музыкальной грамотности и моя самая близкая подружка Катя. Скоро мы будем учиться в одном классе и в общеобразовательной школе, но мы ещё об этом не знали и всё не могли расстаться после урока: наговориться, наглядеться, напровожаться до дому.

Катька – талантливейшая девочка, её ждут успех и множество достижений как на личном, так и на профессиональном фронте. Но будущее тогда было от нас скрыто, мы лишь чувствовали, какая замечательная жизнь окружала нас, как щедро она нас одаривала!

Возвратившись из музыкалки домой, я успевала сделать уроки на завтра (это святое!), шла спать, но ещё долго ворочалась, вспоминая музыку, услышанную сегодня, переваривая впечатления такого богатого событиями дня.

В школе, в которой я тогда училась, музыкальные приоритеты не были главенствующими. В моде были заграничные тряпки, которые в изобилии водились в домах некоторых офицеров. Ими без устали хвалились одна перед другой дочери этих самых офицеров. Сыновей тех же пап волновало соперничество в области зарубежной техники: у кого круче фотоаппарат, у кого модернее магнитофон. Появлялись уже и первые парочки.

Очень немногие из детей, живших вблизи военного городка, «болели», как я, музыкой и литературой. Это уже потом, когда я перейду в другую школу для одарённых детей, собранных со всего города, где не будет водиться вирус антисемитизма, поскольку восемьдесят процентов учеников и учителей окажутся евреями, выяснится, что почти все ребята учатся в музыкалке.

А в шестом классе, где я была «белой вороной», по углам шептались:

– А ты что, не знаешь, что она… еврейка?

И я ловила на себе насмешливо-изумлённые, издевательские взгляды детей военного городка – будущих моих «куклусклановцев».

Было много хороших ребят и девчонок, с которыми я дружила по отдельности, но когда они оказывались вместе, например на школьном вечере, где разряженные девочки– куклы стояли группкой, жеманно и кокетливо ожидая приглашения на танец, я неизменно оказывалась в сторонке и в одиночестве.

«Нетаковость» моя сказывалась в моей хромоте, в моей безупречной учёбе, в нежелании кучковаться, в национальной идентификации.

Женя Фролова, дочка замечательной писательницы Майи Фроловой, с удовольствием ходила со мной на переменках по школьному двору, шепталась по-девчоночьи, секретничала, но, видя зарождающийся интерес к моей персоне агрессивно настроенной молодёжи из военного городка, вдруг смущалась и отходила в сторонку, виновато опустив глаза.

– А ты что, правда жрёшь мацу? – Передо мной возникла наглая крысиная рожица Витальки Мельникова, предводителя школьных антисемитов.

Мацу я ела один раз на праздник еврейской Пасхи. Её тайно привезли из Москвы по каким-то секретным каналам, и папа, отломив маленький кусочек сухого безвкусного коржа, дал мне попробовать. Но под издевательским взглядом Витальки я чувствовала себя так, будто день и ночь потребляю исключительно мацу, да не простую, а замешанную на крови христианских младенцев!

– Может, ты ещё и на идише хрюкаешь?

Идиш я понимала, потому что хорошо знала немецкий, но говорить на нём не могла, и мне нечем было порадовать моего мучителя.

– Не нужен тебе идиш! – решил однажды папа. – Ты гражданин мира! Не обременяй себя избыточной самоидентификацией!

Сказал как отрезал, а жаль… Здесь, в Израиле, идиш был бы для меня не лишним. Вот только столь полезным для моего будущего языком ни папа, ни другие еврейские родственники со мной не занимались.

Валя Волкова, благородная, бесстрашная девочка, моя защитница с младших классов, Робин Гуд в юбке, вместе со Светой Ивановой подхватывали меня под руки и, рыдающую от обиды, отводили подальше от моего мучителя.

– Ну ты и… – Ира Путято, красивая, боевая девочка, негласный лидер класса, стояла, сжав маленькие кулачки, перед паршивцем.

Но голоса моих защитников были не слышны на фоне нарастающего гула, идущего от «куклусклановцев». В школу идти не хотелось, рассказать о происходящем кому-либо из взрослых казалось невозможно стыдным… Надвигалась беда.

Глава 17. Своя среди своиõ

Легко написать: «Продолжение следует». Трудно, неизъяснимо трудно мне взяться за эту главу – главу, определившую всю мою последующую жизнь, моё отношение к тому, что называется «окружением», мою ментальность, наконец! Несколько месяцев тому назад была поставлена точка в предыдущем параграфе, написано сакральное и завораживающее: «Продолжение следует». Но детские обиды, тяжёлым грузом лежащие в памяти, не давали приступить к продолжению повести, тянули назад, возвращали снова и снова к событиям почти полувековой давности, вызывая в очередной раз слёзы и недоумение: за что?…

Сегодня, проснувшись пораньше, переделав кое-какие неотложные дела (домашнее задание по испанскому языку, которым я нешуточно увлеклась в последнее время) и используя кратковременный отпуск на работе, я начинаю препарировать давнюю боль… Ну что ж, посмотрим, что из этого получится…

Итак, в седьмом классе моей школы-мучительницы нас внезапно определили в переформированные классы. Я об этом уже писала ранее. Жизнь этого искусственно созданного новообразования носила какой-то нездоровый характер и имела тюремный привкус, что ли…

Как я говорила, к нам, в седьмой «Г» класс, определили ребят постарше, прошедших через колонию для малолетних, и они продиктовали на целый год настрой и манеру общения между собой моих одноклассников. Ко мне отношение ребят, пришедших с «зоны», было бережным и уважительным, поскольку я помогала в учёбе их «королю» Мишке. Но всё это продолжалось до марта месяца. В марте они создали что-то типа банды, были пойманы с поличным и отправлены в колонии соответственно возрасту – проходить свои «университеты» там… А я, побунтовав в попытке отстоять Мишку: «Он не такой, он не мог! Он хороший человек!», присмирела и оказалась одна за первой партой.

Начинался период «тёмных» дней. Я приходила утром в школу как кролик, который сам оправляется в пасть к кобре. Брела я туда обречённо, перманентно ожидая расправы. На первой же перемене, если я не успевала вовремя добежать (доковылять) до спасительной двери в коридор, на меня набрасывалась скатерть с учительского стола или на голову падало пальто с вешалки, и мои мучители-«куклусклановцы» смачно осыпали меня тумаками. Делали они это молча, сопя и стараясь не выдать себя голосами. А я так же молча сносила удары, закрывая лицо и голову. Заступиться за меня было некому и незачем.

– Я больше в школу не пойду! – Я стояла перед родителями сжав кулаки и сдерживая слёзы бессильного отчаяния.

– Почему? Что вдруг случилось? – У бедных моих папы и мамы не было слов.

Я молчала, опустив голову, и старалась не смотреть в глаза своему обожаемому папке. Не могла же я, в самом деле, крикнуть ему в лицо:

– Да потому что ты еврей, а я твоя дочь! Мы «второй сорт», теперь понятно?

И уж тем паче я не могла повторить ему все те эпитеты, которыми меня осыпала Виталькина банда.

А потому я лишь упрямо повторяла:

– В эту школу я больше не пойду! Пойду работать. Не волнуйтесь насчёт учёбы, выучусь в вечерней школе. Не пропаду. А в институт я всё равно поступлю, и не в ваш задрипанный Черкасский пединститут, а в Бауманку, вот!

Так я впервые озвучила свою заветную мечту. В нашем городе ходили легенды об этом замечательном учебном заведении! Всех когда-либо преодолевших столь высокую планку и поступивших в Бауманское высшее техническое училище (МВТУ), как это тогда называлось, знали по именам. О них рассказывали легенды!

В тот момент, когда я выпалила свою тайну, лица родителей выразили такое изумление, что, несмотря на серьёзность ситуации, я рассмеялась:

– Родюлькины, не дрейфьте! Я поступлю, вот увидите! А в школу больше не пойду!

Сказала как отрезала!

Но вы не знаете моего папу. Неведомо каким чувством он интуитивно понял неладное, связал, скомпоновал, «проинтуичил» и:

– Завтра ты идёшь в новую школу, в особый класс для одарённых детей!

– Ой! – Мамочка даже присела. – В конце года? Кто её примет с её «двойкой» по поведению? И потом, эта школа близко, две минуты ходьбы, а в ту, другую, как она будет ходить через весь город?

– Глупости! Она у нас в Москву собралась, в Бауманку! – Глаза моего любимого папки смеялись. – А ты её пятью кварталами ходьбы пугаешь! Да, вот ещё что, твоя Бауманка начинается уже сегодня. В новом классе – английский. У тебя три месяца, чтобы наверстать три класса языка. Хочешь учителя?

– Не-а, сама! У меня есть пластинки и самоучитель! Я уже давно хотела начать.

– Ну вот и отлично! – Папа широко улыбнулся. – Смотри – не подведи! Еле уболтал директрису – стро-о-о-гая!

Майским утром следующего дня, за три недели до конца учебного года, я уже ковыляла в новую, неведомую мне школу, в класс с усиленным изучением физики и математики, где преподавали лучшие учителя города, чтобы доказать себе и всему миру, что Бауманка – далёкая, немыслимо прекрасная Бауманка – мне по плечу!

Класс встретил меня дружелюбно и приветливо. Никто особенно не удивился новенькой в конце года. В этом классе тоже учились дети военных, но они были какие-то другие – никто из них не щурился презрительно на «еврейский» разрез глаз. Дело в том, что тут учились ребята разных национальностей: украинцы, русские, евреи, даже осетинка одна была.

– Ой, что сейчас будет! Ты просто умрёшь от изумления! Сейчас – русская литература. Наша Дина (Дина Григорьевна) – это актриса и учитель, каких, я уверена, ты ещё не встречала! – Передо мной стояла Галка, моя одноклассница и подруга на всю жизнь, девочка более чем привлекательная и очень сильная личность!

После этих слов в класс вбежала Дина Григорьевна. Она была маленькая, хрупкая, безудержно властная, умнейшая и поразительно талантливая! Как она общалась с учениками! Это был диалог равного с равным: стремительный, умный, интеллектуальный, приправленный незаурядным юмором. Действительно, ничего подобного (кроме моего папульки, конечно!) я в своей жизни не встречала.

В точном соответствии с прогнозом моей новой подруги Галки я открыла рот в самом начале урока и закрыла, лишь когда прозвенел звонок на перемену. Да, не просто мне будет заработать высокие оценки и свой статус «отличницы» в новых предложенных обстоятельствах! Это я поняла в первый же день.

Однажды на перемене я гуляла по двору вместе с новыми друзьями. Девочки и мальчики общались между собой на каком-то другом, не знакомом мне уровне: вежливо и уважительно. Чувствовалось, что все друг друга просто обожали! И вдруг в спину мне откуда-то прилетел камень. Я резко обернулась. У входа в школьный двор стояла группка «подпевал» Витальки Мельникова. Они удрали с урока и пришли в мою новую школу «открыть глаза» новым друзьям, с кем они имеют дело.

– Она еврейка! – Слово приведено не точное, но имеющее аналогичное содержание. – У неё отец еврей!

Мой мучитель застыл с изумлённым видом, от удивления не издав ни звука. На него надвигалась группа моих новых друзей, добрая половина из которых – о ужас! – тоже не принадлежала ни к числу украинцев, ни к числу русских.

– Не обращай внимания! – обнимая меня, рыдающую, за плечи, говорила Танюха. То была красивая украинская девочка с умными глазами, дочь завуча моей новой чудной школы и тоже подруга на всю жизнь.

– Пойдём в класс! Сейчас ещё одна актриса и наша гордость – Груня (Груня Дмитриевна), и ещё один замечательный спектакль: урок украинского языка. Обалдеешь!

Глава 18. Дина

Дина Григорьевна, моя восхитительная учительница русского языка и литературы, вызвала меня на следующий же урок «прозондировать почву», сделать мне профессиональный рентген, чтобы узнать, что я из себя представляю… Я никогда в жизни не забуду этого экзамена! Её краткие блиц-вопросы были вначале направлены сугубо на предмет, а далее становились всё более и более общечеловеческими:

– А что вы (с упором на «вы») думаете по поводу этой строки у Некрасова? Действительно ли он болел за бедный люд или это было позой, модным течением среди писателей– разночинцев? Докажите цитатно свою позицию, пожалуйста! – И так далее и тому подобное…

Блиц длился минут пятнадцать. Класс с интересом следил за моими ответами, знакомясь с «новенькой». Моя начитанность и выработанная к тому времени гражданская позиция, густо сдобренная философским чтивом, не остались незамеченными.

– Ну что ж, ну что ж, надо отметить, совсем неплохо для сестры своего брата, – улыбнулась Дина Григорьевна. – Садитесь, пять!

По классу пронёсся одобрительный шумок. Здесь нужно кое-что пояснить. Дело в том, что мой брат Валерка, который был на четырнадцать лет меня старше, тоже когда-то учился в этой школе, а Дина Григорьевна была его классным руководителем! Ох уж и доставалось моему бедному брату-спортсмену, а заодно и родителям от этой маленькой, амбициозной молодой учительницы, впервые получившей классное руководительство!

Не проходило и недели, чтобы не открывалась калитка в глубине переулочка, ведущего в наши частные угодья, и на пороге дома вдруг не показывалась непокорная, густо покрытая еврейским локоном голова «училки»:

– Я, конечно, понимаю, – саркастически начинала она свой монолог, – футбол – дело святое! Но никто и никогда не освободит вашего сына от обязанности писать грамотно! – Голос дрожал в справедливом гневе и обрушивал на головы бедных мамы, папы и поникшего брата всё новые и новые волны безупречной логики. – Знать грамматику и уметь правильно излагать свои мысли – это такая же неотъемлемая часть общечеловеческой культуры, как чистить зубы, наконец! – метала громы и молнии воинственная амазонка!

Кто бы мог подумать, что малявка, которая в те годы мирно посапывала в люльке, будет стоять однажды перед этой грозной учительницей, некогда пытавшейся вбить знания в голову моего не слишком дисциплинированного брата, и получать свою первую пятёрку в их бесконечной череде! А когда через пару лет станет безоговорочно ясно, что между литературным поприщем и физико-математическим я выбираю последнее, она будет шипеть мне в лицо:

– Полы в аптеке будешь мыть, если не станешь литератором!

Как будто бы литераторы сейчас полы в аптеках не моют.

Как я любила уроки Дины Григорьевны! Сколько бессонных ночей провела, корпя над заковыристыми темами предложенных ею сочинений! Как хохотала до слёз над её отточенным, как драгоценный камень, юмором!

Класс ждал её уроков, её совета, её своеобразного литературного взгляда на произведение, на модного поэта, на жизненную ситуацию – как истину в последней инстанции! Она бывала порой резка, но всегда ортодоксально справедлива, она была непримирима, но при этом достаточно умна, чтобы не лезть на рожон.

Теперь уже можно об этом рассказать. Класс связывала с ней тайна сожжения в близлежащем лесу маразматического нового учебника по литературе, нашинкованного дебильной коммунистической пропагандой. Это было некое «аутодафе» коммунистических идеалов.

– Ну-с, – довольно потирая маленькие аккуратные ручки с эффектным маникюром, говорила наша «гуру» Витьке Радушинскому, мальчику с ярко выписанным на лбу интеллектом, в синем галстуке поверх тщательно наглаженной мамой-врачом сорочки, – начинайте разлагать наше общество! Что такого нового на горизонте современной поэзии вы вычитали за последнюю неделю?

И Витька, будущий радиоведущий и человек, бесконечно уважаемый мною по сей день, вовлекал нас в блестящий диалог о современной поэзии, брызжа цитатами и искрами недюжинного ума! Ах, как мне не хватает сегодня такого учителя и таких друзей!

– Я прошу, я, наконец, умоляю тебя, не пиши выпускное сочинение в стихах! Сочинение на медаль – дело не шуточное! Придерутся, подкопаются, зарубят, я ничем уже не смогу помочь! Напиши, как человек: аккуратненько, по теме, «на пятёрочку». Ну что тебе стоит?

Родители тоже согласно кивали в унисон года через три после описываемых событий.

Я дала слово писать экзаменационную работу по всем принятым канонам, которым должно соответствовать сочинение «на медаль», честно глядя в глаза родителям и любимой учительнице. Да гори они пропадом, эти стихи, на кону – медаль! Бауманка! Москва!

На доске аккуратным почерком были выписаны темы выпускных сочинений. Одна из них: «Мой любимый поэт времён Bеликой Отечественной войны». Всё. Больше никого и ничего для меня не существовало! Остались только Иосиф Уткин и я. Стихи вперемешку с цитатами обожаемого поэта сами лились на бумагу. Итог – «пять с минусом». Прощай, золотая медаль!

Потом, ещё через три года, я бежала, перепрыгивая через три ступеньки по эскалатору, спеша к кассам Киевского вокзала. Как же так, Дина умерла? Такого просто не может быть! Как? Почему? За что-о-о? Я же ещё месяц назад послала ей бандеролью на День учителя самиздат Бродского, по случаю купленный в студенческом общежитии.

Я отстояла очередь и добралась до заветного окошка.

– Билетов нет! – ответила девушка в кассе. – Кто у вас умер, родственник?

– Учительница. Любимая, – пробормотала я, продолжая рыдать навзрыд.

Билет мне всё-таки дали, и я проплакала все восемнадцать часов в поезде.

В день похорон было холодно. Минус семь в ноябре. Провожать её пришёл весь город. Люди шли сплошным потоком, как на параде. Она лежала в гробу такая маленькая, с лихо вздёрнутым носиком… и такая непривычно неподвижная. Тяжёлая болезнь почти никак не сказалась на аскетичном, сухоньком тельце. Люди говорили только о ней, многие плакали.

Прощай, Дина! Люблю тебя всю жизнь.