Текст книги "Маленькие птичьи сердца"

Пропавшее сердце

Через неделю после переезда Виты я вернулась домой с работы и обнаружила ее на крыльце ее дома. На ней было красное платье с пышной юбкой из тюля, а поверх накинут мужской твидовый блейзер. Волосы блестели и казались темнее, чем в прошлый раз, и, подойдя ближе, я поняла, что они мокрые. Она неуверенно сжимала в пальцах сигарету, точно собиралась ее выбросить, и сосредоточенно разглядывала свои маленькие босые ноги. Мне нравились ее аккуратные загорелые стопы; они были очень хорошенькие. Я стояла молча, решая, прерывать ли ее задумчивость. Но она посмотрела на меня, прежде чем я успела заговорить, и легкая хмурость мгновенно прояснилась, сменившись широкой улыбкой.

– Ты! – воскликнула она, как будто так меня звали. Как будто больше ни к кому нельзя было обратиться «ты». – А я надеялась, что тебя сегодня увижу! Иди сюда! Садись.

Она похлопала по каменному крылечку рядом с собой, и я послушно села. Она слегка подвинулась, а тюль красиво колыхнулся и улегся поверх моих рабочих брюк. Он был как живой, и я еще раз убедилась, что Вита питала слабость к красивым вещам. Она выбросила сигаретный окурок, щелкнув пальцем, и не сразу убрала вытянутую руку с растопыренными пальцами, смотревшими в сторону брошенной сигареты.

– Ты почему такая нарядная? – спросила я.

Вита взглянула на свое платье, словно только что вспомнив, что на ней надето. Задумчиво коснулась мокрых волос:

– Вот еще! Просто Ролс наконец сдал вещи в химчистку. Я вышла из душа, и на вешалке висело только это платье. Пришлось выбирать: надеть его или теннисное. Ты играешь в теннис?

– Нет. Но ты все-таки нарядная, – поправила я.

Она пожала плечами и расправила юбку обеими руками в знак согласия.

Мы молча наблюдали, как напротив припарковалась одна из сестер Фрейзер, выгрузила из машины нескольких маленьких детей и повела их в дом матери.

– Кто это? – спросила Вита. Но я не успела ответить; Вита встала, мерцающая ткань всколыхнулась, и пышная юбка под коричневым пиджаком раскрылась как зонтик. – Схожу за сигаретами. Никуда не уходи. Жди меня здесь. Или хочешь зайти?

– Не хочу, – ответила я. Долли на днях потеряла ключ и я должна была следить за входом, чтобы не пропустить момент, когда она придет. Я положила обе ладони на полочки твидового пиджака; одна коснулась атласной подкладки, вторая – более грубой шерсти. Ощущения были приятные. – Пиджак мужа?

Она кивнула, а я убрала руки; Вита взбежала по крыльцу и скрылась в доме.

Пока Вита была в доме, я раздумывала, стоит ли рассказывать ей про Фрейзеров, и если да, что именно. Я знала о них слишком много. Как, наверно, и они обо мне. Дом Фрейзеров стоял между домом мистера Аткинсона и фермой Филлис. У Фрейзеров пять дочерей, и все появились на свет в результате тщательного планирования; когда Долли была маленькой, мы засматривались на этих симметричных матрешечек: каждая следующая была ровно на голову выше предыдущей, а старшая на голову ниже матери. Девочки ходили в школу в соседнем городе и с местными детьми не общались, видимо, предпочитая – возможно, в приказном порядке – компанию друг друга. Мистера Фрейзера мы видели редко, но его жена и дочери попадались нам на глаза постоянно. Они выходили из дома и шагали по дорожке парами. Тротуар на нашей улице вмещает только двоих. Миссис Фрейзер обыкновенно выступала впереди со старшей дочерью; дальше девочки становились по возрасту, а замыкали процессию две младшие, которые шли, взявшись за руки. Когда к ним присоединялся отец, он шел один впереди. Мать и девочки одевались одинаково – в длинные пальто и широкие юбки; единственное, что было у них различного, – туфли. Пара во главе процессии вышагивала на высоких каблуках, следующие две девочки носили каблучки чуть ниже, и, наконец, младшим полагались скромные туфельки на плоской подошве. Привычка Фрейзеров расхаживать парами напомнила мне сказку, которую я любила в детстве: в ней домашние животные решили стать похожими на людей. Они нарядились в человеческую одежду и вели себя так, как, по их мнению, должны вести себя люди. В сказке подробно описывались новые привычки и платье животных, но, что удивительно, животные становились гораздо больше похожи на людей, когда переставали притворяться и вели себя, как им свойственно. Так и сестры Фрейзер – их милые маленькие особенности, легкая пружинка в шаге и растрепанные косички со временем все больше сглаживались, и младшая сестра превращалась в неотличимую копию старшей. И в конце концов все, естественно, становились копией матери.

Дольше всего я возлагала надежды на младшую. Она всегда немного выбивалась из семейного ряда – то пальто не застегнет, то перчатки забудет. Она имела обыкновение останавливаться и замирать, подставив лицо солнцу или дождю, таращиться на домашних животных на нашей улице или даже – один раз – на порнографический журнал, видимо, выпавший из мусорного бака у дома мистера Аткинсона. Мистер Аткинсон был, бесспорно, самым уважаемым и старым жителем нашей улицы, и, говоря о нем, соседи изъяснялись подчеркнуто высокопарно. У Филлис были свои представления о том, как звучит язык состоятельных людей, как она выражалась, а мистера Аткинсона она называла джентльменом, который живет по соседству с этими симпатичными девочками, как будто он специально выбрал себе дом с подозрительными и неприличными целями, и Филлис считала, что за ним нужен глаз да глаз.

Вернулась Вита и села рядом, держа в одной руке зажженную сигарету, а в другой – шкатулку. Ее прелестное лицо выражало сосредоточение, когда она затянулась, выдохнула дым, слегка поежившись, и посмотрела в пустоту, точно пытаясь осмыслить то, что не поддавалось осмыслению. Потом снова глубоко затянулась и указала на дом Фрейзеров, напоминая о заданном вопросе.

– А что именно ты хочешь знать? – спросила я Виту. – Это одна из сестер Фрейзер. Всего их пять. Я их путаю, только младшую могу отличить от остальных, – но я зря опасалась, что Вита начнет дальше меня расспрашивать.

Она находила темы для разговора сама и на ровном месте. Ее слова ласково увлекали меня за собой, и я готова была полюбить ее только за это.

– Пять? Пять? – она рассмеялась, выдыхая дым; в ее смехе сквозило крайнее изумление. – А у Тома сейчас сколько, четверо? Мне трудно представить, как можно отвечать за одного человека, но за четверых? За пятерых? Только представь, что им нужно пять пальто, пять пар туфель, даже… То есть перед выходом из дома мне надо будет найти пять пар перчаток! Да я никогда бы не вышла из дома! Полагаю, в этом вся проблема. Хотя вышла бы. Одна, – она прыснула и уткнулась лбом в согнутые колени, словно прячась от своих воображаемых пятерых детей. Потом повернулась и посмотрела на меня, прижавшись щекой к красной сетчатой юбке. – А ты думала заводить еще детей? После Долли?

– Я и Долли заводить не думала, – ответила я, и она похлопала меня по руке, а дым от ее сигареты тонкой вертикальной струйкой поднялся к моему лицу. Я отвернулась, а она помахала рукой, развеивая дым. – Но так уж вышло, а потом я поняла, что на самом деле хочу ее. Очень. До боли.

– Ты сразу это поняла? Как только родила? – ее щеки раскраснелись, в вопросах не было привычной беззаботности: они сыпались из нее, как из переполненного шкафа, – она нервничала.

– Думаю, да.

Через четыре часа схваток невидимые силы, заставлявшие мою матку болезненно сокращаться, резко остановились. Словно могучий шторм, в центре которого я находилась, внезапно утих. Но за тучами оказалось не солнце и не черное ночное небо, а лишь зловещая тишина и стыд, оттого что все на меня смотрели. Адреналин, побудивший меня схватить другую женщину за руку, покинул мое тело, зато дала о себе знать родовая боль, прокатившаяся по костям ударом молота. Сердцебиение ребенка не прощупывалось. «Сердца нет?» – сообщили медсестры друг другу вопросительным тоном, словно одна из них могла случайно вспомнить, куда дела пропавшее сердце, и вернуть его на место.

– Что ж, – сказала старшая сестра и по-хозяйски положила руку на мой зловеще-неподвижный живот, который во время схваток был твердым, как кость, а теперь снова стал мягким и водянистым.

Медсестра была высокой женщиной с холодными чуткими пальцами. Ее тонкие изогнутые брови, большие глаза и круглый рот словно застыли в постоянном удивлении. Я подумала, что такая гримаса может показаться неуместной во многих ситуациях, равно как и мое слишком сдержанное лицо. К примеру, постоянное выражение удивления могло сыграть с сестрой дурную шутку, если бы кто-то заметил, что ее муж и ребенок похожи, или подруга сообщила бы новость о своей помолвке.

Но иногда выражение ее лица попадало в точку, и мои роды оказались как раз такой ситуацией; она провела ладонями по моему расслабленному животу и склонила набок голову, как большеглазая птица.

– Такое не каждый день увидишь, – сказала она, взяла папку, висевшую в изножье кровати, и что-то в ней записала. Затем коротко и быстро встряхнула круглой, как яблоко, головой. – Нет, не каждый.

Она оставила меня одну на полчаса; в это время в больницу приехал Король навестить меня и моего не спешившего появиться на свет ребенка. Он пробыл у меня недолго и сказал, что вернется после ужина; свекровь предупредила, что первенцы не спешат, и мои роды могут продлиться несколько дней, а не часов. Когда он ушел, вернулась медсестра с птичьей головой и привела с собой улыбчивого коротышку. Тот нахмурился, когда она сообщила ему о пропавшем сердце, и жестом велел приложить стетоскоп к моему круглому животу. Она же преувеличенно драматическими движениями показала, что не смогла нащупать сердцебиение ребенка. Глядя в удивленное лицо медсестры, а потом в мое, непроницаемое, врач наверняка решил, что я не заинтересована в появлении ребенка на свет.

– Стетоскоп новый, – пояснила сестра, разглядывая свой стетоскоп, – на последней роженице он работал.

Врач посмотрел на часы и развел руками, показывая, что разговор окончен.

– Кесарево, – он произнес это как гость ресторана, заказывающий знакомое блюдо в меню и знающий заранее, что оно окажется невкусным.

Перед уходом он рассеянно похлопал меня по плечу. Услышав указание врача, сестры не засуетились, а, напротив, громко завздыхали и как будто перестали куда-либо спешить, словно предсказанный кризис уже миновал.

На столе в операционной, убедившись, что я не чувствую нижнюю часть тела, анестезиолог поздравил меня с этим фактом. У меня возникло ощущение, что от наркоза я уменьшилась и за несколько минут мое большое беременное тело сжалось до туловища и рук. Две медсестры вкатили в операционную большую металлическую раму и, не говоря ни слова, прикрепили к ней зеленую занавесочку, которая загородила от меня нижнюю часть тела. Закончив устанавливать занавесочку и убедившись, что все сделано правильно, они переглянулись, молча кивнули друг другу и синхронно отступили назад, как помощницы фокусника.

Пропавшее сердце во время процедуры обсуждали походя, без особого интереса. Старшая медсестра обратилась к женщине в деловом костюме: код для мертворожденных в верхнем левом углу. Видишь? Женщина в костюме взглянула на страницу и кивнула: да, вижу. Потянулась ко мне и коснулась моего плеча. Простите. Это ваши первые роды? Я вежливо кивнула, а она сделала сочувственное лицо и опустила уголки губ. Что-то записала и взглянула на сестру; та одобрительно ей улыбнулась. Я представила, как сестра рассказывает мужу за ужином: сегодня взяли на стажировку такую хорошую девочку. Я взяла ее под крылышко, Редж, ну ты меня знаешь. Меня просить не надо. Я представила, что у Реджа такая же маленькая птичья головка, как у жены; он так же склонил ее набок и моргнул черными птичьими глазками-бусинками, торжественно подтверждая: да, ты у меня такая добрая, а жена его скромно и еле заметно повела своими острыми птичьими плечиками, словно стряхивая капли дождя.

Коротышка, который заходил ко мне в палату и объявил об операции, сунул руку мне в живот; анестезиолог, стоявший над моей головой, тем временем пытался развлечь меня неловкой беседой. Коротышка щелкал языком, щелкал, щелкал и наконец извлек крохотного человечка и торжествующим жестом поднял его над зеленой занавесочкой. Малышка сразу не заплакала, сперва громко ахнув, как от возмущения, что ее важное занятие посмели прервать.

– Девочка. У вас дочь, – произнес коротышка тоном на удивление строгим для человека, который только что копался в моих внутренностях и сейчас собирался аккуратно вернуть их на место.

Но я была благодарна ему за краткость и отсутствие подробностей. Я представила, как он, будучи еще студентом медицины, тренируется произносить эти слова в одиночестве, держа в руках свернутое полотенце, а после эти слова становятся частью его повседневной жизни. Вначале карьеры он наверняка произносил их с благоговейным трепетом, держа ребенка в руках, как приз, который выиграл сам. Но постепенно понял, что куда драматичнее в столь судьбоносный момент оставаться бесстрастным, как актер, которого учили говорить тише в моменты высочайшего сценического накала.

– Ну вот мы вас и починили. Снова целехонькая, – сообщил он мне через несколько минут, одновременно напугав и успокоив.

Малышку осмотрели, вымыли и положили мне на грудь. Она уставилась на меня лучистыми глазками и для порядка один раз вскрикнула. А я и не подозревала, что желание оберегать своего ребенка может быть одновременно столь яростным и нежным. Что впервые увидев дочь, я узнаю ее, как будто мы знали друг друга раньше. Я пожалела, что сердце мое билось так быстро и громко и могло ее потревожить. Мое странное полуспящее тело испытало шок, когда я все еще держала спокойную малышку на руках, и меня начало отчаянно трясти. Я вся дергалась, как при землетрясении. Словно задумала растрясти все здание. Резиновые бесчувственные ноги подпрыгивали, будто ими овладела неведомая сила. Медсестра с птичьей головой забрала у меня ребенка. Она сделала это молча и не взглянув на меня; в молчании и быстроте ее движений читался глубокий укор. Материнство всегда казалось мне загадкой, ведь сама я была лишена материнской любви. Но я и представить не могла, что оно окажется таким.

– А это сильное чувство к новорожденному – когда оно стихает? – спросила Вита.

Мне не надо было думать, как описать свои чувства к Долли. Как увлеченная студентка, я могла говорить о своем любимом предмете часами:

– Оно не стихает. Разница лишь в том, что она больше не хочет видеть проявлений моих чувств. Но чувства не изменились, – тогда мне впервые стало жаль свою мать из-за того, что я не смогла внушить ей эту внеземную любовь, которую мне внушила Долли, а матери, видимо, Долорес. – Одного ребенка проще любить, наверно. Мои родители вообще детей не хотели. А у них было двое.

Наши родители были безоговорочно честны, что для родителей их поколения являлось редкостью; они напрямую сказали нам с сестрой, что детей не хотели. Хотя мы и так рано или поздно об этом догадались бы, ведь нам доставалась лишь маленькая порция их любви: у папы была мама, а у мамы – озёра. Не думаю, впрочем, что они признались нам в этом по своей инициативе; полагаю, об этом их спросила Долорес, которая до сих пор оставалась для меня реальной, во плоти, как теплый младенчик; она задала этот вопрос, не думая, как ответ повлияет на ее дальнейшее существование. Случись мне поставить под сомнение свою желанность, ответ неизбежно заставил бы меня почувствовать себя еще менее желанной.

Отец свыкся с поздним родительством легче матери и вел себя с нами как дальний, но добрый родственник. Когда он встречал нас в доме, его лицо выражало удивление; наткнувшись на нас на кухне, он заметно вздрагивал, словно мы были нарушителями, которые проникли в его дом без спроса и теперь сидели на его стульях и ели печенье из его буфета. Увидев нас, он вежливо улыбался, показывая себе и нам, что узнал непрошеных гостей и ничего против них не имеет. Ой. Вот вы где, добродушно говорил он, желая показать, что не забыл о том, что у него есть дети, а все это время нас искал. С этими словами он торопливо уходил, словно в других комнатах дома его ждали другие маленькие человечки.

Вита смотрела на меня пристально и задумчиво – точно так на меня смотрела Долли. Она сочувственно погладила меня по руке; сигарету она переложила в другую руку и осторожно отвела ее в сторону, словно показывая, что заботится обо мне.

– Может, твои родители просто любили вас с сестрой по-разному, – мягко, но отчетливо проговорила она и протянула последнее слово, точно задумавшись: по-рааазному. Она продолжила говорить уже более резким и уверенным тоном: – Такое бывает, знаешь, даже в одной семье. Ты такая смешная, Сандей, – она заговорщически мне улыбнулась, точно мы обе давно согласились, что я смешная. – И тебе очень повезло. С Долли. Я хотела бы иметь дочь, если бы у меня были дети, конечно. Но Ролс… – она на миг закрыла лицо ладонями, и сигаретный дым при этом не полетел ей в глаза, а послушно заструился прочь и вверх. – А мне бы, наверно, понравились дети… не целая орава, как у Тома, конечно, или… – она обвинительно ткнула сигаретой в сторону дома Фрейзеров и отвернулась от меня. – Но одного ребенка я бы хотела. Собственного. Как у тебя.

Ролс всегда пытался мне внушить, как это романтично, что нам не надо ни с кем друг друга делить.

Она сильно и шумно затянулась сигаретой, как будто долго не дышала и наконец вынырнула на поверхность.

– Что ж, – ответила я, – это правда романтично. – Я не представляла, чтобы Король сказал то же самое обо мне.

Вита выдохнула и коротко закашлялась; кашель почти напоминал усмешку. Почти. Потом она заговорила будто не своим голосом, тихо и отрывисто:

– Вот только знаешь, мне же все-таки пришлось его делить, – она покачала головой и снова заговорила, на этот раз голосом, больше похожим на ее собственный. – Но что ни делается, все к лучшему. К тому же у меня мог родиться мальчик. Мальчик, брр, – она резко затянулась, вздернула подбородок и выпустила маленький клубочек дыма. – У меня уже есть один мальчик, я с ним живу, и больше мне не надо. Ролс, конечно, душка, но по своим подругам я скучаю стра-а-ашно, – последнее слово она растянула для пущего эффекта и сделала преувеличенно грустное лицо, склонив голову набок и опустив уголки губ. Я понимала, что она кривляется, но сердце все равно дрогнуло от зеркальной грусти. – Я его предупредила, что иногда буду ездить в город, пока мы будем здесь жить. Иначе они будут слишком по мне скучать. Слишком, – она широко улыбнулась. – Но теперь у меня есть ты, соседушка. Прошлой ночью ты мне приснилась. Мы вместе принимали солнечные ванны, вон там, – она указала на садик за домом. – Я обожаю загорать! А ты?

– Ненавижу солнце. И яркий свет. Прямо ненавижу, – я тренировалась подражать ее интонации, но даже когда полностью копировала строение ее фраз, это звучало нелепо. – И уж точно не хочу с тобой загорать!

На этот раз Вита не рассмеялась, а спросила меня моим же прямолинейным тоном:

– А что тебе нравится, Сандей? И что тебе снится?

Я не могла рассказать ей о своих снах; те были скучными и совсем не красивыми, а Виту интересовали только красивые вещи. Я не стала говорить ей, что часто просыпалась по ночам, задыхаясь от тяжести в груди; мне казалось, что я где-то оставила свою маленькую дочь. В моих снах малышка Долли растерянно ковыляла по длинным дорогам, вытянув ручки, но не могла до меня дотянуться: на ее пути вставала Долли-подросток. В год, когда мы с Витой познакомились, я уже начала проживать материнское горе и пока отказывалась смириться с тем, что потеряла самую большую любовь в своей жизни, хотя та по-прежнему жила со мной бок о бок.

Ведь достигнув подросткового возраста, Долли, естественно, начала пристальнее наблюдать за мной и замечать мои странности, которые то ее забавляли, то тревожили – причем тревожили все чаще по мере того, как она приближалась к порогу самостоятельной жизни. Я словно жила с бывшим возлюбленным, который уже забыл о прежних чувствах и вел себя как сосед по дому: дружелюбно подмигивал и приводил домой новых девушек. Как будто вы оба договорились, что между вами все кончено. А любое упоминание недавней близости встречалось с вежливым и равнодушным терпением, как при общении с человеком с неустойчивой психикой, которого лучше не поправлять, даже если он не прав.

– Мне нравится твое платье, Вита, – ответила я. – Хотя я бы такое не надела. Но это платье убережет тебя.

– Неужели, дорогая? – она затянулась, губы вытянулись в тонкую трубочку, и их окружила тонкая паутинка морщинок, мгновенно разгладившихся на выдохе. – Почему?

– Дело в цвете. Кораллы защищают от il malocchio[2]2
  дурной глаз (ит.).


[Закрыть], завистливых взглядов. Но если нет кораллов, можно просто надеть красный, – я легонько коснулась ее тюлевой юбки, край которой лежал на моих брюках, и тут же отдернула руку: ткань выглядела мягкой, а на деле оказалась колючей, как проволока. – В детстве я привязывала красную ленту Долли на коляску. С той же целью можно использовать подвеску с глазком. Советую чаще носить красный, – у такой, как Вита, наверняка было много завистников: il malocchio, должно быть, окружали ее со всех сторон.

– Я люблю красный, – она выбросила окурок, снова вытянув руку с растопыренными пальцами и задержав ее в воздухе после того, как окурок упал на дорожку.

Жест напомнил мне лучника, чей локоть оставался натянутым уже после того, как он выпустил стрелу, пока лучник смотрел, удалось ли ему попасть в цель.

– Хорошо. Красный – твой цвет.

Мы еще немного посидели в спокойной тишине, и наконец я встала и пошла готовить ужин к приходу Долли.