Текст книги "Маленькие птичьи сердца"

Мягкая игрушка

После встречи на крыльце я не видела Виту несколько дней и обнаружила, что часто о ней думаю. Выходя из дома, я нарочно громко хлопала дверью, а возвращаясь, нарочно медленно шла по дорожке, идущей параллельно дорожке к ее дому, чтобы она увидела меня и выглянула. Что же нужно сделать, чтобы она вышла на крыльцо и закурила? Как выманить ее на улицу?

Я постоянно ее представляла: вот она лежит на спине на лужайке, крепко уснув на теплом солнышке; вот весело смеется над нашим обанкротившимся застройщиком; вот она за моим столом в пижаме и с молочными усами; вот сидит на тротуаре и надевает ботинки на босые ноги с очаровательным сосредоточением ребенка; вот я касаюсь пальцами ее тюлевой юбки. Позже тем вечером Вита постучала мне в дверь; я словно притянула ее своими мыслями.

– Мне одиноко, – сказала она, когда я ее впустила. Я была босиком и в пижаме, а Вита – в длинном платье, массивном ожерелье и серьгах. Она не поздоровалась: с порога заявила о своих чувствах и намерениях. Как ребенок. – Мне не нравится оставаться в доме одной, а Ролс пропадает по несколько дней. Я ни с кем не разговариваю. Иногда по несколько часов молчу! Хочу побыть здесь, с тобой.

Виту было так легко понять. Вот что она имела в виду, когда сидела у меня на кухне с молочными усами и отмечала наше сходство – мы обе были прямолинейны. Если бы все разговаривали, как Вита, а не говорили загадками – мол, ты украла погоду, а я убила курицу, – мне не пришлось бы бесконечно переводить с языка на тот же язык. Долли уже спала; ей осталось сдать всего два экзамена, и по вечерам она бродила по дому, не находя себе места. Впрочем, чаще она пропадала у подруг. Она стала напоминать мне моего отца, который тоже ходил по дому кругами с хозяйским видом и словно что-то искал, но что – непонятно; так же, как отцу, мое присутствие в доме теперь казалось дочери необъяснимым.

Тем вечером Вита была неразговорчива, вела себя тихо и деловито. Опершись о мои плечи, она сбросила туфли на высоких каблуках и оставила их в коридоре. Затем с материнской беспрекословностью велела мне идти в гостиную:

– Иди, найди что посмотреть. Я приготовлю ужин.

Я слышала, что она роется в моих шкафах на кухне как у себя дома; вскоре она принесла тарелку с тостами и мармеладом. Впервые за много лет я смотрела телевизор с кем-то, кроме Долли. Мы засиделись допоздна. Ели тосты, смеялись над передачами, которые совсем не задумывались как смешные. Иногда смеялись просто так, потому что другой смеялся. Потом Вита внезапно и сладко уснула, точь-в-точь как Долли, когда та была маленькой, и я тихонько накрыла ее одеялом, чтобы ничто ее не потревожило. А когда через несколько часов сама проснулась на диване, ее уже не было. В стародавние времена на Сицилии мужья, бывало, просыпались среди ночи и не находили жен рядом в кровати; тогда становилось ясно, что они взяли в жены ведьму, «странную женщину» или стрию; для разрешения этой супружеской проблемы прибегали к помощи maga, колдуна. Правда, лекарство от нечистой силы иногда убивало не только ведьму, но и женщину, в которую та вселилась.

Кажется, в ту ночь я ненадолго проснулась от холода – внезапного холода, что наступает летом в промежутке между полуночью и восходом солнца. Мягкое одеяло по-прежнему лежало на диване там, где уснула Вита. Дрожа, я забралась под одеяло, как верная собачка; там меня Долли и обнаружила утром. На тарелке лежали недоеденные тосты. Телевизор работал, и мы стали смотреть на крошечные головки репортеров; те мрачно кивали и описывали страшный пожар, случившийся накануне ночью. В море у побережья Шотландии взорвалась нефтяная платформа «Пайпер Альфа»; зернистые кадры показывали горящую нефть, стремительно разливающуюся по Северному морю. Гигантские языки пламени на черной воде напоминали картину апокалипсиса; не верилось, что вода могла гореть. Долли сидела, завороженная этим зрелищем, а я не смогла смотреть.

Целую неделю Вита не заходила, но однажды вечером я пришла домой и обнаружила в своей почте адресованное ей письмо. Сначала я не поняла, почему так ему обрадовалась, но потом догадалась, что у меня появилась причина к ней зайти. Я несколько минут постояла у нее на пороге, а потом она открыла, оживленно тараторя, словно мы и не переставали разговаривать. Я протянула ей большой конверт и хотела было произнести заготовленную речь, но она взяла конверт и положила его на столик в прихожей без всякого интереса. Я по-детски верю, что в любом письме могут содержаться важные новости, поэтому при виде почты начинаю страшно волноваться и бояться. Я понимаю, что такая реакция неадекватна, и тем не менее письма вызывают во мне животный страх, и каждое утро несет с собой потенциал обернуться трагедией. Король иногда не распечатывал письма по несколько часов, а то и дней; так же поступает Долли. Когда я напоминала ему о необходимости открыть письмо, он равнодушно отмахивался и говорил: сама открой, раз тебе так хочется, только не говори, что там. Но распечатывать чужую почту незаконно, и я никогда этого не делала, хотя хотела.

– Ты! – снова поздоровалась она; кажется, «ты» стало моим ласковым прозвищем, и я вполне ожидаемо покраснела от удовольствия. – Ты очень хорошая жена, гораздо лучше меня. Ты приносишь мою почту, угощаешь молоком и весь вечер слушаешь мой бред, пока я не засыпаю. Я буду называть тебя Жена, – ее сообщение звучало так торжественно, словно мне была оказана великая честь, поэтому я не рассмеялась и не сказала «Ха!». Она громко чмокнула меня в обе щеки и ушла в глубь дома, продолжая говорить удаляющимся голосом. – Никогда раньше не встречала никого с именем Сандей. Кажется…

Я так и стояла на пороге ее дома в ожидании приглашения.

– Жена! Заходи! – позвала она.

Я тихонько закрыла за собой дверь, а она, оказывается, уже начала рассказывать мне историю об одном нахале, которого недавно встретила в фермерской лавке.

– Он все спрашивал, что мне нужно. На самом деле, он указывал, что я должна купить, но формулировал это как вопрос. «Вам нужен бифштекс, да? Так и я думал». Нет, спасибо, ответила я. А он: «Мужчины любят хорошее мясо! Вы, наверно, хорошо готовите? Как же иначе. По вам видно». А я говорю – нет, не поверите, но я отвратительно готовлю и умею делать только одно блюдо – бараньи отбивные. Но муж не жалуется: все, что не удается на кухне, я компенсирую ему в спальне. С лихвой! – произнеся «с лихвой», она чуть не вскрикнула на последнем слоге: «с ли-и-их-вой!» Я попыталась повторить ее интонацию, послушно шагая за ней по коридору. С ли-и-их-вой!

Она по-прежнему насмешливо пересказывала разговор в лавке, когда мы зашли на кухню. Там стояли неразобранные коробки для переезда, но в доме было уютно, и мебель Тома мне понравилась. Прибежала пушистая белая собачка, замельтешила под ногами Виты и посмотрела на нее блестящими, как пластиковые бусинки, глазами. Вита взяла ее на руки и прижала к груди; у нее на руках собачка застыла и стала как каменная, будто боялась пошевелиться. Собачка была такая маленькая и хорошенькая, что умиляться ей было даже стыдно – все равно что попасться на самую грубую уловку. Она была смешная и радовала глаз, как мягкая игрушка, сконструированная специально, чтобы вызывать умиление. Я представила, как группа ученых в лабораторных халатах собирают данные о том, какие собачьи черты люди считают наиболее привлекательными, выводят формулу и запускают собачек в производство.

А Вита все рассказывала:

– …и наконец он покраснел и перестал задавать дурацкие вопросы. Он сказал: «Ну ладно. Тогда заверну вам бараньи отбивные», – она рассмеялась над его смущением.

Везет же, подумала я, она может наблюдать за людьми со стороны. Сама я впитываю чужие эмоции как губка; те беспардонно атакуют меня со всех сторон, как дети, не дающие взрослым спокойно поговорить. Нарочито шумно пляшут у ног, как ряженые, на которых не получается не обращать внимания. Я здесь, я здесь! – кричат они, ты должна чувствовать то же, что и я! Чужие стыд, страх и другие эмоции просачиваются в мой организм и, театрально щелкая пальцами, заставляют краснеть, а сердце биться быстрее. Раз-два, раз-два, раз-два. Вот так, вот так, говорят они. Собачка так и сидела совершенно неподвижно у Виты на руках, но когда Вита рассмеялась и грудь ее заколыхалась, собачка затряслась, печально моргнула и уставилась мимо меня в одну точку.

– А я там работаю. На ферме. Не в лавке, а на самой ферме. Ну, иногда и в лавке, – сказала я.

Банни и Ричард откровенно не одобряли, когда я общалась с покупателями, но иногда народа было очень много и у них не оставалось выбора. В такие дни кто-то из них заходил за мной в теплицу, как правило, Банни. Она приносила чистое полотенце, взяв его из шкафа в лавке, и смотрела, как я мою руки и приглаживаю волосы у раковины. Стояла у меня над душой, как будто я была чумазой двухлеткой.

– Так вот где ты работаешь! Тогда ты наверно его знаешь. Коротышка такой, типичный деревенский житель в вельветовых брюках, твидовом пиджаке, ну… короче, ты поняла. В молодости наверняка был симпатичным.

– Это Ричард. Он мой… – кем он приходился мне сейчас? Уже не свекром, но мы вроде как по-прежнему были семьей. – Это дедушка Долли. Ферма принадлежит Форрестерам. Долли тоже Форрестер.

На Сицилии невыразительных людей пренебрежительно называли «рыбья кровь», и я знаю, что кровь, что когда-то текла в жилах моих родителей и течет в моих жилах, существенно отличается от той, что течет в жилах Короля и его родных. Долли – единственный оставшийся у меня кровный родственник, но с точки зрения характера и всего, что формирует человеческую личность, она – Форрестер. Моя дочь не кровь от крови моей, не sangu du mi sangu. В моей семье умирают от пустяковых инфекций и тонут в сухих кроватях; Банни и Ричарду никогда не понять, как можно умереть такой глупой смертью. Форрестеры не сдаются, часто повторяли они, купив очередной участок земли или поощряя Долли учить таблицу умножения. Форрестеры все доводят до конца. Вывеска на их лавке гласит: «Фермерская лавка Форресте-ров. Специализированная продукция». Я однажды спросила Банни, какая продукция у них специализированная. Та улыбнулась и снисходительно ответила: «Вся, Сандей. Форрестеры – специалисты во всем». Моя дочь тоже говорила о себе в третьем лице и гордилась принадлежностью к клану Форрестеров.

– Ох, вот это да. Только познакомились, а я успела оскорбить одного из твоих родственников. Сандей, прости. Теперь он считает меня ненормальной. Или нимфоманкой.

На ее лице возникло знакомое мне выражение. Очаровательная непокорность, в которой она вполне отдавала себе отчет: такое же выражение было у Долли, когда та надела новое платье и перепачкалась в грязи; когда пришла домой поздно в будний день; когда я застукала ее с сигаретой в саду в день экзамена по французскому. Зазвонил телефон, и Вита мгновенно сняла трубку, словно натренировалась делать это быстро. Неудивительно: ее телефон наверняка звонил весь день.

– Алло! – бойко ответила она. – Дорогой! Не могу говорить, у меня в гостях Сандей, – она замолчала. Широко мне улыбнулась. – То есть Жена. У меня в гостях Жена, – она рассмеялась, услышав его ответ, и коротко произнесла: – Да. До встречи. Пока! Это Ролс, – кивнула она на телефон. – Приедет завтра.

После того, как она признала, что обидела моего родственника и, видимо, решила, что извинилась, выражение ее лица снова поменялось и смягчилось. Она без предупреждения вручила мне собачку, как сверток, который я пришла забрать.

– Так, Жена, посиди со Зверем, – суетливо проговорила она и указала мне на деревянный стул за маленьким столиком. – Он не любит, когда кто-то держит его на руках стоя, он очень маленький и боится высоты. Что тебе предложить? Чаю?

Зверь застыл в моих руках, и я села за столик, но он по-прежнему пребывал в оцепенении, как будто притворялся мертвым. Под пушистой шерстью он был очень хрупким, легко прощупывались все его странные маленькие косточки. Я нащупала торчащие ребрышки, напомнившие мне младенческие пальцы ног, и тихонько опустила его на пол. Он встал на пол совершенно беззвучно: маленькое тельце было слишком легким и не производило шума. Лишь когда он побежал прочь, когти легонько застучали по дереву, как длинные ноготки секретарши по клавишам печатной машинки: цок-цок-цок.

– Нет, спасибо, не хочу, – ответила я. – Я не пью горячего… и не пью негазированные напитки.

– Значит, ты пьешь шампанское и лимонад? У меня есть и то, и другое! – она коротко и музыкально рассмеялась.

– Да. Это я пью. И тоник.

Я понимала, как нелепо выгляжу. Такие ситуации были неизбежны; мне приходилось сообщать окружающим о своих предпочтениях, и именно поэтому меня так пугало общество других людей.

– Великолепно. Тогда сделаю коктейли. Шипучие.

Вита радостно порхала по кухне и доставала из коробок разные бутылки. Потом встала ко мне в профиль, замолчала, и я вспомнила день, когда впервые увидела ее спящей в саду. Повысив голос, чтобы перекричать шум, я спросила, где работал Ролло и долго ли его не было.

– Подожди, дорогая, не могу. Мне надо сосредоточиться, – ответила она.

Наконец она с удовлетворением поставила на стол напитки голубого цвета. Я поднесла стакан к губам, и крошечные пузырьки ударили в нос, словно кто-то ткнул меня в лицо маленькими неловкими пальчиками.

– Погоди. Погоди! – воскликнула Вита, подняла ладонь одной руки, встала из-за стола и порылась в одной из больших коробок, на которой жирными заглавными буквами было написано «ГОСТИ». Она вернулась и принесла два маленьких бумажных зонтика, желтый и розовый, и бросила их в наши стаканы. – Нашла! Твое здоровье! Давай выпьем за то, чтобы вы с Долли пришли к нам в пятницу на ужин. Приедет Ролс, он очень хочет с вами обеими познакомиться. Придете?

Частный дом

На следующий день Долли сдала последний выпускной экзамен, и всю неделю отмечала или взволнованно болтала по телефону с одноклассниками. В пятницу вечером она надела свое любимое зеленое платье и коричневые сандалии на плоской подошве; она выглядела прелестно, и я сказала об этом, восторженно поцеловав ее в щеку и не заботясь о том, как бы ее этим не рассердить. Платье было очень короткое, но такое простое, что казалось наивным и милым, как детский костюмчик, который стал ребенку мал, но был дорог как память. Вся одежда Долли была однотонной – так было с тех пор, как она сама начала выбирать себе платья. С раннего детства, увидев, что я надела платье с узором, она закрывала глаза руками и часто моргала, словно узор слепил ей глаза. Поэтому мой собственный гардероб со временем стал напоминать однотонный гардероб моей дочери; в некотором роде можно было сказать, что у нас имелся свой стиль.

Сегодня я выбрала черную юбку и свободную белую блузку, и, видимо, оделась уместно, потому что Долли ничего не сказала. Нас позвали к восьми, и мы вышли за пять минут. Приходить раньше времени так же невежливо, как опаздывать, сурово предупреждала Эдит в книжке по этикету. Приходите вовремя и не смущайте хозяев ранним появлением.

– Если вас пригласили в частный дом к восьми вечера, – напомнила я Долли, когда мы подошли к двери дома Виты, – будьте готовы уйти в половине одиннадцатого. Примерно в это время надо объявить, что нам пора; хозяева должны согласиться или убедить нас побыть еще немного, если им самим захочется. Все поняла?

Долли кивнула и, стоя на пороге, спросила:

– Мам, а что будет, если не станешь соблюдать «Дамский этикет»? – она часто слышала, как я цитировала эту книгу, и иногда зачитывала мне отрывки из нее суровым тоном, грозя пальчиком, пока мы обе не начинали хохотать; и смеялись так, что она не могла читать дальше. – Какая страшная кара нас ждет? – она улыбнулась и громко постучала молоточком по двери.

Глянцевую красную дверь дома Виты открыл высокий мужчина. Он был очень худощав, как подросток, и из-за этого выглядел моложе своих лет; дорогой костюм на такой мальчишеской фигуре смотрелся странновато. Он пригладил свои без того гладкие темные волосы, потянулся и пожал руку сначала мне, потом дочери. Когда он наклонился к нам, я ощутила исходивший от него пудровый запах, заполонивший весь коридор. Нейтральный мыльный аромат: так пахнут младенцы, которых усиленно посыпают тальком. Так пахнут и мужчины с чистыми розовыми ногтями и отутюженными пижамами, которые носят шелковые галстуки и платки с вышитыми монограммами. Я покраснела, вспомнив Виту в то утро, когда она пришла ко мне за молоком; пижама с монограммой принадлежала ему. Странно было осознавать, что я видела его домашнюю одежду до того, как мы познакомились. Он носил тонкие усики – именно такие усики я представляла у своего викторианского застройщика – и круглые очки в изящной оправе. Лицо у него было открытое, привлекательное и доброе.

– Сандей и Долли, как поживаете? Я Ролло, – так же как его жена, он акцентировал «я», словно его мы и ждали, его и надеялись увидеть. – Как хорошо, что вы обе смогли прийти. Прошу.

Он пригласил нас в дом широким элегантным жестом. Долли с ходу поняла его и пошла по коридору к двери кухни. Ролло подождал, пока я ступлю за порог, и я послушно зашагала между ними, как ребенок между родителями.

Виту я услышала еще в коридоре.

– Ты, значит, Долли! – громко проговорила она. – Ох, какая ты красавица! И тебе всего шестнадцать?

Я поморщилась: мне даже не надо было видеть реакцию дочери, я знала, что такой вопрос смутит и разозлит ее. Но войдя в открытую дверь, увидела, что они с Витой дружелюбно обнимаются. Они смеялись, и Вита, которая была значительно ниже Долли, потянулась к ее бедрам и сделала вид, что хочет одернуть ее платье.

С притворным неодобрением она щелкнула языком:

– Ох уж эти девчонки и их мини-платья! Хотя на тебе даже мой старый наряд будет сидеть как мини.

Она указала на свой экзотический наряд. На ней была длинная туника из тонкой шелковистой ткани. Такие платья женщины надевают поверх бикини на пляже в теплых странах, и действительно, под платьем просвечивало темное белье. Однако в сочетании с черными волосами, разделенными прямым пробором, загорелой кожей и изящными золотыми украшениями платье выглядело как роскошное вечернее.

– Вы прелестно выглядите, – сказала Долли серьезным тихим голосом; раньше я никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном.

Они смеялись и тихо переговаривались, и я не могла разобрать их слов. Долли сказала что-то про праздник, и я поняла, что она имеет в виду окончание экзаменов.

Я так хотела, чтобы они познакомились, но теперь, когда они вместе хихикали, чувствовала себя неловко, как будто это я тут никого не знала. Я-то надеялась, что встану между ними и представлю их друг другу, а они станут молча меня слушать, и я на миг почувствую себя такой же искристой и такой же лучезарной, как они.

Долли стояла ко мне спиной, а Вита повернулась и первой меня увидела.

– Жена! – воскликнула она. – Ты такая хорошенькая. А Долли очень на тебя похожа, – ее голос и взгляд были непривычно и нетипично серьезными, я выступила вперед и подставила щеки ее поцелуям, уже забыв, что не представила их с дочерью, как собиралась. – Пойдем, покажу вам дом. Или вы его уже видели? Том, наверно, вам показывал?

– Я бывала здесь, но давно. Еще до того, как Том его купил, – я с неловкостью вспомнила Фрэн и Артура: те жили здесь так долго, что я до сих пор считала этот дом их домом и не могла представить, что он принадлежит кому-то другому.

Вита прищурилась и пристально посмотрела на меня; догадалась ли она, что я не хочу говорить на эту тему? Видимо, догадалась, потому что взяла меня за руку и повела на экскурсию по дому. Долли последовала за нами. Как агент по недвижимости, желающий продать уродливый дом, Вита дала всем комнатам звучные названия – салон, будуар, уборная… Мы с Долли обе были ей очарованы, обе смеялись. Правда, сейчас мне кажется, что Долли тогда смеялась над относительно скромной обстановкой дома Тома. Такой же скромной, как у нас. Планировка первого этажа в наших домах была одинаковой, но спальни на втором у Тома были красивее; его жена с любовью их обставила, а наши спальни, за исключением комнаты Долли, всегда были функциональными, но безликими, как в отеле эконом-класса. А дом Тома сохранил атмосферу старинного отпускного жилья. Обивка мягкой мебели когда-то была яркой, но со временем выцвела, словно летом мебель подолгу находилась на солнце вместе с ее отдыхающими владельцами. Позолоченные уголки стульев, картинные рамы и зеркала тоже состарились; позолота благородно потускнела и покрылась черными пятнышками.

– Хочу такую же картину. Очень красивая. У Тома хорошая коллекция, – сказала Долли, когда мы стояли в спальне Виты и Ролло.

Картина, которая приглянулась дочери, висела напротив кровати, на ней была изображена пара в свадебных нарядах начала двадцатого века. Невеста загадочно разглядывала букет из орхидей, а муж смотрел на ее профиль; его красивое лицо казалось серьезным и озадаченным. Я тоже выбрала любимую картину из тех, что имелись в доме; она висела в комнате для гостей: задумчивая мать, чей выводок пухлощеких детишек сидел у ее ног с картинным послушанием; их мягкие ручки в ямочках тянулись к матери, словно готовые ее утешить.

– Это моя коллекция. Наша, – поправилась Вита. – Все картины в доме наши. Мы привезли только лучшие. Для этого дома они слишком велики, но мы не захотели оставлять их на складе. У Тома все стены были увешаны фотографиями детей, а мы заменили их нашими любимыми детишками, – Долли по-прежнему разглядывала картину. – Увлекаешься искусством, Долли? Надо сводить тебя к моим свекрам, у них есть небольшой Каналетто, а у наших друзей есть прекрасный Панини.

– О, – сказала я, старательно подражая их изумленным взглядам и округляя глаза. Мы стояли в спальне в редкий момент тишины, словно от восхищения этими художниками утратили дар речи. Каналетто, Панини, молча проговорила я про себя, постукивая пальцами по воздуху. – Итальянцы? А откуда они – с севера или с юга? Из какого региона?

Долли рассмеялась, а Вита удовлетворенно вздохнула, словно ожидала, что я отреагирую именно так.

– Ох, Сандей, я тебя обожаю, – сказала она, потянулась и ласково взяла меня за руку.

Легче считывать выражения лиц нарисованных людей, чем настоящих. На них можно долго смотреть и не бояться, что взгляд покажется слишком пристальным или слишком назойливым. Смысловые ключи, которые в реальной жизни легко упустить из виду, на картинах намеренно рассыпаны по всему полотну. В реальной же жизни привлекающие внимания детали нередко оказываются несущественными и вводят в заблуждение. Тем вечером, глядя на Виту, я видела ее красивые волосы, тонкие запястья с золотыми цепочками и приветливую улыбку. Я не заметила, как крепко она вцепилась в руку моей дочери, как горели ее глаза, когда они разговаривали. Зашифровывая в красивом изображении неприглядную правду, художник делает это намеренно. В жизни обычно все наоборот.

Внизу Ролло ждал нас в смежной с кухней столовой. Артур построил эту комнату однажды летом, давным-давно; это единственное архитектурное различие наших домов. Ролло вышел из двустворчатых дверей, разделявших комнаты, и вручил всем по бокалу шампанского. У нас дома никогда не было алкоголя – гостей мы не приглашали, и я никогда не видела, чтобы Долли пила алкогольные напитки. Я думала, Ролло спросит моего разрешения, прежде чем дать ей бокал, но он не спросил, и она вежливо взяла у него шампанское, будто мы тоже пили его каждый вечер.

Ролло поднял бокал, и Вита, стоявшая рядом со мной, сделала то же самое.

– За новых соседей, – провозгласил он низким и серьезным голосом. – Сандей, Ви сказала, что ты пьешь только шампанское. Весьма разумный выбор, учитывая, какую бурду мне приходилось пить в гостях.

Он снова пригладил свои волосы ласковым успокаивающим жестом, каким его жена гладила свою маленькую собачку. Он говорил обо мне так, будто я была известным ценителем вин и отказ употреблять негазированные напитки был продуманной уловкой с целью получить только лучшее. Но на самом деле мне не нравилось, как коварно вливаются мне в горло негазированные напитки, как неконтролируемо они растекаются внутри, в отличие от пузырьков, которые сперва пощипывают язык и уже потом горло и все остальное. И даже если бы Ролло подал к столу самое лучшее вино, я бы подавилась, если бы пила его неосторожными маленькими глоточками.

– За Жену, Долли и шампанское! За окончание экзаменов и школы! – смеясь, проговорила Вита.

Мы с Долли по очереди чокнулись с Ролло и Витой, а потом друг с другом. Мы синхронно поворачивались друг к другу парами, при этом стопы оставались на месте – вежливый танец, в котором ни один не отдает другому предпочтения. Долли смотрела на Виту, и на щеках ее расцветали два розовых пятнышка. Я коснулась своего лица – интересно, я тоже краснею в компании Виты? Ненадолго установилась тишина; мы смотрели друг на друга, нарядно одетые и предающиеся незнакомому ритуалу, и я задумалась, что именно мы в этот момент обещали. И кому. Мой бокал был изящной формы, с тонкой ножкой, но хрустальный и довольно тяжелый. Наконец Ролло спросил Долли насчет экзаменов, и они втроем начали обсуждать подготовку и хитрости прохождения тестов. Я только слушала; они увлеченно говорили, смеялись друг над другом и над собой.

Стол был накрыт как для званого ужина, с разными вилками и ножами, несколькими бокалами для каждого гостя и высокими свечами в серебряных подсвечниках. Я думала, Вита, гордившаяся своей нехозяйственностью, гораздо проще подойдет к приему гостей. Но на столе стояли две низкие вазы с живыми цветами, лежала плотная белая скатерть и полотняные салфетки. Она даже приготовила нам именные карточки из плотного картона – маленькие и аккуратно подписанные зеленой ручкой. На карточке значилась большая первая буква имени, а внизу было написано само имя. Меня посадили напротив Долли; на карточке красовалась большая буква «С», а внизу было написано «Жена». Я надеялась, что Вита сама сделала эти надписи; мне не хотелось, чтобы мужчина – любой мужчина – снова называл меня женой даже в шутку. Даже мистер Ллойд с его приятным музыкальным голосом.

– Вита, – восхищенно проговорила Долли; довольно смело, подумала я, не всех взрослых она так просто решалась назвать по имени, – какой прелестный стол.

Мы сели за стол, Ролло налил еще шампанского, а Вита принесла креветочный коктейль в широких бокалах. Тот был красиво сервирован: салат и морепродукты утопали в бледно-розовом соусе с перечными крапинками, а одна большая креветка висела на бортике каждого бокала, как вопросительный знак. Я читала главу о столовых приборах в книге про этикет и прекрасно знала, какие вилки и ножи с каким блюдом положено использовать. Все остальные, включая Долли, уверенно взяли нож и вилку, лежащие дальше всего от тарелки, и я почувствовала, будто мы все прошли тайное испытание.

– Очень вкусно, Вита, – сказала я. – Из чего этот соус? – закуска состояла только из пастельных зеленых и розовых тонов и на вкус была нежной, кремовой; никакой остроты.

– О, это не я готовила, – весело ответила она. – Я не готовлю. Ролс почти всё сделал сам. И сегодня он распаковал почти все коробки. Правда, дорогой?

– Почти всё? – Ролс вскинул бровь и улыбнулся. – Если я приготовил почти всё, что же приготовила ты, Ви?

Он называл ее «Ви» и ни разу не назвал полным именем. Или «Ви», или «Квини»[3]3
  «Королева» (англ. Queenie).


[Закрыть]: он произносил эти прозвища нежно, с улыбкой, как ласковую шутку, понятную только им двоим. А я никак не могла понять, чем этот чопорный мужчина с тонкими усиками мог заинтересовать мою Виту, словоохотливую и темпераментную, которая радовалась своим оплошностям и обращала на них всеобщее внимание. Она подошла к Ролсу, наклонилась и прошептала что-то ему на ухо. Они вели себя так непринужденно и расслабленно, словно прожили вместе всю жизнь и у них не осталось друг от друга никаких секретов.

– Чем ты сегодня занималась? – спросила я Виту, удивившись, что Ролло такой хозяйственный.

Та наклонилась ко мне и накрыла мою руку своей ладонью. Скучающе пожала плечами и произнесла:

– Я всегда ложусь вздремнуть и долго принимаю ванну перед ужином. Я так привыкла; не вижу смысла ничего менять.

– Вскоре ты поймешь, Сандей, что Вита все делает по-своему и никто не убедит ее делать иначе, – он рассмеялся, но лицо его жены оставалось серьезным. – Как тебе дом, Сандей? – спросил Ролло. – Вы с Долли, наверно, тут уже бывали? В гостях у Тома и его жены.

– Мы с Томом так близко не знакомы. То есть мы знаем, кто он, но не общаемся, – ответила я.

– Вот странно, да, Ролс? – сказала Вита. – А мы всех знаем и со всеми общаемся, – в ее голосе сквозило смутное недоумение, словно речь шла о любопытном, но неконтролируемом природном феномене. – Я вечно сую везде свой любопытный нос, да?

– Ты? Квини, да ты просто кошмар, – он замолчал и ласково ей улыбнулся, словно это было признание в любви. Но она его не слышала, она уже отвлеклась и хохотала с Долли. – Одно качество в Томе меня восхищает, – продолжал Ролло, – его благотворительная работа. Он дружит с Эдом Тэйлором, между прочим. В прошлом году устраивал благотворительный ужин в банке. Для «Лейквью» И до этого устраивал несколько таких ужинов, но в прошлом году было что-то фантастическое. Очень весело. А ты знаешь Эда? Хозяина «Лейквью»?

Тогда я еще не понимала, что в мире Виты и Ролла все были друг с другом знакомы. Их круг общения был насквозь пронизан взаимосвязями: все учились в одних и тех же школах и университетах, ездили в отпуск на одни и те же модные курорты, ходили на одни и те же вечеринки, охотились в одних и тех же угодьях, и всегда, всегда, всегда находился какой-нибудь дальний родственник, готовый познакомить их с нужным человеком. До встречи с Витой я и не догадывалась, что знакомства могут принести больше пользы, чем вреда. Тогда я еще не понимала, что с людьми можно обращаться как с музыкальными инструментами, заставляя их извлекать любой нужный тебе звук.

Я рассеянно кивнула в ответ на вопрос Ролло, и, удовлетворившись полученным ответом, он продолжал:

– Эд – широкая душа, скажи? Он берет всех детей, даже тех, кого не принимают другие детские дома, и бдит традиции, не то что эти современные приюты. В современных интернатах сейчас принято к каждому ребенку приставить психолога, а к учителям обращаться по имени, это мне Эд рассказал. Он, разумеется, более консервативен. И они с женой очень-очень любят этих детей.