Текст книги "Эшафот забвения"

– Я…

– Ты производишь впечатление человека, который в состоянии держать себя в руках, – продолжил Анджей, рассматривая свои ногти. – Если в этой ситуации и можно чему-то порадоваться, так это только тому, что ее нашла ты, а не кто-нибудь другой. Не эта впечатлительная истеричка Ирэн, например… Говорят, что ее на слезу пробивает даже «Бриллиантовая рука».

– Что ты несешь?…

Я во все глаза смотрела на Анджея: этот человек совсем недавно, какой-нибудь час назад, стоял на коленях перед старой актрисой: более сусальной парочки и придумать было невозможно. Час назад он был так же искренен в своем обожании, как и теперь – в своем безразличии. Впрочем, нет, безразличным он не был. Мертвая актриса раздражала его, как неожиданное препятствие, как прорвавшийся фурункул на шее.

И все. И больше никаких проявлений: ни совершенно естественного в этой ситуации испуга, ни растерянности.

– Ты просто дьявол какой-то…

– Ты тоже не производишь впечатления Михаила Архангела и покаявшейся во всех грехах Марии Магдалины. Я чую в тебе двойное дно, а чутье никогда меня не обманывает. И это твое двойное дно выглядит не очень аппетитно. Интересно, что можно там найти, если хорошенько покопаться?

– Если ты решил выяснить это, то сейчас не самое подходящее время, – тихо произнесла я.

– Отчего же? Самое подходящее, чтобы выяснить, на чьей ты стороне.

Братны наконец-то оставил в покое свои ногти. Теперь он пристально смотрел мне в глаза: я уже видела этот взгляд, заставлявший людей делать самые невероятные вещи. Но еще никогда он не смотрел так на меня. Его глаза завораживали, как глаза змеи, они меняли цвет, они становились то холодными, то теплыми, они распинали меня и умело водружали терновый венец; они умоляли, они назначали свидание в пластиковом «Макдоналдсе» (чизбургер и яблочный пирог за твой счет, закажи мне то же, что и себе), они назначали свидание в пластиковом мешке для трупов. Смесь обожания и угрозы, преступника и жертвы, ты все равно сделаешь то, что я хочу.

– Я на твоей стороне. – Боже мой, неужели это я – я! – произнесла это? Произнесла на глазах, на остекленевших глазах у трупа, еще час назад бывшего ведущей актрисой ведущего режиссера?…

– Я знал. В конечном итоге все становятся на мою сторону, – он грустно взглянул на кресло, – кроме таких вот прискорбных случаев…

– Что я должна делать? – Неужели я позволю распоряжаться собой после всего того, что произошло?

Позволю, еще как позволю, это не потеющий лесоруб Костик Лапицкий – это глава ордена иезуитов.

– Сейчас ты пойдешь на площадку. Пойдешь, как будто ничего не произошло. Настоятельно попросишь не расходиться. Придумай какую угодно причину, самую невинную. У нас этих чертовых невинных причин хоть пруд пруди… Сообразишь что-нибудь по дороге. Я сам позвоню куда следует.

– Это все?

– Все. Ни слова о том, что произошло. Не нужно волновать людей, ты же знаешь кинематографистов, очень нежный человеческий материал, просто филе какое-то. Ты любишь филе? Филе трески, а?

– Что? – Его глаза немного ослабили хватку, и я перевела дух.

– Иди. Ты все поняла. Иди.

Только в коридоре я окончательно пришла в себя. Он не так уж не прав, уговаривала я себя весь короткий отрезок пути до павильона. Он делает то, что сделал бы любой здравомыслящий человек на его месте. Нужно попытаться удержать в узде всю съемочную группу, чтобы не создавать лишних проблем следствию: чуть тепленьких киношников допросят, и…

Что – и?

Если существует убитая, значит, где-то должен существовать и убийца. А если где-то существует убийца – они будут шерстить всех. И ты первая попадешь под этот чес заезжих гастролеров-оперработников. А из всех документов у тебя есть только сляпанный на скорую руку студийный пропуск: именно так оформляются на работу в съемочной группе Братны… Даже фотографии нет. Только теперь я поняла, какой легкой мишенью могу оказаться: сомнительная дамочка с сомнительным, ничем не подтвержденным прошлым. Уйдя в ту ночь от капитана Лапицкого, отказавшись выдать чужую жизнь за свою собственную, я перестала существовать не только как Анна Александрова, но и как Ева. Но ведь и Ева придумана мной самой. Кто бы ни был Братны, он ошибся ненамного: во мне не двойное, а тройное дно.

Тогда я не рассчитывала на долгую жизнь, а быстрой смерти никакие документы не нужны. Могила без опознавательных знаков на северной оконечности любого из кладбищ – вот и все, что она заслуживает. Но конец света неожиданно оказался отложенным, чертов капитан Лапицкий подставил меня и на этот раз… Неужели я так сильно хочу жить, что даже не в состоянии подумать о чужой смерти?… О чужой смерти, которая так близко?

…На съемочной площадке ничего не изменилось, разве что прибавилось народу. Волошко и Кузьмин возились со светофильтрами, гримерша Ирэн медленно убивала дядю Федора печальным щебетаньем о последнем фильме Вуди Аллена «Разбирая Гарри». Ее отравляла мысль, что забытая в гримерке кассета все еще не в ее руках. От этой мысли я похолодела: Ирэн ничего не стоит отправиться за ней прямо сейчас. И если Анджей не закрыл гримерку… А дядя Федор продолжал смотреть на гримершу остановившимися глазами снулой рыбы и держался за тщедушное тельце юпитера. Наверняка дернул в перерыве косячок у Трапезникова, Трапезников мастер подсовывать неокрепшим душам психоделические презенты.

Все были на месте – ассистенты, реквизиторы, осветители: режиссер обожал мастер-классы имени себя, замершая в благоговении, растущая изо дня в день толпа фанатов вдохновляла его. Но кое-кого я все-таки недосчиталась: Леночки Ганькевич, с позором изгнанной из кинематографического рая Анджея Братны.

Обычная предсъемочная ленивая суета, никаких следов волнения, блаженное неведение на лицах. Пройдет не так много времени, и от этого неведения не останется и следа.

– Скоро вы там? – проявил сдержанное неудовольствие Серега Волошко. – Бежит времечко-то, до конца смены не успеем…

– Проблемы с актрисой. – Я не соврала, но и не сказала правды.

Серега сморщился и посмотрел на меня с откровенной неприязнью – за месяц съемок он привык считать, что я являюсь самой уязвимой частью Братны и мне можно высказать все то, что никогда не будет сказано деспотичному гению.

– Вечно у вас… То хер короткий, то рубашка длинная… Говорил же, нужно снимать двужильную молодежь. Или на крайняк этих… Чемпионов всемирных игр инвалидов. Что со старухой?

– Неважно себя чувствует. – Гипнотический взгляд Братны все еще преследовал меня.

– Неважно чувствует – на бойню. Менструация – на бойню. Воспаление придатков – на бойню. Плоскостопие – на бойню. Дальтонизм – на бойню. Триппер – в лепрозорий. С вами, бабами, нужно только так…

– С кем же ты останешься? – Мне с трудом удалось поддержать игривый тон Сереги.

– А куплю у Вована его «Идеальную женщину» и буду любоваться долгими зимними вечерами.

…«Идеальная женщина», или «Женщина ХХI века», была последним шедевром Вована Трапезникова, исполненным в стиле наивного «героинового лубка». Огромная картина, полтора на два метра, во всей красе воспроизвела мечту Трапезникова о подруге жизни каждого мужчины: в центре композиции – маленькая толстая женщина с квадратной головой, упирающейся прямо в пухлый живот мужчины (в отличие от собирательного образа модели, в слегка утрированном мужике легко можно было признать самого Вована). На квадратной голове дамы стояла кружка с пивом, об нее же, как о стойку бара, опирался нарисованный Трапезников. А «идеальная женщина» в это время делала Вовану самый банальный минет. Скабрезная картинка пользовалась большим успехом у мужчин и вызывала ярость женской половины группы. Впечатлительная Ирэн проплакала в гримерке половину смены и в качестве разовой акции неповиновения отказалась работать с Чернышовым, никак не причастным к художествам Вована Трапезникова. Леночка Ганькевич грозилась собственноручно сжечь «Идеальную женщину» вместе с героиновыми запасами Вована, а провокатор Братны пообещал Трапезникову пристроить срамное полотнище на аукцион «Кристи»…

Идеальная женщина.

Идеальная женщина, идеальное преступление… Интересно, можно ли назвать убийство Александровой идеальным? И кому понадобилось убивать старую актрису? Бессмысленное убийство, бессмысленнее и не придумаешь. И с этой точки зрения оно идеально. Хотя бы потому, что не преследует никаких целей. Бессмысленность всегда идеальна… Да и если судить по количеству крови – это тоже приближенный к идеальному вариант. Никто не будет испытывать чувство дискомфорта, подтирая загустевшие лужи… А кто вообще подтирает кровь за убитыми?… Почему я никогда не задумывалась над этим – я, оставившая после себя столько мертвых тел… Вот только к этому убийству я непричастна. Смогу ли я доказать это? Смогу ли я до конца в него поверить? Ведь я не верю, я и сейчас в него не верю.

Я рассматривала лица киношников так, как будто видела их первый раз, – и никогда еще они не казались мне такими милыми, такими обыкновенными, такими беззащитными. Ничего общего с гримеркой, в которой лежит мертвое тело. А с чего я взяла, что должно быть что-то общее?

Я так углубилась в свои мысли, что не заметила появления режиссера. Он был собой даже больше, чем обычно, он слишком старательно играл роль себя самого – раздраженного неожиданным стечением обстоятельств великого Анджея Братны.

– Сворачиваемся на сегодня. Нашей приме нездоровится, – объявил он сбившейся в кучу съемочной группе. – Завтра работаем в обычном режиме, смена заказана с двух.

– Мне помочь? – тотчас же вызвалась сердобольная Ирэн, и Анджей посмотрел на нее почти с ненавистью.

– Не стоит. Все не так страшно. Обыкновенное переутомление.

– Бардак какой-то, – глядя в пространство, сказал Серега Волошко, – и метро еще закрыто. Куда попремся-то на ночь глядя?

У Сереги был отличный новенький «Фольксваген Пассат», еще один неоспоримый аргумент в брачных играх. До того как Волошко попутал бес связаться с Братны, он успел поработать оператором на нескольких кинопроектах НТВ и сколотил неплохой капиталец.

– Тёма тебя прихватит. И всех остальных тоже.

Тёма, единственный водитель, не относящийся к мрачному клану директора группы Кравчука, был нанят именно для этих целей: развозить съемочную группу после ночных смен. После первого же рейса Тёму последовательно увольняли все автобусные парки Москвы: он имел обыкновение кардинально менять маршруты общественного транспорта. И переполненный автобус мог легко оказаться вместо подмосковного Зеленограда в Шереметьеве-1, вместо Шаболовки – в районе Выхина, вместо проспекта Вернадского – на «Войковской». Тёма славился страстью к героину, обращением к пассажирам «Вас приветствует «Эйр Франс». Ну что, ломанулись, смертнички?!» и бесконечным наркотическим бредом за рулем своего «Икаруса».

Тёму привел в съемочную группу апостол героина Трапезников. В свое время Трапезников имел неосторожность сесть в его рейсовый автобус и проследовать с обдолбанным Тёмой и несчастными пассажирами от улицы Павла Корчагина до дачного поселка Поваровка. Возле Поваровки у Тёмы кончился бензин и начались крупные неприятности, от которых его и спас всемогущий Братны.

Тёма, несомненно, являлся украшением группы, но его услугами пользовались лишь немногие любители острых ощущений… А этих ощущений сегодня ночью и помимо Тёмы предостаточно.

– Зачем ты всех отпускаешь? – шепотом спросила я.

– Так нужно. Заткнись, умоляю тебя. Пусть они все линяют отсюда, и как можно быстрее.

– Ты с ума сошел! Произошло убийство…

– Если ты еще раз произнесешь это слово вслух… Ничего не произошло, слышишь. Ни для кого ничего не произошло. Пока, во всяком случае…

– Ты собираешься это скрыть?!

– Нет, – поколебавшись, сказал Братны.

– Ты… Ты сообщил об этом?

– Сообщил. В некотором роде.

– Что значит – «в некотором роде»?

– Проводи всех и проследи, чтобы никто не остался. После этого вернешься в гримерку.

– Я не хочу в этом участвовать.

– Ты уже в этом участвуешь.

Он, как всегда, был прав: я в этом участвую, будь все проклято.

– Кассета, – одними губами прошептала я.

– Какая кассета, о чем ты?

– Ирэн забыла видеокассету в гримерке. «Пурпурная роза Каира».

– Черт, черт, черт! – выругался Братны. – Чертова кукла… Если она сейчас пойдет туда…

Он схватился за голову и заскрипел зубами.

– Бегу! Сделай все, как я просил, Ева, умоляю!..

…Спустя полчаса в павильоне не осталось никого, за исключением осветителя Келли: образцово-показательный работник все еще возился с кабелями.

– А вы почему домой не идете? – приветливо спросил он. – Всех же отпустили.

– Не рискую садиться в Тёмину колымагу.

– Хотите, я провожу вас?

Только этого не хватало! Этот простодушный тип может спутать все карты.

– Нет-нет, спасибо. Я как-нибудь сама.

– Надеюсь, с вашей актрисой ничего серьезного не произошло? – Чертов осветитель присел рядом и принялся за свой бесконечный соленый арахис.

– Ничего серьезного. Легкое недомогание. Возраст, знаете ли…

– Да, я знаю, что такое возраст. Ничего отвратительнее и придумать невозможно. Может быть, я все-таки провожу вас?

Я была готова убить милого рохлю-осветителя, но ограничилась кислой улыбкой:

– Не люблю провожатых.

– У вас очень странная группа. Странная группа и странная картина… Я работал на нескольких, но ваша – самая необычная. Хотя это кино мне не нравится. Современное кино, я хотел сказать. Но не исключаю, что зрителей будет поджидать парочка-другая приятных сюрпризов.

Это уж точно. Пора прекращать ночные павильонные откровения.

– Всего доброго, Келли, спасибо за компанию. Мне нравится болтать с вами. Спокойной ночи.

* * *

…Дверь в гримерку оказалась закрытой. И никаких причитаний, никаких воплей, оглашающих окрестности, – значит, Анджей успел до Ирэн, слава богу… Страшно подумать, что было бы, если бы Ирэн увидела тело…

Осмотревшись по сторонам, я тихонько поскреблась в нее и услышала сквозь двери приглушенный голос Анджея:

– Кого несет?

– Это я, Ева.

Спустя мгновение я была уже внутри. Братны закрыл за мной дверь и повернул ключ на два оборота. В комнате, кроме меня, его и трупа старой актрисы в кресле, оказался еще один человек – директор съемочной группы Кравчук. Только теперь я вспомнила, что вальяжный директор в недалеком прошлом был сотрудником органов. Анджею невозможно отказать в логике: профессионал Кравчук – это именно то, что ему сейчас нужно. Кравчук приехал не так давно, следы от его ботинок на полу еще не успели просохнуть. Братны наверняка поднял его с постели, но, несмотря на четвертый час утра, Кравчук, как всегда, выглядел безупречно: костюм, свежая рубашка, фантастический галстук, созданный только для променадов в оперу на юбилейное представление «Волшебной флейты».

– Не было здесь никакой кассеты, – укоризненно встретил меня Анджей, – наша чертова кукла гримерша опять все напутала. Забыла где-нибудь в другом месте…

– Это она нашла тело? – спросил обо мне в третьем лице Кравчук.

– Да, – ответил за меня Братны.

– Хреновая ситуация, – задумчиво произнес Кравчук.

– Хреновее не придумаешь, – подтвердил Братны.

– Боюсь, придется вызывать следственную бригаду.

– Нет, – твердо сказал Братны, – нет. Мне не нужна огласка. Ты понимаешь, что это такое? Мы и так вылетели из графика, но это бог с ним… Если начнутся тупые допросы, эти козлы развалят мне всю съемочную группу. Да еще притянут половину к уголовной ответственности. Один Вован чего стоит… Вполне может в своих гашишных мантрах принять какого-нибудь опера за покойного Бодхисатву. Или пророка Магомета…

– О каких козлах ты говоришь? – лениво переспросил Кравчук.

– О твоих коллегах. Но дело даже не в этом… Ты же сам знаешь, приезжали парнишки из Канн, из отборочной комиссии. Я показал им часть рабочего материала, и фильм уже ждут. Если вся эта история, – он кивнул в сторону трупа, – выплывет наружу, ничего хорошего ждать не приходится.

– Дополнительная реклама тебе не помешает. – Кравчук меланхолично углубился в изучение трупа актрисы. – Люди обожают кровавые истории, особенно если это случается не с ними.

– А что будет с группой? Мне нужны именно эти ребята, Андрюша.

– Найдешь других. У нас сумасшедших полно, вся страна – один большой филиал больницы для умалишенных.

– Ты не знаешь киношников, самые суеверные люди…

– Ага, после работников крематория, – хмыкнул Кравчук.

– Если это… – Братны повел подбородком в сторону кресла с телом актрисы, – если это будет висеть на киношке, никто не согласится работать. Дурная примета. Я могу никого не найти на следующий фильм…

– А я думал, у тебя пашут самые отвязные беспредельщики… Ладно, не ной, что-нибудь придумаем… Все-таки отличная работа.

– Ты о чем? – насторожился Братны.

– Красиво замочили, я это имел в виду. Ни сантиметром выше, ни сантиметром ниже. Кто-то очень хорошо знает анатомию… Рассказывай все по порядку.

– А что рассказывать? Старуха намекнула, что хочет побыть одна. Что придет через двадцать минут, попросила всех очистить помещение.

– «Всех» – это кого? – уточнил Кравчук.

– Меня, ее, – Анджей кивнул на меня, – была еще художница.

– Та самая фря, которая норовит получить прописку в твоих штанах?

– Именно.

– Неплохая компания. – Кравчук присел на корточки и внимательно рассмотрел рукоятку под грудью актрисы: – Очень нетипичное орудие преступления.

– Похоже на шило, – сказала я и тут же прикусила язык.

Кравчук искоса взглянул на меня. В его холодных плоских глазах мелькнули искорки интереса. За все время работы мы ни разу не сталкивались с ним, теперь же, находясь рядом, я поняла, что этот человек может быть по-настоящему опасен, когда захочет.

– Правильно. Это шило. Судя по всему, очень длинное и специально заточенное. Наш анатом – или анатомичка, – и снова быстрый взгляд на меня, – довольно экстравагантные люди.

– Вряд ли это была женщина, – осторожно подбирая слова, сказала я.

– Как вас зовут, запамятовал…

– Ева, – снова ответил за меня Братны.

– Ты думаешь, это ее настоящее имя? – насмешливо спросил Кравчук, и я вздрогнула. – Звучит как вызов роду человеческому… Ладно, Ева так Ева… Так почему это не может быть женщина, Ева?

– Женщина слишком традиционна по природе, слишком консервативна. Она не будет убивать шилом, если это только не самозащита и шило – единственный предмет, который оказался под рукой. Мне так кажется…

– А если она – дочь сапожника? – развеселился Кравчук.

– Пожалуй, ваши реплики стоят того, чтобы их записать и использовать в каком-нибудь сценарии, – поддержал его сумасшедший Братны.

Все происходящее казалось мне кадрами из черной комедии, полная ирреальность, не хватало еще удариться в классификацию жанров, если бы… Если бы не труп старухи в двух метрах от меня. Неужели они не понимают серьезности происходящего, неужели я сама не понимаю серьезности происходящего?… Неужели со мной произошло то же, что и со всеми, – и Братны втянул меня в безумный мир своих кинематографических фантазий, где целлулоидные кости персонажей обтянуты такой же целлулоидной плотью? И специально заточенное шило протыкает не сердце, а кусок негодной вирированной пленки?…

– Еще успеешь записать, – подвел черту Кравчук. – Ты окончательно решил не привлекать доблестные органы к этой истории?

– Похоже на то. У меня просто нет другого выхода. Да и у тебя тоже. – Анджей обезоруживающе улыбнулся: – Огласка не нужна ни тебе, ни мне. Как образцовому директору, разумеется…

И эта ничего не значащая, невинная фраза неожиданно пробила брешь в бесстрастных глазах Кравчука: в темной проруби зрачка метнулся страх. Или это мне только показалось?…

– И не боишься? – после долгой паузы спросил он: вопрос и угроза одновременно.

– Я уже давно ничего не боюсь, и это единственное, что меня пугает. – Братны продолжал улыбаться.

– Именно так говорила моя первая жена…

– Что, плохо кончила?

– Напротив, добилась больших успехов. Сидит теперь в дирекции РТР. Бесплатные телефонные разговоры с Литтл-Роком, штат Арканзас. У нее там сестра живет… Контрамарка в Большой театр, аккредитация на Московский международный фестиваль и двухнедельный отдых в Арабских Эмиратах ежегодно. За счет редакции информационных программ. Это помимо загранкомандировок.

– Вот видишь, как все хорошо складывается для тех, кто не боится.

– Ладно, – смягчился Кравчук, – но есть один маленький нюанс.

– Какой?

– Твоя ассистентка.

– Она тоже будет молчать. – Анджей даже не смотрел в мою сторону. И снова они говорили обо мне в третьем лице.

– Ты уверен?

– Я всегда уверен в своих людях. Особенно тех, которые могут вытащить у тебя из кармана любую вещь, даже не приближаясь к тебе. – Братны все еще держал меня за карманницу-виртуозку, не лишенную творческой жилки и не выдающую профессиональных секретов. А он так надеялся заполучить их…

Кравчук сразу же потерял ко мне интерес и принялся внимательно рассматривать гримерку. Потертый диванчик, пара стульев, вешалка, столик с зеркалами, несколько киноплакатов на стенах: «Калина красная», «Москва слезам не верит» и «Убийство в Восточном экспрессе» – неплохой постскриптум для сегодняшней ночи.

В дверь настойчиво постучали, и дверная ручка задергалась, как сумасшедшая:

– Это я, Ирэн! Откройте.

Кравчук приложил палец к губам. Мы замерли.

– Мне только кассету взять, – не унималась Ирэн, – откройте.

– Она так просто не уйдет, – прошептал мне на ухо Братны.

А потом сел на диван и стал подскакивать на нем; диван натужно заскрипел и защелкал пружинами. Для полноты картины Братны сложил руки лодочкой и недвусмысленно застонал.

Если Ирэн стоит, прижавшись ухом к двери, – картина должна быть предельно ясной. Несмотря на трагизм ситуации, я улыбнулась.

– Будьте вы прокляты, скоты похотливые, – в сердцах сказала она за дверью, и спустя несколько секунд мы услышали ее удаляющиеся шаги.

– Здесь нет никакой кассеты, – медленно сказал Кравчук. – Она точно была?

– Если нет, то и не было… – Братны был раздражен инцидентом. – Во-первых, трудно предположить, что, увидев труп, кто-то возьмет какую-то дерьмовую видеокассету и удалится. Это полный идиотизм, согласись. И во-вторых – Ирэн всегда все теряет и никогда ничего не находит в тех местах, куда якобы клала.

Это было правдой: начиная с ключей, Ирэн вела с вещами необъявленную войну.

– Ладно. Это сумка Александровой? – спросил Кравчук у Братны.

– Да, ее. Чья же еще?

На одном из стульев стояла сумочка Александровой, такая же старая, как и сама актриса: потрескавшаяся кожа, маленький блестящий замок в виде головки тюльпана. Кравчук взял сумочку и отправился с ней к дивану. Присев на краешек, он аккуратно высыпал содержимое: несколько упаковок с таблетками, темная бутылочка с корвалолом, стопка документов, перетянутая обыкновенной черной резинкой, записная книжка, связка ключей, запаршивевшего вида тюбик с губной помадой, наручные часы, кипа рецептов, кипа истончившихся от времени бумажек, носовой платок, ярко-красные облупленные бусы – все указывало на благородную бедность.

– Негусто, – промычал Кравчук и углубился в изучение документов. – Та-ак, паспорт, Александрова Татьяна Петровна, русская, 1925 года рождения, место рождения – Голая Пристань Херсонской области… Надо же, профсоюзный билет, таких уже лет тридцать в природе не существует… Пропуск на студию… Вот это уже интереснее – записки от поклонников. «Татьянушка, солнце мое…» – дальше читать не буду, очень интимно звучит… Последняя датируется пятьдесят восьмым годом. А старушка была сентиментальна, ничего не скажешь. Интересно, кому понадобилось лишать жизни такой божий одуванчик?

Анджей подошел к дивану и плюхнулся рядом с Кравчуком. Закинув руки за голову, он искоса посмотрел на своего директора:

– Может быть, это кто-нибудь из старых поклонников постарался? Из бывших отвергнутых кавалеров? Кто-нибудь из авторов записок, а?

– Сомневаюсь. Сейчас это древние старички, если, конечно, они еще живы… У них не хватит сил, чтобы так точно нанести удар. Но версия с поклонниками не такая уж провальная. Того, кто убил ее, старуха, несомненно, знала – она даже не подумала защититься или не сумела сделать этого вовремя.

– А если она спала? – Я снова, проклиная все на свете, вылезла со своими предположениями. – Или просто дремала на диване? Ее закололи, а труп перенесли и усадили в кресло.

– Сомневаюсь, чтобы она спала. – Кравчук порылся в ворохе вещей, вытащил несколько упаковок с таблетками и пару рецептов. – Видите эти таблетки? Этаминал-натрий. Сильнодействующее снотворное. А еще она принимала реладорм. Тоже снотворное. Судя по всему, ваша Татьяна Петровна страдала обыкновенной старческой бессонницей… Так что насчет «прикорнула на диванчике» – это вряд ли…

– Наша Татьяна Петровна… Не «ваша», а наша, – запоздало сказал Анджей.

– Что значит – наша?

– Этот труп – наша общая головная боль, Андрюша. Что ты собираешься делать?

– А что ты собираешься делать?

– Брать новую актрису.

Я посмотрела на Братны как на сумасшедшего. Видимо, те же самые чувства испытывал и Кравчук.

– Ты двинулся, Братны! Какая новая актриса? Ты же почти все отснял! Осталось каких-нибудь несколько планов… Неужели все начнешь сначала? Я тебе денег не дам…

– Ну, ты пока еще не мой продюсер. Я буду делать то, что считаю нужным, – окрысился Братны.

– Сними кого-нибудь со спины, и дело с концом.

– Ты можешь заниматься чем угодно, вот только в кино не лезь, пожалуйста. Смерть старухи – это главное, ради чего все делается… Мне необходимо это зафиксировать на пленку.

– Ну и фиксируй, ради бога. Вот она, перед тобой, смерть старухи, – мрачно пошутил Кравчук, – бери камеру и фиксируй.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

– Не хочу с тобой даже разговаривать об этом. – Кравчук встал, порылся в карманах пальто, висевшего на вешалке рядом с вытертой шубкой и платком старухи, и вытащил портативную рацию размером чуть больше обыкновенного сотового телефона: – Сеня, подгребай к объекту. Но пока не входи. Будь рядом.

Сеня был личным телохранителем Кравчука.

Сунув рацию в карман, Кравчук направился к креслу с телом Александровой.

– Кто же тебя кокнул, бабулька? И за что? Но уж, во всяком случае, не какой-нибудь студийный ворюга… Смотри, даже перстенечек не забрал…

Он бесстрашно поднял руку Александровой: на безымянном пальце левой руки болталось кольцо.

– Перстенек, говоришь? – сразу же оживился Братны. – Что-то не припомню у бабушки никакого перстенька…

В этом Анджею можно было доверять абсолютно: камни были его слабым местом – единственным слабым местом. Именно кольца и мелкие наивные драгоценности первыми отбирались у просителей: в их отъеме гипнотическому Братны не было равных. Подвыпивший дядя Федор как-то выдал тираду по поводу этой страсти Братны: «Если приглядеться, то наш карманный гений – не больше чем помесь сороки-вульгарис и старого барыги-армянина с горы Мтацминда…»

Я тоже помнила, что старуха никогда не носила никаких колец. Она даже отказалась надевать что-либо на съемку, хотя Братны настаивал на этом: «Татьяна Петровна, роль требует, чтобы вы натянули на пальчик крохотный бриллиант, он будет смотреться совсем неплохо…» Истрепавшиеся бусы и серьги в ушах – другое дело. Но интерес Братны моментально потух, стоило ему только приблизиться к кольцу.

– Вот черт, такое дерьмо я бы даже в сортир не надел! Хреновая чешская бижутерия… А на съемках от александрита отказывалась, изводила меня капризами, старая дура… За одно это стоило…

– Заткнись, Братны, – посоветовал Кравчук, выразительно косясь на меня, – любое слово может быть истолковано не в твою пользу…

Это было запоздалое откровение, сейчас все было не в пользу Братны. Впервые с начала нашего знакомства он стал мне откровенно неприятен – я была почти уверена: будь кольцо ценным, он, не задумываясь, сорвал бы его с руки старой женщины, чертов мародер.

– По-моему, она тебя откровенно ненавидит, – продолжал подначивать Кравчук, – твоя ассистентка. Просто вызывающе терпеть тебя не может. Я даже знаю, что будет дальше: шасть со студии в ближайшее отделение милиции – и все выложит как на духу.

– Брось ты. Мы в одной упряжке. И она на моей стороне. Правда, Ева?

Братны подошел ко мне, взял меня за руку и проникновенно заглянул в глаза; я знала, что произойдет дальше, но все равно успела удивиться разительным переменам в Братны и во мне: на этого человека нельзя сердиться, ему можно только подчиняться и идти за ним, умница, гений, бог и дьявол в одном флаконе, все, что ты делаешь, – единственно правильно…

– Правда, – прошептала я.

Но у Кравчука, видимо, был стойкий иммунитет к гипнотическим штучкам красавчика Братны; не глядя на нас, он принялся рыться на столике. Перебрав открытые коробки с подсохшим гримом, мятые салфетки, несколько захватанных стаканов со следами губной помады по краям, чистоплотный Кравчук изрек:

– Н-да… Гнать в шею нужно таких гримеров. Развела помойку…

Это было несправедливо по отношению к Ирэн – она вовсе не была неряхой. И в отличие от своего привыкшего к роскоши американского интеллектуального кумира славилась запредельным безликим аскетизмом. Ничто в этой комнате не напоминало о ее присутствии: никаких личных вещей, никаких безделушек, все, что было связано с работой, она таскала в огромных размеров бауле, с которым не расставалась. Единственный личностный штрих – крохотная, вырезанная из старого «Советского экрана» фотография Вуди Аллена, заткнутая за край одного из зеркал. Чуть ниже висели еще две фотографии – красавчика сердцееда Жана Маре и интеллектуальной стервы Бэтт Дэвис.

Щелкнув ногтями по изображению очкастого режиссера, Кравчук углубился в изучение стаканов: на его месте я сделала бы то же самое. Понюхав остатки содержимого, директор презрительно сморщился:

– Шампанское. Похоже на девичник, судя по губешкам на стаканах… Даже не выдохлось как следует… – Пошарив под столом, он извлек едва начатую бутылку шампанского, заткнутую пробкой: – Смотри-ка, Братны, а у тебя народ на работе попивает…

– Он у меня и колется иногда, и коку нюхает, – скромно сказал Братны. – Я это поощряю… Людям нужен маленький допинг для творческих свершений…

– Да знаю я… Связался с тобой… Ладно, все ясно… Ты смотри, а шампанское очень дорогое, коллекционное, даже я себе могу позволить такое только раз в году, на профессиональный праздник работников правоохранительных органов… А я человек небедный. Кто же у тебя в группе деньгами сорит, а, Братны? Пусть подают декларацию о доходах. Та-ак… Наверняка здесь еще тара есть…

Кравчук открыл дверцу стола, покопался там и достал три стакана. Протерев их ослепительной белизны платком, Кравчук ловко разлил шампанское по стаканам.

– Прошу. Не пропадать же добру.