Текст книги "Любовники в заснеженном саду"

– Ну как? – поинтересовался Ленчик произведенным впечатлением.

– Не хило, – разбежавшись, Динка прыгнула на диван. – А все работает?

– Хочешь проверить?

– Хочу…

Ленчик кинул ей пульты от музыкального центра и телика, и Динка сразу же врубила их: по телевизору шел какой-то галимый сериал из жизни отечественного криминалитета, а на волнах такой же галимой радиостанции «Русское радио» жировала отечественная попсятина.

– Ну и дерьмо, – поморщилась Динка.

– Дерьмо, – согласился Ленчик. – Ну, ничего. Об этом дерьме все скоро забудут. Потому что появитесь вы.

– Угу-угу… Вот так сразу и забудут.

– Сразу. Вы должны верить мне. Просто – верить, и все. Если вы не будете верить – ничего не получится.

– Я вам верю, – быстро сказала я.

Но мое мнение не интересовало Ленчика, в гробу он видел мое мнение, мнение белой овцы, глупой и кроткой. Мнение черной овцы, умной и строптивой, вот что интересовало его больше всего. Короткое «да», вот что он хотел вырвать из ее глотки.

– А ты? Ты веришь мне?..

Вот хрень! Да он просто окучивал Динку! Лицо Ленчика стало яростным и просительным одновременно. И беззащитным, как будто от Динкиного ответа зависела вся его дальнейшая жизнь. И если Динка сейчас скажет ему «нет», то он просто сиганет из окна, повесится на резинке от трусов или перепилит себе вены рашпилем. Он не спрашивал, он умолял.

– Ну-у… Вот если вы станете передо мной на колени, Леонид Леонидыч… И поклянетесь, что так оно и будет… Тогда, может быть…

Ничего себе овца! Вконец обуревшая наглая овца! Сейчас этот цыганистый парень развернется и так заедет ей по зубам, что придется менять челюсть… Или…

Додумать показательную порку для Динки я не успела. Ленчик, до этого довольно жестко прессинговавший нашу брюнетистую сучку, просветленно улыбнулся, кивнул головой и упал на колени. Натурально упал, без всякой подготовки, со всей дури, с оттягом, с громким стуком, на желто-восковой паркет, – я даже испугалась, что он раздробит себе колени. Но, видимо, Ленчик успел сгруппироваться – во всяком случае, просветленная улыбка с его лица не сошла. Наоборот, стала еще нестерпимее.

– Клянусь… Клянусь тебе, Дина. Если бы у меня Библия была – поклялся бы на Библии. Ты веришь мне, девочка?

Сколько же она молчала, сучка? Сколько она молчала, в упор разглядывая Ленчика, с каким-то веселым ужасом? Три секунды, пять? А может быть, минуту, две, десять? В любом случае, в самом конце этих бесконечных секунд… минут… Динка прикрыла глаза… и провела по губам кончиком острого языка. Круто же у нее получилось, надо запомнить эту фишку…

– Ты веришь мне, девочка?

– Да.

Это ее короткое одинокое «да» было куда весомее моего заискивающего «я вам верю». Вот тут-то я и поняла, что с Динкой у меня будут сложности. Похоже, я уже начинаю ненавидеть ее. По-взрослому, по-волчьи. Я начинаю ненавидеть ее, потому что у меня никогда не хватит смелости быть такой, как она. Я начинаю ненавидеть ее, потому что ее – строптивую и неуступчивую – всегда будут любить больше. Строптивым и неуступчивым достается все, кому нужна кроткая посредственность?.. Проклятая Динка, и почему я не такая, как она?..

Почему, почему?..

Пока я угорала от этих паскудных завистливых мыслишек, Ленчик как ни в чем не бывало поднялся с колен и подмигнул нам.

– Ну что ж, показательные выступления закончены. Вернемся к обязательной программе. Как насчет того, чтобы просмотреть одно кинцо? Си-импатишное кинцо…

– Про любовь? – поинтересовалась Динка.

– В некотором роде… Про любовь.

– А зачем?

– А просто так. Посмотрите и скажете мне свое мнение. Идет?

– Это тест? – осторожно спросила я. Надо же хоть в чем-то проявиться, а заодно и свой умишко продемонстрировать, не так уж он у меня и плох…

Ленчик посмотрел на меня с веселым одобрением:

– Ну-у… Я бы так не сказал… Хотя в некотором роде… Просто – кино хорошее.

– Ладно. Валяйте. Посмотрим, – снизошла Динка.

…«Си-импатишное кинцо» называлось «Тельма и Луиза». И я подошла к просмотру со всей ответственностью: для начала попыталась запомнить имя режиссера и двух актрисулек, которые исполняли главные роли. И даже вроде как запомнила. Вот только к концу обе актрисульки благополучно вылетели у меня из головы, оставив за старшего режиссера. И то только потому, что его сонэйм[6]6
  Фамилия (иск. англ.).


[Закрыть] удачно срифмовалась со словом «скот», – именно так я думала о своем родном папахене после очередного фингала.

Скотт, вот именно. Ридли Скотт.

С душкой Брэдом Питтом дело оказалось проще, хотя в фильме он играл жутко маленькую и жутко противную роль воришки, опустившего героинь на приличную сумму. Брэд Питт мне нравился и раньше, кра-асавчик, если бы Стан был похож на него хотя приблизительно, вопросов с парнем у меня не возникло бы никогда…

А актрисульки от меня ускользнули, их смыло потоком слез, которыми я разразилась в финале, – тихих слез, я всегда была сентиментальной. Вот и над ними всплакнула, упавшими в пропасть в своей открытой машине.

Тельма понравилась мне больше, Луиза – меньше, Тельма была забитой красоткой (почти как я), а Луиза – энергичной дурнушкой, в приличном возрасте и с мешками под глазами. Обе телки отправились на уик-энд – оттянуться, а потом пристрелили по дороге одного парнягу, за дело, я бы тоже пристрелила, – а потом все понеслось как снежный ком, уик-энд превратился в мышеловку, и за ними начала охотиться полиция, и уж тут-то они развернулись по полной. И в этом «по полной» они были крутыми и прекрасными, нужно сказать. Крутыми и прекрасными.

И они выиграли.

Даже когда упали в пропасть. Сами, хотя выбор у них был, чего уж там. Но они выбрали то, чего я точно не выбрала бы никогда, спасибо папахену, научил спину гнуть… Они выбрали то, что редко выбирают в жизни, и почти всегда – в кино. Они просто нажали на газ, взялись за руки – и все.

Они выиграли. Мне даже крышу слегка снесло, от того как они выиграли, как красиво они обставили весь мир, как элегантно они сделали ему ручкой. Вернее, двумя руками, двумя сплетенными, сжатыми руками – рукой Тельмы и рукой Луизы.

Нет, кинцо было не просто симпатичным. Оно было самым настоящим.

– Ну как? – спросил Ленчик, когда просмотр закончился.

Я шмыгнула слегка распухшим носом, а Динка хмуро поиграла натянувшимися скулами.

– Супер, – тихо сказала я.

– А тебе? – Ленчик уставился на Динку.

– Да-а… – Динка снова выдержала паузу, хотя именно в эту секунду я поняла, что она меньше всего думает о том, как бы «выдержать паузу». – Круто. Я бы тоже…

– Что – тоже? – Ленчик прямо зубами ухватился за неоконченную фразу. – Что – тоже?

– Я бы тоже так… Так поступила… Правда… Пошли они все…

– Ну да… Ну да, ну да, – почему-то страшно обрадовался Ленчик. – Именно. Пошли они все. Очень хорошо. Я так и думал.

– В каком смысле? – удивилась я.

– В том, что это кино про вас. Про вас, какими я вас вижу.

Заявление было достаточно неожиданным. В любом другом контексте оно бы удивило меня, страшно удивило, телки из фильма были взрослыми, особенно Луиза, почти старуха, но… Это и правда было лучше, для меня – лучше, ведь я выбрала Тельму. Упавшую в пропасть, но не побежденную Тельму. Быть непобежденной – это вам не задницу разъесть через десять лет, как в Динкином сортирном пророчестве.

– Нас?

– Ну, не вас, как Дину и Ренату… Я же не садист, хотя похож, – тихая улыбка Ленчика сразу же убедила меня в обратном. – В пропасть вас никто толкать не собирается. Но именно так я вижу вас как проект. Как проект…

– Интересно, – протянула Динка. – Может, объясните популярнее?

– Объясню… Одни против всех, как вам такая перспектива?

– А других нет?

– Других – полно. Но эта – самая выигрышная. Поверьте. Одни против всех – это приключение. Самое настоящее. Русская рулетка, в которой барабан заряжен полностью, никаких шансов. И все знают, что никаких шансов. Все знают, что вы не выиграете. Никогда. Выиграть у мира невозможно. Все это знают, но все равно будут на вашей стороне…

– А попроще нельзя? – Динка даже сморщила лоб от титанических умственных усилий.

– Попроще?..

Ленчик осекся, обхватил подбородок ладонью и задумался.

– Попроще… Попроще – только вера. А вы обещали мне верить. Закрыть глаза и верить.

– Все равно не совсем понимаю, – Динка даже обиделась. – А можно еще раз его посмотреть? Кино, в смысле…

– Конечно…

Ленчик отмотал кассету на начало, и Динка снова уставилась в экран. Смотреть по второму кругу о страданиях героинь мне не очень хотелось, фильм был не только хорошим, но и тяжелым, из тех, что смотрятся один раз, а потом долго вспоминаются…

Нет, я все же не люблю плохих финалов.

Не люблю.

Динка – другое дело. Динка снова воткнулась в экран. Будь у нее возможность, она наверняка просто влезла бы в сам фильм, пристроилась на заднем сиденье и благоговейно бегала бы за пиццей и гамбургерами для главных героинь. На заправках. А в перерывах между перестрелками, погонями и тотальным опускаловом всех встречных-поперечных мужичков делала бы им маникюр. И педикюр тоже, с нее станется. Ленчик смылся после первых десяти минут – в дверь требовательно позвонили, и он вышел из комнаты. Да так и не вернулся.

Я посидела с Динкой еще немного. Вернее – не с ней: сама по себе. Динка посчитала нужным меня не замечать и вообще демонстрировала полнейшее ко мне презрение.

Сука.

Я выползла в коридор как раз в тот момент, когда Тельма с Луизой грохнули насильника на автостоянке, – выползла с заранее заготовленным сакраментальным вопросом для Ленчика: «А где здесь туалет?» Но так и не задала его. И вообще, забыла и о туалете, и обо всем остальном: с кухни раздавались приглушенные голоса.

Подслушивать нехорошо, сказала я себе, и на цыпочках двинулась в сторону кухни: тут же, с подветренной стороны, обнаружились сантехнические удобства, для верности снабженные старорежимной крошечной чеканкой: писающий мальчик и моющаяся девочка. Я ухватилась за ручку под мальчиком: какая-никакая конспирация. И выставила ухо.

И через секунду поняла, что Ленчик разговаривает с Виксаном. Я узнала бы голос нашей (хех, уже «нашей») поэтессы из многих других, довольно специфический, нужно сказать, голос: низкий, вибрирующий и какой-то плывущий. Как будто она хотела сосредоточиться на чем-то. Хотела и не могла.

– …значит, по второму разу, говоришь? – выдала Виксан.

– Он им понравился. Он не мог им не понравиться, я так и знал…

– Обеим?

– Ну… Главное, что он понравился стриженой хамке. Он ее впечатлил.

– А вторая тебя не волнует?

Вот хрень, они говорили о фильме, точно. О фильме и о нас. Стриженой хамкой, естественно, была Динка, ведь я до самого последнего момента демонстрировала длинноволосую блондинистую лояльность. Оч-чень интересно, что скажет Ленчик обо мне? И будет ли эта моя чертова лояльность по достоинству оценена?

– Вторая… Вторая – нет. С ней проблем не будет. Она сделает все, что я скажу.

– Все ли? – позволила себе усомниться Вика.

– Абсолютно. В рамках проекта, разумеется. Я же не садист…

– Садист, Ленчик. Садист…

Ее голос был спокоен. Слишком спокоен. Абсолютно спокоен. Так спокоен, что я поверила сразу: садист. Садюга. Садюга, каких свет не видывал. Карабас-Барабас на заре туманной юности. Наплачемся мы с ним, ох, наплачемся…

– Это ведь только для тебя – проект. А для них это будет жизнью. И им придется как-то справляться с ней. Девчонкам шестнадцать, а ты хочешь их через колено сломать…

– Шестнадцать – это не так мало… Вполне сложившиеся личности. У них и паспорта теперь с четырнадцати, не забывай… Так что 134-я статья Уголовного кодекса Российской Федерации не прокатит ни при каком раскладе…

– Да статья-то тут при чем? – Голос у Виксана стал совсем безвольным.

– Ну, ты же ведь об этом думаешь?

– Ничего я не думаю…

– Думаешь-думаешь… Этические соображения тебя гложут, мораль опять же покоя не дает – и все прочее христианское дерьмо… Сразу видно – ширяться пора…

– Не твое дело…

– Да ладно тебе… Ну что так переживать из-за этих сосок? Наверняка в полный рост с парнями спят… При нынешней-то вседозволенности… Ну скажи мне… Чего они могут не знать? Чего?!

– Да дело не в этом, – начала было Виксан, но Ленчик перебил ее:

– Не трахай мне мозги! Я сам – психолог…

– Недоучившийся психолог. Недоучившийся…

– Какая разница. Все ключевые принципы человеческой психологии можно выгравировать даже на самом узком лбу… Я знаю, что делаю.

– Кто бы сомневался…

– Но ведь и ты в это ввязалась. И ты… Ведь это была твоя идея, Виксанчик, вспомни!

– Моя? Ты называешь идеей наркотический бред? – тут же открестилась Виксан.

Ленчик расхохотался:

– Да я ноги тебе целовать готов за этот бред. Возить героин караванами… Самолетами, пароходами…

– Ловлю на слове… А вообще и идеи никакой не было… Ты ведь сам ее развил… До абсурда довел.

– А что ты думаешь? Ведь абсурд и есть гениальность. Идея гениальна, потому что она абсурдна. Потому что такого еще не было… Во всяком случае, в нашем сифилитическом шоу-бизнесе…

– Ты забываешь одно, Ленчик. Они – не идея… И даже не проект…

– Пока не проект, Виксанчик. Пока… Но через несколько месяцев…

– Они не проект… Они живые… Я очень хорошо это чувствую… потому что сама уже… уже неживая… Почти…

Я вдруг вспомнила серьги в бровях Виксана и ее проколотую губу. Тоненькие серебряные колечки, на них так легко набросить тоненькие серебряные цепочки. Или – не тоненькие. Или – цепи. Наверняка Ленчик так и делает, когда никто не видит: приковывает к себе героиновую Вику серебряными цепями… А ведь она совсем неплохая, Виксан. Совсем… Хоть и почти неживая… Почти…

– Тебе надо слезть с иглы, – голос у Ленчика был на удивление безразличным.

– Это совет?

– Это пожелание.

– Засунь его себе в задницу.

– Очень культурно… А еще – поэтесса! Тебе надо слезть с иглы, серьезно…

– Уж не ты ли собираешься меня с нее стянуть?

– Нет. Я – нет. Я уважаю свободный выбор человека.

– Вот как! Ты уважаешь свободный выбор человека – и не даешь никакого выбора этим девчонкам?

– Я дам им гораздо больше, чем свободный выбор. Я дам им саму свободу. Славу, деньги… Да они молиться на меня должны, малолетки! Ничтожества… Да на их месте мечтала бы оказаться любая шестнадцатилетняя писюха!..

– Свобода, слава, деньги… Да они нужны прежде всего тебе…

– Я не отрицаю… Мне все это нужно… Нужно… А разве тебе не нужно?

– Нет.

– Ну да… Тебе не нужно ничего, кроме твоей вшивой дозы. За дозу ты готова душу заложить, только вот никто ее не купит.

– Ну ты ведь покупаешь?

Вот хрень! Писающий мальчик мелко затрясся у самого моего виска: или это тряслась моя побелевшая ручонка, которая крепко ухватилась за косяк?..

– Черт, ты же знаешь, у нас ничего нет, кроме этой идеи и этих девчонок. И ста тысяч на проект. Это гроши, но это – шанс. Наш единственный шанс.

– Твой. Твой единственный шанс.

– Какая разница?

– Никакой, – Виксан перешла на шепот, который змеей заполз мне в ухо, устроился в раковине и зубами впился в мочку. – Нет никакой разницы между фильмом «Тельма и Луиза»… И тем, что ты собираешься им предложить…

– Великий фильм, ты ведь не будешь этого отрицать?

– Значит, не я виновата?.. Значит, это фильм тебе навеял?

– И он в частности… Не цепляйся к словам… Совсем неважно, что было первично, что вторично… Важно, что этого еще не было… А быдло любит платить денежки за то, чего еще не было… Быдло обожает новизну и остроту ощущений. Неужели ты не понимаешь, каким может быть триумф?..

– Надеюсь, я подохну раньше, чем он наступит…

– Кто же тебя отпустит, милая моя? Ты – в звездной команде… Добро пожаловать в вечность…

Ни хрена себе пафос! За такой пафос пристреливают недрогнувшей рукой!.. Очевидно, Виксан была того же мнения, что и я: кухню наполнил ее тихий, вытянувшийся в струну смех.

– Надеюсь попасть туда без тебя, милый мой. И гораздо скорее…

– Черт, Вика! Ну почему… Почему с бабами столько проблем! Мало того что мне мотает нервы маленькая дрянь, мало того что развод с этой стервой стоил мне цистерну крови… Так теперь и ты… Мой друг… Мой лучший друг…

– Я была твоим лучшим другом… Была… Пока ты не спятил… Пока ты не сошел с ума, Ленчик…

– Я? Я сошел с ума?..

– То, что ты хочешь сделать, – полнейшее безумие… Да черт, это растлением попахивает…

– Ну, они же не девочки двенадцатилетние…

– Я не хочу больше об этом говорить. Все…

– Хорошо. Согласен. Не будем больше возвращаться к этому разговору. Только скажи мне, ты со мной или нет? Ты мне нужна. Очень… Очень. И я тебе нужен. Или мы вместе подохнем в этой гребаной нищете, или мы навсегда о ней забудем. Навсегда. Ты же знаешь, я все продумал, я убил на концепцию полгода… Я сам буду снимать.

– Как режиссер или как оператор?

– Как то и другое вместе… – нетерпеливо бросил Ленчик. – Я никому не могу доверить это. Никому. Я вижу в них совершенное существо… В них двоих… Какой по счету кастинг это был? Какой?..

– Третий… Кажется… – Голос Виксана звучал неуверенно.

– Пятый. Ты все прощелкала! Пятый!.. И только сейчас я нашел то, что мне нужно. Моих Тельму и Луизу…

– Тельму и Луизу? Да ты совсем спятил, Ленчик! Тельма и Луиза никогда не были лесбиянками! А ты хочешь сделать лесбийский дуэт и выпустить его на сцену? Да тебе перекроют кислород сразу же… Пощечина морали, плевок в сторону нравственности… Покажи мне идиота, который позволит двум малолетним лесби безнаказанно прогуливаться по сцене! Никто этого не потерпит… Никто. Ты сумасшедший…

На кухне воцарилась гробовая тишина. Она была такой плотной, такой абсолютной, что я даже испугалась: еще секунда-другая, и они услышат мое сердце, колотящееся как паровой молот… Услышат, обязательно услышат.

– Или я протолкну этот проект, или подохну… Вот увидишь, через полгода эти девочки сделают весь шоу-бизнес. Или я ничего не понимаю в человеческой природе. Ничего. Ты со мной?

Я прикрыла глаза и вспомнила зрачки Ленчика: неподвижные, тяжелые, похожие на закостеневшие плавники какой-то ископаемой рыбы. В этих зрачках притаилась тысячелетняя, впавшая в анабиоз ярость всех когда-либо существовавших хищников. Они без сожаления рвали друг друга в клочья, они сладострастно уничтожали друг друга, они, урча, пожирали зазевавшиеся потроха, от них произошли все крестовые походы и все религиозные войны, и все костры инквизиции… Или Виксан сейчас скажет ему «да», или будет сожжена на одном из этих костров, с маковой соломкой и героиновой дозой в подножии…

– Ты со мной?

Виксан молчала.

– Девочка… У тебя ведь никого не осталось, кроме меня… Никого… Ты держишься на плаву только потому, что я… Я подставил тебе плечо… Это я, я вытаскивал тебя из всех этих чертовых больниц и наркодиспансеров, где тебе мозги промывали по полной… Вспомни… Я… Если бы не я, ты давно бы уже гнила на зоне…

– В могиле, Ленчик. Ты забыл сказать про могилу, это впечатляет…

– Я не хотел об этом… Так ты со мной?

– Да… Да… Черт… Да…

– Вот и умница… Я знал, знал… Только ничего не нужно бояться.

После этого тихого, отчаянного «да» я сразу же потеряла интерес к Виксану. Ее «да» было таким же овечьим, как и мое. Ничем не отличалось. Вот только что там она несла насчет каких-то лесбиянок… Не то, чтобы слово было мне незнакомым, нет… Быть лесбиянкой – означало сосаться не с парнем, а с девчонкой. И даже спать с ней… Весело, ничего не скажешь. Но быть лесбиянкой – это «не есть хорошо», как говорит мой папахен в минуты просветления. Это – плохо, плохо, плохо. И стыдно. И на тебя будут показывать пальцами: «вон, лесбиянка пошла»… И никто не сядет рядом с тобой. Никто. И все будут шептаться у тебя за спиной… А папахен вообще раздавит между ногтями, как платяную вшу… Весело, ничего не скажешь… Вот только при чем здесь фильм? И при чем здесь мы с Динкой?

Не-ет… Нужно делать отсюда ноги. И побыстрее… От этого сумасшедшего парня и его сумасшедшей команды… Пошли вы к черту со своим завиральными идеями. Пошли вы к черту… Пошли вы к черту…

* * *

…«ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Как вы относитесь к религии?

ДИНА: Иисус Христос – не мой тип мужчины! (смеется).

РЕНАТА: А Дева Мария – не мой тип женщины! (смеется). Религия напоминает мне натуралку, совратить которую – дело чести, доблести и геройства.

ДИНА: Черт, Ренатка, я тебя уже ревную… (смеется).

«ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: На что предпочитаете тратить деньги?

РЕНАТА: На книги…

ДИНА: На Ренатку (смеется).

«ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: А путешествовать вы любите?

РЕНАТА: Наверное… Пока не пробовали. Очень плотный гастрольный график.

ДИНА: Пока не пробовали, но очень хочется куда-нибудь уехать вдвоем. Есть много разных мест, в которых мне хочется ее поцеловать…

«ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Например?

ДИНА: У Тауэра, например… Или в Лувре… Или на корриде…

«ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Вы – самый громкий музыкальный проект года. Многие называют вас самым скандальным проектом в истории отечественного шоу-бизнеса…

РЕНАТА: Скандальным? Да что вы! Мы – белые и пушистые… Вы же сами видите! Мы – не экстремалки.

ДИНА: Разве что – в любви (смеется).

«ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Вы сейчас на гребне популярности. Чем вы можете объяснить столь потрясающий успех?

ДИНА: Мы откровенны в своем творчестве. Так же, как и в любви. А любовь должна быть откровенной. Иначе она умирает.

РЕНАТА: Только любовь делает человека самим собой. Только любовь делает его свободным. Мы просто шепнули это на ухо всем: ничего не бойтесь и будьте собой. И нас услышали…»

…Мы сделали это! Черт, мы сделали это!.. Мы, Динка и Ренатка, сделали это!!!

Четыре месяца…

Четыре месяца назад мы были никем. Просто – Динкой и Ренаткой. Никому не нужными шестнадцатилетними соплячками. Но мы сделали это! Мы сделали этот альбом! Мы сделали этот клип!.. А в том, первом, клубешнике «Питбуль», куда Ленчик привез нас для обкатки… Да, «Питбуль», набитый жующими челюстями каких-то отморозков… И правда, отморозков, папиков с лоснящимися тупыми затылками… Боже, как я боялась… Неизвестно, чего больше – первого выступления или папиковых челюстей… Или пушек, которые наверняка припрятаны у них под пиджаками… Под взрослыми пиджаками… Это вам не мой слабосильный папахен со своими кулачишками, эти могли и голову разнести в щепки двум малолетним выскочкам-лесби… Нас выпустили первыми, для разогрева какой-то силиконовой популярной дуры, я сто раз видела ее по телику, но так и не запомнила фамилии. Другое дело – папики. Папики эту фамилию знали, папики специально пришли на нее, папики всем скопом мечтали затянуть ее в свою постель.

Но силикону ничего не обломилось.

Никто больше не думал о ее стоячей груди и ногах, растущих от основания черепа. Никто. Никто. Потому что на разогрев выпустили нас, Динку и Ренатку… Дуэт «Таис». Соплячек в коротеньких юбочках, заглянуть под которые – самое сладкое преступление из всех самых сладких преступлений… Соплячек в мокрых блузках… Именно в мокрых, Ленчик сам поливал нас водой… В мокрых блузках, застегнутых на все пуговицы… Которые хочется вырвать с мясом… С круглыми коленками, с маленькой грудью без всякого силикона… В беленьких носочках, в тяжелых тупоносых ботинках, Ленчик с Виксаном бились над униформой месяц… Тяжелые ботинки – лучшее, тяжелые ботинки – Виксаново. Тяжелые ботинки – единственное, что держит нас на земле. Если бы не они, мы бы давно улетели… Ушли из этого мира, который – против нас. Против нас двоих…

Нет, силикону не обломилось ничего.

Папики просто обезумели. Я не видела этого, я вообще ничего не видела, кроме Динкиного стриженого затылка, мне нравится смотреть на ее затылок, он примиряет меня с Динкой… Ее затылок я бы целовала гораздо охотнее, чем губы…

Я не видела, как обезумели папики.

Я только слышала тишину. Полную тишину. Абсолютную. Они замерли, папики, они сомкнули челюсти, как смежают веки, когда хотят, чтобы что-то длилось вечно…

Черт! Мы сделали это!

Мы поцеловались!..

Впервые мы поцеловались на публике. По-настоящему. До этого только Ленчик с Виксаном видели наш поцелуй – тот самый, который должен был стать фишкой проекта. За этот поцелуй Ленчик мылил нам холку чуть ли не каждый день.

– Больше чувства, девчонки! Больше чувства! Ну что вы ей-богу, как неродные! Ну, вспомните, как с парнями целовались!

– Мне не нравится с ней целоваться… – обычно говорила Динка.

– Нравится не нравится, спи, моя красавица! – обычно говорил Ленчик.

Я обычно молчала, хотя мне тоже не нравилось тыкаться в Динкины губы. Всегда холодные и всегда надменные. Я боялась их; стоило только мне приблизиться к этому темно-вишневому, покрытому инеем склепу, как у меня тотчас же портилось настроение. Да и что мне было делать в этом склепе? Сметать пыль с надгробий? Менять пожухлые цветы? Гонять ящериц?.. В кладбищенские сторожа я не нанималась, так-то!..

– Да она, наверное, и целоваться не умеет, – Динке нравилось макать меня башкой в дерьмо, это было ее любимое развлечение. – У нее, наверное, и парня-то не было!

– Это ничего, – успокаивал Динку Ленчик. – Не может – научим. Не хочет – заставим. Позорить проект не дадим! Будем тренироваться.

– Пусть она и тренируется… На кошках, – это Динкино «на кошках» повергало меня в ярость. Тихую ярость. Ярость всегда сидела во мне тихо, худенькая, бледная, – не в силах высунуть голову, не в силах поднять глаза. Она была такой же, как и я. Она до сих пор боялась фингалов.

– Девчонки, если вы не будете искренне относиться друг к другу – все рухнет. Неужели не понимаете? Страсть может быть непристойной, но она не имеет права быть неискренней… – страшно вращая глазами, провозглашал Ленчик.

Как только с Ленчикова змеиного языка сползало слово «непристойность», в беседу сразу вклинивалась Виксан. Виксан была специалисткой по непристойностям. Хорошо спрятанным, хорошо упакованным непристойностям. Ее непристойности кочевали в полном обмундировании, касках и маскхалатах, они появлялись внезапно и пленных не брали. Разили наповал. Я ни черта не смыслила в текстах, которые она писала для альбома. Обрывки и ошметки, пригвожденные к коже ее чертовой героиновой иглой. Она и писала их, обдолбавшись, как раз на обрывках и ошметках какой-то оберточной бумаги, на сигаретных пачках, на кусках обоев… Написав, она сразу же теряла к ним интерес, и только Ленчик старательно разбирал все эти завалы и перепечатывал на компьютере. В напечатанном виде они представлялись просто набором ничего не значащих и никак между собой не связанных слов. Ни одно предложение не было дописано до конца, мысли путались, обнимали друг друга и умирали, обнявшись.

Пригвожденные к коже героиновой иглой, вот именно.

Я поняла это, как только произнесла вслух один из текстов. Ленчик, Ленчик заставил меня это сделать. После долгих препирательств, когда Динка, как водится, отказалась зачитывать «эту муру, эту фигню, эту чушь несусветную, проще арабский алфавит выучить и с выражением зачитать, уберите от меня эту муру, эту фигню!!!»… Я с трудом протолкнула сквозь зубы первое слово, тяжелое и отчаянное, как поднятый с вершины горы камень, а потом… Потом оно потащило за собой следующее, а потом – еще и еще… И меня накрыло лавиной, и я больше не могла остановиться. Мне хотелось повторять их бесконечно, до боли в стертых губах, потому что и сами они были – боль.

Да. Тогда мне первый раз снесло крышу.

Я перестала быть кроткой овцой, я была всем, мне хотелось уйти и хотелось остаться, но остаться было невозможно, потому что весь мир был против меня.

Против нас.

Даже Динка притихла. Так же молча она подошла ко мне и вынула листок с Викиными текстами из моих ослабевших пальцев.

– Круто, – сказала она. – Круто. Просто улет.

А потом подошла к Виксану и поцеловала ее в щеку. Я не помню, кто тогда заплакал – Виксан или Динка, но в моих глазах стояли слезы. Стояли слезы, стопудово. Испугавшись этих своих слез, я выскочила в коридор, опустилась по стене на корточки и закрыла глаза. А когда открыла их – увидела прямо перед собой нечищенные ботинки Ленчика.

– Мы сделаем всех. Мы всех сделаем. Я и раньше не сомневался, но теперь… Мы всех их поимеем, Рысенок…

Тогда он впервые назвал меня Рысенком. Из-за глаз, слегка поднимающихся к вискам, просто – такой разрез, довольно необычный, не похожий на Динкин.

У Динки были совсем другие глаза – миндалевидные, карие, но светлеющие у зрачков: этот медовый золотистый цвет отнимал все больше жизненного пространства, Виксан иногда так и называла Динку – «золотоглазая».

Мы упахивались на записи, до чертиков упахивались, к тому же Ленчик приставил к нам Алекса. Кроме пока по-настоящему не востребованной должности арт-директора группы, он имел в запасе еще одну – штатного фотографа. Это потом у нас появились самые настоящие профессионалы, самые раскрученные фотоимена, они в очередь стояли, чтобы залудить с нами фотосессию. А тогда был только Алекс с его стареньким «Зенитом». То, что он отщелкивал, скромно именовалось «летописью «Таис». Таких снимков набралось немерено: мы с Динкой в студии; мы с Динкой дома, поджав голые ноги, – за йогуртом и чисткой апельсинов; мы с Динкой в «Макдоналдсе»; мы с Динкой в Ботаническом саду под пальмой, мы с Динкой на Шуваловских озерах, мы с Динкой на Поцелуевом мосту (а где еще целоваться, скажите на милость?!); мы с Динкой в машине Алекса – потрепанной «девятке»… Это потом у нас появился джип и личная охрана, а тогда была только «девятка»… С Алексом было лучше всего – Алекс не заставлял нас целоваться в диафрагму, обнимать друг друга, сплетать руки и всячески демонстрировать взаимную любовь. За подобную лояльность он иногда получал втыки от Ленчика: Ленчик требовал от нас неприкрытой страсти и такой же прущей из всех щелей «подростковой гиперсексуальности».

– Больше жизни, твари живородящие! Больше жизни! – весело скалился он. – Вы же юные влюбленные девчонки, а не зомби со стажем. Зритель должен вам верить! И сочувствовать. Запретная любовь всегда вызывает сочувствие!..

– Да какая же она запретная? – хмуро скалилась Динка. – Мы чуть перед объективом не трахаемся, а ты говоришь – запретная…

С некоторых пор мы с Ленчиком были на «ты». Я – чуть раньше, из благодарности за «Рысенка»; до этого я была в лучшем случае Ренаткой, а в худшем – «шлюхой и прошмандовкой», как говорил мой папахен в минуты просветления. Динка – чуть позже, в отместку за «сучку» и «тварь живородящую». С Алексом и Виксаном все обстояло еще проще, «ты» приклеилось к их бледным физиономиям сразу и навсегда. И только с гением-шизофреником Лешей Лепко мы были на «вы» и шепотом.

Он и вправду оказался гениальным композитором.

Тогда, в «Питбуле», мы выбросили в притихшую толпу самострелов-папиков самый первый его хит на слова Виксана; он так и назывался – «Запретная любовь». Запретная любовь, короткие юбки, мокрые блузки, белые носочки…

И – поцелуй. В финале, на последних тактах.

Как я дожила до этих последних тактов, я не помнила в упор. Зато навсегда запомнила другое: Динка нужна мне. Нужна до безумия, до обморока. В жизни я не очень-то любила ее, наглую и самоуверенную, капризную, вздорную, ленивую, обожающую чипсы, которые я терпеть не могла… Иногда мне казалось, что проще поладить с нильским крокодилом и стаей пираний, чем с чертовой Динкой. Но теперь, на сцене…