Текст книги "Купель дьявола"

Ни единого слова, кроме порядкового номера в общем перечне. Одна-единственная строка, против которой стоял вопрос.

Пока я размышляла над этим удивительным обстоятельством, явился Гольтман с чайником и маленькими фарфоровыми чашками.

– Ну как? – спросил он, разливая зеленую бурду в коллекционный китайский фарфор.

– У вас уникальная коллекция, – совершенно искренне сказала я.

– Дядя собирал. Он был одержимым человеком.

– А вы?

– Знаете, я вряд ли смогу достойно продолжить его дело. Барокко всегда казалось мне слишком помпезным стилем. Готика – вот что меня привлекает.

А он милашка, этот Иосиф Семенович! И дремучий аскет – только аскетам могут нравиться вытянутые ступни готики.

– Куда вы уезжаете?

– Я уже говорил следователю… В Эссен, на постоянное место жительства. Мне предлагают хорошую работу.

Милашка и дурак. Имея такой Сезам на дому, такие копи царя Соломона, можно не работать до конца дней своих. Положительно, Иосиф Семенович был выбракованной овцой в прагматичном еврейском стаде.

– Пейте, прошу вас. Заварен по старинным тибетским рецептам.

Я отхлебнула из чашки и даже не поморщилась.

– Божественный вкус. Такой же божественный, как и ваша коллекция. Надеюсь, скоро она будет восстановлена полностью.

– Это было бы замечательно.

– С вашего позволения, Иосиф Семенович… Нас интересует одна картина. К сожалению, она не описана. Я имею в виду «Рыжую в мантии»…

Гольтман поперхнулся чаем и покраснел так, как будто я сказала что-то непристойное. Нет, я была не совсем точна в определении: в глазах Иосифа Семеновича промелькнул легкий ужас.

– Почему… почему вы спрашиваете о ней?

– Потому что она была украдена.

– Но ведь… я не указал ее…

– Что значит – не указали? – удивилась я.

– В списке похищенного ее не было.

Ты трижды дура, Кэт! Но кто мог предположить, что у Гольтмана странные отношения с доской? Такие странные, что он даже не хочет афишировать ее похищение. В любом случае картина принадлежит ему. Ему и его покойному дяде. Интересно, кто поставил вопрос против названия картины? И почему нет ее описания?

– Как вы узнали, что она украдена? – не отставал от меня Иосиф Семенович.

– Компетентные органы ведут сейчас оперативную разработку одного черного антиквара. Есть сведения, что некоторые вещи из украденной коллекции могут быть у него.

– Не поймите меня превратно… Но я вообще не связывал эту картину с ограблением.

Час от часу не легче!

– Почему?

– Она хранилась совсем в другом месте. Не там, где все остальные похищенные ценности. Я не мог предположить… – Гольтман вдруг прикусил язык. – Ее нашли?

– Пока нет, но…

– Слава богу! – Невыразительное лицо Гольтмана пошло пятнами.

– Я не понимаю вас…

– Я надеюсь, что эта картина никогда не будет найдена. – Иосиф Семенович близко придвинулся ко мне, и я явственно почувствовала запах магнезии, исходящий от его волос. Магнезии и валерьянки. Рука с чашкой повисла как плеть, и несколько капель чая пролилось на мой костюм.

Гольтман не заметил этого.

– Мы постараемся вернуть ее вам. И в самом ближайшем времени. – Я осторожно отвела от себя руку с чашкой.

– Вы не знаете. Почему вы ею заинтересовались? Именно ею?

– Я уже говорила вам. Эта картина…

– …Эта картина убила дядю, – выдохнул Иосиф Семенович.

Ничего себе поворотец! Чтобы собраться с мыслями и выбрать верный тон, я качнула голову болванчика. Влево-вправо, влево-вправо, узкие глазки, узкий ротик – все ли ты делаешь верно, Катька, Катенька, Кэт, Катерина Мстиславовна? И не будешь ли ты гореть в аду за свое вранье?..

– О чем вы говорите, Иосиф Семенович? Вы же трезвый человек…

– Хорошо. Я объясню… Я не стал рассказывать следователю, потому что меня сочли бы за сумасшедшего. Я думал, что избавился от нее навсегда.

– Надеюсь, мы сумеем вернуть ее.

– Нет. Никто не требует от вас такого рвения. – Гольтман попытался взять себя в руки. – Я бы предпочел никогда не то что не видеть, но и не слышать о ней.

– Даже если ее рыночная цена составит несколько сот тысяч долларов?

– Сколько бы ни стоила. Это проклятая картина. Она была у дяди всего лишь месяц. И она его убила.

– Насколько я знаю, он умер от инфаркта.

– Какая разница, от чего он умер… Мы не были особенно близки с ним. Дядя Аркаша был вообще замкнутым человеком. Его семьей были его картины, он был одержим ими. Но особая привязанность… Нет, он не был привязан ни к чему, он продавал и покупал, загорался и охладевал. Он никогда не был женат – его картины были его гаремом. Иногда он от них избавлялся, как избавляются от надоевших наложниц. И тотчас же покупал новые. Он был чрезвычайно влюбчивым человеком.

– Очень странный вид влюбленности, вы не находите?

– Он вообще был своеобразным человеком. В прошлом году его пригласили на Рождество – в маленькую деревеньку под Кингисеппом, кажется, она называется Лялицы. Там живет его старый друг по Корабелке, какой-то отошедший от дел публицист. Мизантроп, каких мало, ненавидит людей, потому-то и уехал из Питера много лет назад. Оттуда дядя Аркаша и привез картину.

– Из деревни Лялицы?

Интересно, как Лукаса Устрицу могло занести в богом забытые Лялицы?..

– Да. Это забавная история. Дядя Аркаша рассказал, что эту картину, – лицо младшего Гольтмана исказила гримаса гадливости, – эту картину привез после Второй мировой войны отец его друга. Он был военным комендантом небольшого немецкого городка и вроде бы там, в каком-то замке, и разжился этой картиной. Замок принадлежал то ли Герингу, то ли Лею, то ли кому-то из военной немецкой аристократии. Тогда это было принято, трофеи… Пара ружей с инкрустацией, несколько кукол для дочери, посуда, швейная машинка, гобелен и эта картина.

– Занятно. – Я подумала о том, что спонтанная версия Лаврухи о старушке из Опочки имеет все шансы на существование.

– Так вот, дяде Аркаше эту картину подарили.

– Хороший подарок.

– Ужасный подарок. Дядя с ней не расставался. Поставил у себя в кабинете…

– И он что, не пригласил экспертов? Не занялся историей картины? – Я слабо верила в то, что коллекционер такого класса даже не попытался узнать о ее происхождении.

– Кажется, он кого-то пригласил. Одного или двух. По-моему, даже какого-то иностранца… Я же говорю, мы были не особенно близки. Но когда эта картина появилась в его доме, он просто с ума сошел. Я несколько раз заставал его в кабинете, он часами мог сидеть перед ней. Забросил все. Скажу честно, я боялся к ней подойти. Особенно после того, как остался с ним на несколько часов. У дяди была одна ценная книга, бестиарий[13]13
  Бестиарий – вид средневековой литературы. Описание зверей и их аллегорическое толкование.


[Закрыть] тринадцатого века. А я составляю сейчас словарь сюжетов и символов, это моя специализация… Так вот, эту книгу дядя никогда не выносил из кабинета. Он позволил мне работать с ней. Одиннадцатого января, я точно помню дату…

– И что же произошло одиннадцатого января? – Мой собственный день рождения, как мило. Если все сложится удачно, я, Лавруха, Жека и двойняшки отметим его где-нибудь за границами нашей многострадальной родины.

– Я остался у него ночевать. Работал в кабинете, за столом. А он сидел в кресле, против картины, она была выставлена на специальном пюпитре… Расстояние между ним и картиной было не слишком велико, и, по-моему, день ото дня сокращалось. Дядя сам говорил мне, что придвигается к ней все ближе, что ему хочется влезть в картину и овладеть этой женщиной.

– Неужели? – Я скептически посмотрела на Гольтмана и заложила ногу за ногу.

– Ну, не совсем так, – смутился он. – Я несколько преувеличил. Но общий пафос был именно таким, поверьте.

Поверить в то, что красотка из пятнадцатого века заставила старого козла предаваться греховным мыслям, было трудно. Хотя сюжеты и символы, над которыми корячится младший Гольтман, вполне это допускают.

– И что же произошло одиннадцатого января?

– Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменным столом дяди. Он находится в правом углу, недалеко от двери и против окна. Картина тоже стояла против окна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде это кресло принадлежало Павлу Первому…

– Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.

– Да-да… так вот, когда часы пробили полночь, я вдруг почувствовал… Заметьте, не увидел, а почувствовал… Что в кабинете что-то неуловимо изменилось. И эти изменения шли от картины.

– И какого рода были изменения? – Теперь уже я наклонилась к Гольтману и почему-то понизила голос.

– Мне трудно объяснить… Мне вдруг показалось, что она ожила.

– Кто?

– Нет, не сама картина… Девушка на картине, вот кто! – перешел на трагический шепот Гольтман. – Я даже услышал ее легкий смех. Он как будто звучал в моей голове. И смех этот был… как бы помягче выразиться… Не очень пристойным.

– Как у шлюхи?

– Ну что вы! – дернулся Гольтман. – Я совсем не это хотел сказать. Это было бы слишком простым объяснением. Она знала обо мне все – вот что это было. Мне неудобно говорить, но…

– Но вы почувствовали желание. – Положительно, кроме МОССАДа, по мне скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудь престижном университете.

– Именно! – обрадовался Гольтман. – Но это было самое низменное желание, которое я испытывал в жизни.

Я бросила иронический взгляд на субтильную фигурку Гольтмана, его узкие женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.

– На какое-то мгновение я даже возненавидел дядю, ведь это он был хозяином картины. И эта ненависть тоже была низменной. Я ощутил его соперником, вы понимаете, о чем я говорю?…

– С трудом.

– Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плавали клочья тумана. А потом мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я даже попробовал позвать его на помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех все время звучал у меня в голове. Зловещий и прекрасный. Мне удалось сползти с кресла, и я на четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы я остался там хотя бы на пять минут дольше… боюсь, я бы просто умер.

– Да. Удивительная история, – сказала я только для того, чтобы что-то сказать. – Надеюсь, вам полегчало.

– Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу несколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.

– А дядя?

– Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его интересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным было то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я с трудом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько притупились, я снова вернулся в Павловск.

– Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончить работу.

– Я тоже говорил себе это. Мне нужно закончить работу. Но истинная причина была в другом – вы ведь понимаете. Когда я вошел в дом… У меня есть ключи, как вы понимаете… Так вот, когда я вошел в дом, никто меня не встретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это время в Питере находился его старый знакомый, антиквар из Осло… Но все оказалось страшнее. Кабинет дяди был заперт – и заперт изнутри. Я обогнул дом – его кабинет на первом этаже, и окна забраны решетками… Шторы на окнах были задернуты, и форточка закрыта. Я сразу почувствовал неладное. Вызвал слесаря, вдвоем мы взломали дверь…

– И снова услышали смех? – не удержалась я.

– Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна… Мы взломали дверь и увидели дядю Аркашу сидящим против картины. В том же кресле, только он теперь придвинулся к ней еще ближе.

– И что?

– Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело. Боже мой, я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения… Правая рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая… Скрюченными пальцами он указывал на картину.

– Что показало вскрытие? – строгим прозекторским голосом спросила я.

– Он умер от инфаркта. Таково было официальное заключение. Но я… Я знал, что это картина убила его.

Быкадоров умер от инфаркта, Аркадий Аркадьевич Гольтман умер от инфаркта – ничего не скажешь, Дева Мария подвизается на неблагодарном поприще серийного убийцы.

– Вы считаете меня сумасшедшим? – облизав пересохшие губы, спросил у меня Иосиф Семенович.

– Почему же… А что было дальше?

– Я спрятал эту картину. Поклялся себе никогда ее не видеть, никогда не смотреть на нее. Я спрятал ее на чердаке, среди старого хлама. Быть может, я совершил кощунство по отношению к произведению искусства. Но это не было произведением искусства…

О, как ты ошибаешься, Иосиф Семенович! Это произведение искусства, да еще какое!

– Это не было произведением искусства, – упрямо повторил Гольтман. – Произведение искусства не может убивать, оно создается совсем для другого.

И здесь ты ошибаешься. За право обладать ценностями люди истребляли друг друга веками, разве в твоем бестиарии нет комментариев по этому поводу?

– А потом была эта жуткая кража… Знаете, выскажу крамольную мысль. Я даже обрадовался, когда исчезла и эта картина. Я посчитал это провидением. Ее не найдут? – Он молитвенно сложил руки на груди.

– Не знаю. – Вот он, мой звездный час! – А вы бы не хотели видеть ее в своей коллекции снова?

– Нет! Рано или поздно я вернулся бы к ней. И умер бы такой же страшной смертью, как и дядя… Вы ведь эксперт? Вы имеете дело с картинами…

– Похищенными картинами, – осторожно добавила я. – И если мы найдем ее, то обязательно вам вернем. Таков закон.

Тело Гольтмана, и без того тщедушное, опало, как будто все органы – от сердца до селезенки – сбились в кучу и теперь дрожали от страха.

– Таков закон… – повторил он. – Но ведь я могу отказаться от нее…

– И даже ее цена вас не остановит?

– Мне плевать, сколько она стоит. Я и так обеспечен сверх меры, наследство дяди было сказочным подарком… Через неделю меня не будет в стране, я уезжаю в город, который нравился мне всегда и где я смогу наконец спокойно заняться исследовательской работой. Готика, вы понимаете, готика – вот все, что меня интересует. А Эссен – это готика. Я хочу дожить до старости и успеть сделать все, что наметил. Я ничего не хочу больше слышать об этой картине…

– Но вы можете ее подарить, если когда-нибудь она найдется, – ввернула я. – Передоверить право наследования.

– Я не могу… От этой картины исходит опасность… Я не хотел бы, чтобы еще кто-то…

– Этот вопрос можно решить. – О такой удаче я и мечтать не могла. Затравленный интеллектуал, начитавшийся средневековых религиозных теософов, архивная крыса, владелец карманных аллегорических животных готов избавиться от Лукаса Устрицы любой ценой. – Если картина будет найдена…

Мягкие волосы на макушке Гольтмана задрожали.

– …если картина будет найдена, я могу заняться ею. При условии, что вы доверяете мне все правовые действия, с ней связанные.

– Вы отчаянный человек. – Гольтман снова близоруко прищурился. – Через неделю меня не будет в стране, меня ждет Эссен. И я жду его – как манны небесной…

– Отлично. – Я тотчас же прервала его приторно-сладкий поток слов. – Вы согласны, Иосиф Семенович?

– Право, не знаю…

– Вы избавляетесь от головной боли, а все последствия я беру на себя, – уламывала я мнительного ученого.

– Вы думаете?

– Что тут думать? Сейчас составим бумагу, потом заверим ее у нотариуса. Вы уезжаете в Эссен свободным и богатым человеком.

– Ну, хорошо, – сказал наконец он.

Я с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не задушить Гольтмана в объятьях: путь свободен, отныне только зеленый свет, через несколько вшивых месяцев мы будем обеспечены до конца дней своих!

– Что я должен делать?

– Я составлю соглашение, вы подпишете его. А потом отправимся к нотариусу. Вы располагаете парой свободных часов?

– Конечно. Я только найду очки и переоденусь.

– Вот и отлично. А я набросаю проект. У вас есть ручка и бумага?

Гольтман сунул мне стодолларовый «Монблан» и несколько листов хорошей писчей бумаги. Спустя десять минут документ был готов. По нему я являлась доверенным лицом И. С. Гольтмана (непозволительная наглость с моей стороны) и брала на себя все обязательства по продаже картины «Рыжая в мантии» неизвестного автора. Поставив последнюю точку, я завернула колпачок ручки, качнула голову китайского болвана и принялась внимательно изучать внутренности комнаты.

Я успела дойти только до каминной полки, когда появился облаченный в тройку Иосиф Семенович. Выглядел он торжественно: именно такие тройки практикуются на свадьбах и похоронах.

– Все готово, Иосиф Семенович. Я внесла свои паспортные данные. Вы ведь даже не посмотрели – ни их, ни лицензию, ни документы от Союза художников. Вы слишком доверчивы.

– Каюсь, не люблю бумажек. Люди должны доверять друг другу. Вы ведь пришли не для того, чтобы облапошить меня, правда?

– Правда. – Я даже не покраснела.

– Вот и отлично. – Он присел рядом со мной и вынул из кармана очки с толстыми линзами: бедняга, он действительно был почти слеп. – Слава богу, наконец-то их нашел… Они лежали в ванной, представьте себе. Извините, что заставил вас ждать.

– Ну что вы! – Я готова была сидеть здесь сутками, лишь бы заполучить Деву Марию относительно законным способом.

– Где мне нужно расписаться?

– Вот здесь. Вы взяли паспорт и завещание?..

Гольтман водрузил очки на нос, пробежал глазами текст, поставил трогательную закорючку и мельком взглянул на меня. И больше уже не отрывался от моего лица.

Сначала я даже не поняла, что произошло. Глаза Гольтмана за толстыми стеклами очков наполнились ужасом и едва не вылезли из орбит, плохо выбритые щеки посинели, и мне показалось, что он сейчас умрет.

– Что с вами, Иосиф Семенович? – Я невольно потянулась к нему.

Гольтман отшатнулся от меня, как от омерзительной гадины.

– Я знал… Я знал, что ты придешь убить снова, что ты не оставишь нас в покое…

– Что с вами? – Я снова попыталась придвинуться к нему, но он сполз с оттоманки, бухнулся на колени и поднял руки, худые и бледные.

– Я знал, что ты вернешься, рыжая бестия… Я чувствовал это…

Рыжая бестия… Неожиданная догадка поразила меня, и я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться: портретное сходство с Девой Марией, вот о чем я забыла. «Рыжая в мантии» была точной моей копией, а он не мог разглядеть моего лица, пока не надел очки. А когда разглядел – страшно испугался. Испугался по-настоящему. Сумасшедший книжный червь, жучок-короед, готовый источить готику Эссена вдоль и поперек. Все происходящее выглядело смешно и пугающе одновременно. Он действительно меня боится, боится до смерти, он верит в черную магию картины. Что ж, тем лучше, не мытьем, так катаньем. Я всегда была изворотлива, еще в академии я добывала зачеты самыми невероятными способами. Недаром Жека зовет меня авантюристкой.

Так что сейчас или никогда. Всадники Апокалипсиса будут мной довольны.

Я загнала остатки совести в предназначенную для них клетку (не очень-то они и сопротивлялись) и решила сыграть роль рыжей бестии до конца. Мне потребовалось всего несколько минут, чтобы сосредоточиться. И все эти несколько минут Гольтман беспомощно отползал от меня.

– Не стоит меня бояться, – нейтральным голосом сказала я и засмеялась.

Непристойным в моем понимании смехом. Должно быть, он не слишком отличался от смеха девушки на картине, и Гольтман затих.

– Чего ты хочешь? – пролепетал он. – Чего ты хочешь от меня?

– Забудьте о картине. Забудьте и никогда о ней не вспоминайте. Езжайте в свой Эссен, и никто вас не потревожит. Никто и никогда.

– Боже мой!..

– Не стоит призывать бога. Вы должны пообещать мне, что никогда не вспомните о картине, иначе… Не стоит повторять участь дяди.

Гольтман сжался на полу. На секунду мне стало жалко его, но в конце концов он сам виноват в этом балагане, он сам предложил мне правила игры.

– Вы обещаете?

– Да, да, да…

Я склонилась над ним – запах магнезии и валерьянки усилился. До чего же просто его запугать!.. Гораздо сложнее поставить последнюю точку. Нужно сначала найти ее.

И я нашла.

Я поцеловала Гольтмана в пергаментный, покрытый испариной лоб – поцеловала со всей страстью и всем бесстыдством, на которые была способна. Иосиф Семенович почти не дышал, на какую-то страшную секунду мне показалось, что он отдал богу душу.

Нет, он все-таки жив, хотя и находится в полуобморочном состоянии. А мне нужно убираться отсюда, иначе он придет в себя.

Собрав со стола бумаги, я прошла к двери и закрыла ее за собой.

* * *

Чтобы прийти в себя, мне пришлось выпить коньяку: все в том же бистро. Это помогло, но лишь на несколько минут. От последней сцены остался осадок, который ни в каком коньяке не утопить. Я закрыла глаза и принялась ждать, когда мой рассудок справится со всем и, самое главное, примирится. Ждать пришлось недолго. Сначала я находила ситуацию чудовищной, потом, омытая еще одной порцией коньяка, она стала казаться мне забавной. Я просто приняла подачу, вытащила почти безнадежный мяч – медаль мне за это!

В конце концов, ничего страшного не произошло: младший Гольтман увидел во мне только то, что хотел увидеть, а я не стала его разубеждать. Если он хочет видеть во мне материализовавшегося демона – на здоровье. Нельзя мешать людям верить во что-то. Главное достигнуто: картина принадлежит нам.

Я ни секунды не сомневалась, что Гольтман никому не расскажет о случившемся, что он уедет в свой Эссен и постарается забыть обо всем. И никогда к этому не возвращаться. Я не верила в мистическую способность картины убивать. Я сама столько времени находилась рядом с ней – и ничего не произошло.

Или картина действует только на мужчин?

Но и Лавруха жив-здоров, и Ванька Бергман, который вообще не вылезает из азиатского гриппа… Так что выкинь все дурные мысли из головы, Кэт. Тебе предстоит большая работа…

– Не помешаю? – услышала я над своей головой вкрадчивый голос.

За последнее время он так меня измучил и так въелся во все поры кожи, что я узнала бы его и со спины.

– Как вы можете помешать? Присаживайтесь, капитан.

И проклятый капитан опустился на стул рядом со мной. Мне сразу же захотелось надраться, как только я увидела его дурацкий ежик и дурацкий твидовый пиджак.

– Вам взять что-нибудь? – спросил он.

– Кофе. Вы же хотели выпить со мной кофе…

Пока Марич ходил за кофе, я успела собраться с мыслями. Отрицать, что я пасу здесь Гольтмана, бессмысленно, следовательно, нужно сказать правду. Я пыталась поговорить с ним о некоторых картинах, но он не стал меня слушать. Сейчас я ввяжусь в разговор, а там посмотрим.

Марич уселся за стол и принялся размешивать ложечкой сахар.

– Я же говорил вам, что мы еще увидимся, – приветливо начал он.

– Нисколько в этом не сомневалась.

– Вам тоже нравится Павловск?

– Я без ума от Павловска. Люблю приезжать сюда. Здесь дивный парк.

– И дивные коллекционеры, – ввернул капитан. – Что вы здесь делаете, Екатерина Мстиславовна?

– Навещала одного дивного коллекционера.

– Удачно?

– Не совсем.

– Что такое? – Марич посмотрел на меня с деланным сочувствием.

– Вы меня заинтриговали. И мне захотелось самой взглянуть на коллекцию. Я ведь владелица галереи, узнала, что Гольтман уезжает из страны, кое-что распродает.

– А вы решили купить это кое-что? – Он не верил ни одному моему слову, это было видно.

– Вряд ли я располагаю такими суммами. Спортивный интерес, не более. У вас есть новости о похищенных вещах?

– Вы прекрасно знаете, что нет, – с нажимом произнес Марич. Он по-прежнему меня подозревал.

– Не знаю. Но надеюсь, что ваши героизм и самоотверженность рано или поздно принесут плоды. И вещи вернутся к хозяину.

Марич промолчал и сосредоточился на кофе.

– Как вы нашли наследника? – спросил он через минуту.

– Забавный тип, – я старалась не грешить против истины. – Типичный книжный червь… человек не от мира сего. К сожалению, он неважно себя чувствовал, так что визит пришлось скомкать. А вы тоже собрались его навестить?

– Собирался, но раз вы утверждаете, что он неважно себя чувствует… Боюсь, что посещение придется отложить. Не хотите покататься на лодке, Екатерина Мстиславовна? В парке выдают лодки напрокат.

– И за этим вы притащились из Питера? Чтобы прокатить меня на лодке?

– Почему бы и нет? Мне бы хотелось узнать вас поближе.

Конечно, тебе хочется узнать меня поближе, чтобы при первом же удобном случае защелкнуть наручники и зачитать права.

– Думаю, я вас разочарую. Я боюсь воды.

– Жаль. Зачем вы ездили к Гольтману? – Он так резко изменил тон, что я даже вздрогнула.

– Я же сказала…

– Вы думаете, я вам поверю?

– Зато какая непаханая целина версий! – Я решила вести себя по-хамски.

– Ну, хорошо. В конце концов узнать это не составит труда.

Капитан поднялся и направился к дому Гольтмана. Я совершенно спокойно осталась сидеть на месте: святая простота, да и только. Даже если Гольтман впустит его и начнет лепетать об ожившей картине, Марич просто-напросто ему не поверит. Но ведь Гольтман сам сказал мне, что боялся выглядеть сумасшедшим в глазах следствия… И потом – он не указал картину в списке украденного.

Марич вернулся через пять минут.

– Ну как? – сочувственно спросила я.

– Пожалуй, вы оказались правы. Он не пустил меня вовнутрь. Сослался на нездоровье. – Марич хотел ухватить меня и не мог, и это выводило его из себя.

– Вот видите. Всегда нужно верить людям, даже рыжим.

Договорить я не успела: в конце улицы показался допотопный снегиревский «Москвич». Еще никогда я не радовалась ему так сильно. «Москвич» издал призывный гудок, и я поднялась.

– До свидания, капитан. Сегодня подвезти не сможем, увы.

… Только захлопнув дверцу «Москвича», я почувствовала себя в безопасности. Вечная крошка Алсу, нещадно эксплуатируемая Снегирем, показалась мне Монтсеррат Кабалье и Марией Каллас в одном лице: наконец-то я могу расслабиться!

– Опять этот хрен, – проворчал Снегирь, поворачивая ключ зажигания. – Что это он к тебе приклеился, как банный лист к заднице?

– У него работа, Лаврентий. У нас тоже. И большая.

На лице Снегиря отразилась борьба чувств.

– Сначала скажи: да или нет?

– Да! – заорала я на весь салон и бросилась Снегирю на шею. – Да! Картина наша, Лавруха!

Снегирь целомудренно отстранился.

– Я бы на твоем месте так не радовался. Картина его?

– Говорю тебе – картина наша!..

Через минуту я уже рассказывала ему о визите к Гольтману во всех подробностях. Лавруха лишь вздыхал и недоверчиво качал головой: все происшедшее показалось ему несусветной опереточной глупостью.

– Он шизофреник? – с надеждой спросил у меня Снегирь.

– Шизофрения, навязчивые мании, пляска святого Витта – какая разница, если он поклялся мне нигде не упоминать о картине. Тем более что через неделю его не будет в стране.

– Сегодня поклялся, а завтра…

Я не дала Снегирю договорить.

– Ты не понял, Снегирь? Он боится картины. Он даже не заявил ее в розыск… Он смертельно ее боится.

– Как можно бояться картины? – Здесь Снегирь лукавил: мы ведь тоже в какой-то момент испугались ее.

– Но ведь и нам было не по себе, когда ты снял последний слой…

– Это совсем другое, Кэт. Это не страх, это священный трепет перед великим. От великого всегда за версту прет опасностью, и только потому, что мы не можем понять, как это сделано. А обвинять картину в убийстве – пусть с этим разбираются психиатры.

– Но ведь его драгоценный дядя умер.

– От инфаркта.

– И Быкадоров умер от инфаркта… И оба они имели дело с картиной.

– Мы тоже имели дело с картиной, но, как видишь, живы, здоровы и довольно упитанны. – Снегирь сказал именно то, что я хотела услышать.

Я услышала и успокоилась окончательно.

– Значит, он принял тебя за оживший образ? – перевел разговор на другую тему Лавруха.

– Представь себе, – рассмеялась я.

– Клиника. А ты?

– Я не стала его разубеждать. Просто припугнула, вот и все. Надо же извлекать какую-то выгоду из нашего сходства.

– Думаешь, он будет молчать?

– Уверена. Мент уже пытался к нему прорваться, но он просто не открыл. Сказал, что болен. Он будет болен до самого отъезда, или я ничего не понимаю в людях. Так что можно смело готовить «Всадников» к продаже…

– Для начала нужно выяснить, не была ли она украдена раньше.

– Снегирь, ты зануда! Ванька же читал нам свеженькую статейку из «Вестника». Она, между прочим, датирована маем месяцем. Там говорится всего лишь о трех известных работах Остреа! О трех. А в мае Гольтман был уже мертв, а его племянник…

Я осеклась. В мае Гольтман был три месяца как мертв, а его племянник изъял картину из коллекции и спрятал где-то на чердаке, если верить его словам. Ограбление произошло в июле, когда обчистили несколько комнат особняка: именно там располагалась вся коллекция. Но как можно было украсть картину, находящуюся на чердаке, спрятанную под хламом, – то есть в месте, где ее не должно быть по определению? Только в одном случае – если кто-то целенаправленно искал именно ее. Почему я не спросила об этом Гольтмана? В любом случае теперь я этого не узнаю.

Но ведь Быкадоров нашел ее, и нашел на чердаке…

Это была неудобная мысль. Но я поступила с ней так же, как обычно поступала с неудобными мыслями. Я просто выкинула ее из головы.

* * *

Гольтман уехал.

Убрался в свой Эссен. Ровно через неделю после нашего с ним разговора. Лавруха, издали наблюдавший за ним в Пулкове, подтвердил это. Теперь руки у нас были развязаны. И мы смогли наконец-то заняться картиной. Только ею.

Для начала необходимо было придумать легенду ее возникновения в «Валхалле». Версия со старушкой из Опочки выглядела несколько приземленно, и тогда мы решили совместить две истории: о старушке (в новой редакции она оказалась покойной бабушкой Снегиря) и о Второй мировой войне. Месяц мы убили на изучение всех возможных источников, Лавруха даже затерся в комиссию по возвращению культурных ценностей, а я, с помощью Динки Козловой, подняла эрмитажные архивы, касающиеся голландцев.

Мы потратили уйму денег на факсы во все крупнейшие галереи мира: шведских денег от «Зимнего утра» хватило ненадолго, и Лаврухе пришлось продать свой «Москвич», а мне – недавно купленную стиральную машину «Аристон» и музыкальный центр.

– Я без колес как без рук, – ворчал Лавруха.

– Зачем тебе руки, ты ведь уже год ничего не пишешь, художничек! – урезонивала его я.

– А женщин обнимать, Кэт? Под юбки к ним забираться…

– Потерпи, продадим «Всадников» и купим тебе «шестисотый» «Мерседес».

– Не нужны мне бандитские машины. Мне бы что-нибудь скромное, трехдверный джипик, например.

– Будет тебе джип, а также белка и свисток…

С каждым днем белка и свисток становились все очевиднее: картина не была засвечена нигде, никто не разыскивал ее, никому из известных музеев, не очень известных музеев и частных коллекций она не принадлежала.

Она принадлежала только нам. Перед тем как хлопнуть дверью в небытие, фартовый вор Быкадоров сделал нам царский подарок…

Только один раз мы выбрались в Зеленогорск, к Жеке и двойняшкам. История с Лукасом ван Остреа, рассказанная нами в лицах, неожиданно произвела на Жеку странное впечатление. Она расплакалась и сказала, что мы роем себе могилу. Что эта картина принесет нам массу неприятностей и что лучше, пока не поздно, передать ее государству.