Текст книги "Купель дьявола"

– Откуда вы знаете?

– Агентурные данные. Это правда, что вы похожи?

– Слухи сильно преувеличены.

По лицу Титова пробежала едва заметная тень разочарования.

– Зачем вам картина, Алексей? – спросила я. – Вы ведь не коллекционер.

– Собираюсь им стать.

Ну конечно, в богатых домах это считается хорошим тоном.

– Знаете, что я вам посоветую? Если у вас так много лишних денег, начните с Ван Гога. Семьдесят восемь миллионов за вариант «Подсолнухов», как вам?

– Никак, – честно признался Титов.

– Не любитель Ван Гога?

– Говорят, что это очень редкая вещь. Что этот художник оставил после себя три картины. А эта – четвертая.

– Вы вообще когда-нибудь слыхали о Лукасе ван Остреа? – Мой тон стал подозрительно похож на тон Херри-боя.

– В общих чертах.

Ничего ты не слышал вплоть до последнего благословенного августа. Это и ежу понятно.

– Он не слишком ценится на рынке, – продолжала запугивать я бензинового короля.

– А почему же за него так много просят?

– Редкая вещь. Ни одной из картин Остреа нет в частной коллекции. – Тут я снова вспомнила деревню Лялицы.

– Вот видите! Ни одной. – Титов удовлетворенно откинулся на стуле.

Теперь я увидела его насквозь: печень, разъеденная циррозом честолюбия, легкие, отягощенные кавернами амбиций, и сердце, качающее спесь по венам. Ему необходимо обладать редкой вещью, чтобы утвердиться в собственных глазах. И в глазах всех окружающих тоже. Представительский «Мерседес» есть у каждого второго, любовница-фотомодель – у каждого первого, а вот картина, которой никогда не было в частной коллекции… Я представила себе загородный дом Титова – где-нибудь в освежеванном нуворишами Репине. Или Комарове. Он поставит «Всадников» на каминную полку, между какими-нибудь породистыми пастухом и пастушкой из фарфора. По средам «Всадников» будет протирать от пыли домработница, а по пятницам Алексей Алексеевич Титов займется приемом зарубежных деловых партнеров: «I hope you will feel at home with us».

Они выпьют баккарди и уставятся в картину. Это очень редкая вещь, скажет Алексей Алексеевич, единственная вещь голландского художника Лукаса ван Остреа, находящаяся в частной коллекции. С таким человеком стоит иметь дело, подумают деловые партнеры, это солидный человек. Это человек, не лишенный вкуса. Это богатый человек, верящий в стабильность: только в стабильных обществах люди вкладывают в картины большие деньги. Так подумают его партнеры. И подпишут с ним соглашение о намерениях.

А потом приедут его приятели. Они выпьют водки, и Леха Титов небрежно скажет им, что отвалил за картину миллион баксов. Сумасшедший мужик, подумают его приятели, но до чего широкая душа!.. В России любят широкие души…

Я хоть сейчас бы отдала картину идиоту-подвижнику Херри-бою, но нам нужны деньги. Очень нужны. И мне, и Жеке, и двойняшкам, и Лаврухе…

Лавруха.

Я немедленно должна позвонить ему, не хватало, чтобы не учтенные нами Лялицы всплыли в самый последний момент.

– Вы не слушаете, – вернул меня к действительности голос Титова.

– Я все уже выслушала, – я поднялась из-за стола. – Простите, мне нужно позвонить.

Я воспользовалась телефоном, любезно предоставленным мне метрдотелем. Набрав номер Лаврухиной мастерской, я принялась считать звонки. Лавруха снял трубку на седьмой.

– Ну что ты за человек, Кэт? Мешаешь человеку спать и видеть сны.

– Лавруха, – выдохнула я в трубку. – Лялицы!

– А что – Лялицы?

– Я еду туда.

– С ума сошла! – Лавруха сразу проснулся. – Что за блажь?

– А вдруг он объявится в Питере, этот публицист? Или узнает об аукционе из газет? И предъявит задокументированные права? И расскажет, что картина была подарена коллекционеру Гольтману? Нас же посадят… – тут я понизила голос. – За соучастие в краже. И сокрытие улик от следствия…

– Ты вообще где находишься?

– В ресторане…

– Эти мысли тебе печеночный паштет навеял, что ли?

– Японские рыбные лепешки, – огрызнулась я.

– Тогда понятно. Не жри на ночь, сколько раз тебя предупреждал. И вообще, с каких пирогов должен объявиться этот чертов публицист? – продолжил гастрономическую тему Лавруха.

– Мало ли…

– Во-первых, какую картину он подарил Гольтману?

– Нашу…

– Какую из двух? У нас же две картины, не забывай. Левая створка триптиха. И продаем мы не твоего двойника, а «Всадников Апокалипсиса». А о «Всадниках» никто и понятия не имел до этого лета. Усекла? А если ты отправишься в Лялицы и начнешь устраивать там дознание… Мне продолжить?

Яснее ясного. Сонный Лавруха оказался гораздо прозорливее меня. Я даже рассмеялась: нужно же быть такой дурой! Со «Всадниками» нам ничто не угрожает, потому что их просто не существовало в природе до июля месяца. В который раз я умилилась расположению звезд над нашими преступными головами.

– Ну, что ты замолчала? – недовольно спросил у меня Лавруха.

– Пребываю в немом восхищении. Ты прав, Снегирь. Никакой горячки я пороть не буду.

– Вот и умница, Кэт. Кстати, с кем это ты заседаешь в ресторане? Уж не голландец ли расщедрился?

– Да нет. Наш с тобой соотечественник.

– Ну-ну… Ладно, без любви не давай. Пока.

Лавруха отключился, а я еще несколько минут простояла возле телефона. А затем, поблагодарив метрдотеля, вышла на улицу и глубоко вдохнула ночной воздух. И снова услышала дальние глухие раскаты грома. Странные шутки шутит природа: гром без грозы и дождя, аномально жаркое лето, возникшая из небытия картина… В этом городе возможно все, что угодно. Ни в одном другом месте ничего подобного случиться не может.

Вывеска ресторана «Анаис» все еще подмигивала мне неоном, а за столиком все еще сидел Алексей Алексеевич Титов. Меня он больше не увидит, во всяком случае, до аукциона. Агнесса Львовна и представительский «Мерседес» злорадно помахали мне ручкой.

Я перешла на другую сторону улицы, юркнула в подворотню и спустя несколько минут уже стояла на набережной Фонтанки. Где-то далеко, над Невским, болталось светлое от огней, почти предрассветное небо, а здесь, у Фонтанки, было темно и тихо. Так же темно и тихо, как в моей душе. Она плыла сейчас в почти невидимой воде, преломляясь и обретая самые неожиданные очертания. Да, именно так, эти отражения и преломления собственной души пугали меня. За какой-то месяц я понаделала массу мелких и крупных подлостей и при этом чувствовала себя прекрасно. Но кто сказал, что добро есть норма, а зло – аномалия?

Зло всегда эротично, вспомнила я асексуального Ламберта-Херри Якобса.

Если это правда, то скоро я заблистаю на обложках «Плейбоя».

Эта мысль так понравилась мне, что я рассмеялась, нашарила на парапете маленький камешек и швырнула его в реку. Жаль, что поблизости нет спуска, а то я бы спустилась к воде и с удовольствием поболтала бы в ней ногами. Послезавтра, нет, уже завтра, будет аукцион, «Всадники» обретут нового хозяина, а мы – свободу…

– О чем задумались? – раздался за моей спиной вкрадчивый голос.

Я обернулась. Так и есть, Алексей Алексеевич Титов собственной персоной.

– Прелестный городишко Санкт-Петербург. – Я была вовсе не расположена продолжать знакомство.

– Неплохой. Почему вы ушли?

– Мне надоела ваша мышиная возня вокруг картины. По-моему, вы получили от меня исчерпывающую информацию. А я оттянулась по полной программе.

– Только за ужин не заплатили, – он все-таки не удержался от укола.

– Кому?

– Мне.

– Пришлите счет на галерею.

Я наконец-то отклеилась от парапета и двинулась в сторону Невского. Алексей Алексеевич последовал за мной. В полном молчании мы прошли несколько кварталов и оказались на площади Ломоносова.

Завидев вдали машину, я подняла руку.

Титов посчитал это достаточным поводом, чтобы возобновить разговор:

– Зачем? Я сам подвезу вас…

– Обойдусь, – бросила я, но руку все же опустила.

– Мне не трудно.

Чего уж трудного: за нашими спинами маячила вереница джипов и намозоливший мне глаза «Мерседес».

– Я предпочитаю передвигаться без эскорта.

Титов воспринял это как руководство к действию. Он подошел к телохранителям, что-то сказал им, и спустя минуту джипы развернулись и отбыли в неизвестном направлении. Титов приветливо распахнул дверцу, и я, проклиная себя за слабость к красивой жизни, снова устроилась на сиденье.

– Куда? – спросил у меня Титов.

– На Васильевский. Пятнадцатая линия.

Азиат, сидящий за рулем, настороженно ухмыльнулся. Я сразу же заметила эту его ухмылочку – такую же узкую, как и глаза. Он никому не верил, даже львы на Банковском мостике и памятник Барклаю-де-Толли у Казанского были у него на подозрении. В конце улицы снова появились джипы: теперь они следовали за нами, постепенно сокращая расстояние.

– Не многовато ли охраны?

– Не многовато. На меня уже было два покушения, – в голосе Титова вдруг прозвучала нелепая мальчишеская гордость за себя, такого рискового мужика. – А хочется дожить, по крайней мере, до чемпионата мира по хоккею.

– А потом?

– А потом – до Олимпийских игр… Зимних.

– А потом?

– А потом – до летних.

…Через десять минут вся кавалькада остановилась около моего дома на Пятнадцатой линии. Я сдержанно поблагодарила Титова и вылезла из машины. И снова он последовал за мной. А азиат последовал за ним. Втроем мы подошли к ночному ларьку, где я под бдительными взглядами своих спутников взяла себе бутылку пива. Это дополнило мой образ: пиво – развлечение для бедных.

– Ну, всего доброго, Алексей Алексеевич, – сказала я. – Все еще не передумали покупать картину?

– Нет. Вы не пригласите меня на чашечку кофе? – Урок, преподанный ему в галерее, видимо, впрок не пошел.

– Вы же знаете. У меня только растворимый. – Я отхлебнула из бутылки и прищурилась.

– Обещаю!.. – Он молитвенно сложил руки на груди.

– Черт с вами, пойдемте. Только учтите, что лифт не работает, а я живу на шестом этаже.

Даже это не испугало Алексея Алексеевича. Он мужественно потащился за мной. И начал приставать уже на площадке между третьим и четвертым этажами.

– Зачем вы это делаете? – искренне удивилась я. – Вам что, своих женщин не хватает?

– Вы мне нравитесь, Катя. Вы забавная.

То ли освещение на площадке было недостаточным, то ли пиво слишком быстро ударило мне в голову, но Алексей Алексеевич вдруг снова показался мне милым мальчишкой. Почему бы и нет, сказала я сама себе. Я – забавная, рыжая и удачливая, почему я не могу позволить себе…

И я позволила.

Я позволила, как только за нами захлопнулась входная дверь. Я позволила поцеловать себя и осторожно расстегнуть пуговицы на костюме. И – уже менее осторожно – пуговицы на блузке. И – совсем неосторожно – застежку от лифчика.

– Где у тебя кровать? – шепотом спросил Алексей.

– Я провожу… – ничего умнее этой фразы мне в голову не пришло.

– Я сам тебя провожу, – рассмеялся он, переступил с ноги на ногу, и мне вдруг показалось, что под подошвами его туфель что-то хрустнуло.

Уж не скорлупки ли от быкадоровских грецких орехов, в самом деле?..

…Я проснулась от того, что мне нечем было дышать.

Спящий Леха (ночью, между двумя поцелуями, он позволил называть себя именно так) навалился на меня всей тяжестью: даже во сне он не выпускал меня из рук и контролировал ситуацию. Осторожно высвободившись из его объятий и погладив Пупика, прикорнувшего на кресле, я босиком прошлепала к окну. Лехин «Мерседес» по-прежнему стоял на противоположной стороне улицы. Я представила, как костерит меня верный азиат, вынужденный коротать ночь в машине. Голодный и холодный телохранитель бензинового короля, тебе не повезло.

Наскоро соорудив несколько бутербродов и налив в маленький термос кофе, я отправилась вниз, чтобы подкормить цепную собаку и задобрить ее: дотлевающая за окном ночь была чудесной, и я надеялась, что впереди у меня будет еще не одна такая.

Через несколько минут я уже была на улице.

Азиат разгадывал кроссворды, когда я легонько стукнула в стекло.

– Вы оставили его одного? – вместо приветствия спросил он.

– Он спит. Не буду же я его будить, в самом деле. Не волнуйтесь, я заперла двери. Вот, возьмите, – я сунула ему сверток с бутербродами и термос.

Азиат еще больше нахмурился, но сверток взял. А потом, подумав, распахнул дверцу. Я уселась на переднее сиденье рядом с ним.

– Не устали? – спросила я.

– Ничего. Я привык.

Мне стало грустно. Но, с другой стороны, этого и следовало ожидать. Молодой свободный богатый мужчина может запросто взломать любую койку, как какой-нибудь медвежатник. И я, несчастная Красная Шапочка, не самый большой бриллиант в его короне.

– Как вас зовут?

– Жаик, – нехотя ответил он. – Ударение на первом слоге.

– Странное имя.

– Обыкновенное. Казахское.

– Правда, что на него покушались? На вашего хозяина?

Жаик посмотрел на меня, как на Мату Хари при исполнении. И ничего не ответил.

– Никогда не была в Казахстане. – Разговаривать было решительно не о чем.

– Не много потеряли. – Он снова уткнулся в кроссворд.

– Я пойду?

– Идите.

Когда я вернулась в квартиру, Леха уже бродил по ней, сонный, голый и восхитительно красивый. И жевал наскоро приготовленный бутерброд с колбасой.

– Где ты была? – накинулся он на меня. – Я чуть с ума не сошел, когда проснулся.

– Нигде. Относила еду твоему парню. Вот и все.

Он посмотрел на меня с интересом.

– Зачем?

– Я подумала, что он голодный.

– Да? – Леха почесал переносицу. – Мне только сейчас пришло в голову… Он работает на меня уже три года. И я ни разу не видел, как он ест. И как спит – тоже.

– Он же телохранитель. А телохранители не должны есть и спать. Почему ты взял казаха? Толковых русских не нашлось?

– Его физиономия доставляет мне эстетическое удовольствие. Ты тоже доставляешь мне эстетическое удовольствие…

Последняя фраза разозлила меня. Ну конечно, мои абсолютно натуральные огненно-рыжие волосы – вот что доставляет ему эстетическое удовольствие. Редкая картина пятнадцатого века, телохранитель-казах, случайная любовница с рыжими волосами, а не какая-нибудь там пошлая блондинка или тривиальная брюнетка. Подобный экстерьер должен согревать его бензиновое сердце.

– При твоей любви к экзотике тебе нужно заниматься не топливом, а экспортом черного жемчуга. Или разводить крокодилов и опоссумов.

– Я учту, – серьезно сказал он, и через секунду на его руке пропищали часы.

– Мне пора, – вздохнул Леха. – Все было замечательно.

– Попутного ветра в горбатую спину, – напутствовала его я.

Все было замечательно – более обтекаемой фразы и придумать невозможно. Замечательно и бесплатно. Исчерпывающая информация о «Всадниках» получена, договориться со мной не удалось, но зато удалось со мной переспать. Не бог весть что, утешительный приз, не больше. Забирай свои вещички и проваливай.

– Ты сердишься? – невинным голосом спросил уже одетый Леха. – Ты жалеешь о том, что произошло?

– Нисколько не жалею. Я сама этого хотела.

– Ну, пока, – он поцеловал меня в лоб.

– Передавай привет мамочке.

– Обязательно.

Я проводила его до двери, на ходу придумывая слова утешения. Мне они понадобятся, когда я останусь одна. Леха взялся за ручку двери, но так и не открыл ее.

– Вот что я хотел сказать тебе, Катя… Еще вчера.

– Вчера и нужно было говорить, – резонно заметила я. – А сегодня – это сегодня.

– Да. Сегодня – это сегодня. Я хочу, чтобы ты пожила у меня.

Ни спокойные глаза Титова, ни его спокойный затылок, ни его аккуратно затянутый галстук не предполагали такого оборота. До меня даже не сразу дошел смысл его фразы.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты пожила у меня, – терпеливо повторил он.

– Ты… Ты всем это предлагаешь?

– Нет. Ты первая.

– Почему?

– Не хочу с тобой расставаться.

– Да. Я забавная. Я помню.

– Ты согласна?

– Я не знаю. Это очень неожиданное предложение.

– Для меня тоже. Честное слово. – Леха притянул меня к себе. – Я заеду за тобой вечером. В семь тебя устроит?

– Ты форсируешь события.

– А чего тянуть, когда и так все ясно? – Он касался меня всем телом, он торопился жить: при его сволочной профессии и двух покушениях ничего другого не оставалось.

– Завтра будет аукцион. Давай перенесем на после аукциона.

– Ну, хорошо, – Титов нехотя согласился. – Тем более что я туда собираюсь. Я куплю эту картину, вот увидишь!

Он торопливо поцеловал меня и открыл дверь: на площадке уже маячила узкая фигура телохранителя Жаика.

– Увидимся сегодня? – напоследок спросил Леха.

– Завтра. Завтра, после аукциона.

Закрыв двери, я отключила телефон и отправилась в ванную. Завтра я буду богатой сама и в придачу получу богатого любовника. Красивого любовника, породистого любовника. Парня, с которым хорошо в постели, что немаловажно. Он не даст захиреть галерее, а при его помощи и при его тщеславии я смогу горы свернуть. Он введет меня в круг людей, о котором и мечтать не могла обыкновенная выпускница давно и благополучно забытого искусствоведческого факультета. Лавруха упадет на задницу, когда узнает об этом… «Тебе дьявольски повезло, старуха», – хрюкнет он.

Дьявольски повезло. Именно – дьявольски.

Интересно, это как-то связано с картиной или нет? Наверное, связано – мой живописный двойник и Дева Мария по совместительству не оставляет меня ни на секунду; все шары кладутся в лузу, все карты – на стол. Это моя игра. И меня ждет блестящее будущее, если я не буду дурой.

А дурой я не была никогда.

* * *

Аукцион проходил в недавно отстроенном здании гостиницы на набережной Карповки – «Хилтон» русского разлива, последнее прибежище VIP-персон. В конференц-зале гостиницы было не продохнуть. Набившаяся в зал публика истекала потом и ожиданием. Главный лот сегодняшнего дня, сенсация последних трех с половиной недель, доска кисти Лукаса ван Остреа, был еще впереди. Лавруха, притихший и облаченный в строгий костюм, терся рядом со мной, то и дело без причины хватая меня за руки.

– Как ты? – сочувственно спросила я.

– Как грешник в аду. Сижу на тефлоновой сковородке, а меня сам сатана поджаривает.

– Полагаешь?

– Гореть мы будем, это точно.

– Что-то ты совсем раскис, Лавруха.

– Зато ты, я смотрю, в отличном расположении духа.

– Еще несколько часов, и мы богаты, Снегирь…

Я отошла от Лаврухи и заглянула в зал. И тотчас же мое настроение упало до нуля. Зал был забит до отказа: строгие костюмы, сосредоточенные лица охотников на лосей и водоплавающих, аккуратное шуршание каталогов и стыдливое покашливание. В общей массе легко прочитывались банкиры, крупные коллекционеры, несколько известных ювелиров и шоуменов. Но Лехой в зале не пахло. Интересно, что заставило его передумать в самый последний момент?

– Ты кого-то ищешь? – Подошедший Лавруха снова вцепился мне в локоть.

– С чего ты взял?

– Я же тебя насквозь вижу. Ищешь и не находишь.

– Отстань от меня!..

От дальнейших объяснений меня избавил Херри-бой, как будто выросший из-под земли.

– Здравствуйте, Катрин! – грустно поздоровался он. Даже его обычно бодрый и правильный английский сник и потускнел.

– Привет, – рявкнула я в надежде отыграться за утраченные иллюзии. – Ну что, собрали необходимую сумму?

– О, если бы вы могли подождать, Катрин… Возможно, мне бы удалось…

– I am very sorry! – с плохо скрываемым удовольствием сказала я.

– Так-то, дружище! – Лавруха снисходительно похлопал Херри-боя по плечу. – Знай наших! Чужого нам не нужно, но и своего не отдадим.

От Лаврухи за версту несло спиртным: в холле конференц-зала был организован шведский стол, и вышколенные официанты обносили шампанским всех желающих. Там же, в холле, я столкнулась со своей уже почти забытой шведкой из посольства. Зато она сразу же узнала меня.

– Ви сегодня герой дня, Катья. – Ингрид (или Хильда, или Бригитта, или Анна-Фрида) приветственно подняла бокал. – Ви скрываль в своей гэллери такую ценную картину!..

Интересно, что она здесь делает?

– Вы хотите ее купить? – спросила я у шведки.

– О, нет! Это очень большие деньги… – В глубине холла она увидела кого-то из знакомых и помахала им рукой. – Извините меня, Катья… Желаю вам удачи…

Лавруха, все это время стоявший неподалеку, заметно оживился.

– Что за дивная самка? – спросил он развязным голосом. – И почему ты меня ей не представила?

– Ты для нее умер.

– Она сама тебе об этом сказала?

– Лавруха, это та самая шведка, которой я продала твои картины…

– А-а… Может быть, мне воскреснуть, как Иисусу Христу, ты как думаешь, Кэт?

– Для Иисуса Христа ты не вышел ни рылом, ни пропорциями. Так что придется тебе довольствоваться отечественными экземплярами.

– Убийца!..

Ничего не значащий треп Лаврухи немного отвлек меня от мыслей о Титове. Интересно, почему он не приехал? Может быть, мне стоило с ходу согласиться на его предложение? И ухватить бензинового короля за мошонку, пока он не передумал и был податлив, как сомнительного качества глина, из которой Адик Ованесов лепил своих керамических козлов?..

– О чем ты все время думаешь? – Снегирь снова подтолкнул меня под локоть. – Идем. Следующий лот наш.

Я мысленно выругалась: из-за дурацких воспоминаний о Титове я напрочь забыла, зачем мы здесь. «Всадники Апокалипсиса», вот что бесспорно, вот что никогда мне не изменит. Мы с Лаврухой ворвались в зал в самый последний момент и едва не пропустили ритуал заявки лота. Стоящий за изящной конторкой жрец от искусства хорошо поставленным голосом представил нашу доску. И только теперь я оценила красоту и торжественность момента. Слова плыли в пространстве, сталкиваясь друг с другом и удачно друг друга дополняя: картина «Всадники Апокалипсиса»… Пятнадцатый век… дерево, масло… Нидерланды… Лукас ван Остреа по прозвищу Устрица… Первоначальная цена…

Я видела сотовые телефоны в руках агентов, таблички с номерами, напряженно склонившиеся головы, бычьи затылки и бычьи лбы участников торжища. Только Титова не было среди них. Первыми сошли с дистанции расчетливые иностранцы: имя Лукаса Устрицы было вовсе не тем именем, ради которого стоило раздеваться до трусов. А после третьей перебивки цены отпали основные претенденты из числа крупных коллекционеров: слишком высоки были ставки. Планку пытались удержать только двое: стареющий холеный банкир (его лицо периодически мелькало на страницах деловых газет) и молодой бизнесмен, темная лошадка из газонефтяного стойла. Их торг был по-настоящему красив, а интрига закручена до предела. Наблюдая за ними, я забыла обо всем. Банкир повышал цену осторожно, цепляясь зубами за каждую лишнюю сотню; бизнесмен пытался сломить сопротивление противника лихими кавалерийскими наскоками. Общими усилиями они преодолели рубеж в один миллион, и зал затаил дыхание.

– Старый хрыч его обставит, вот увидишь, – жарко прошептал мне на ухо Лавруха.

– Свалится. Уж больно прижимист. – Я была всецело на стороне молодого ретивого жеребца. Широта его души увеличивала мои и без того фантастические комиссионные.

– Ничего. Курочка по зернышку клюет. – Лавруха проявил завидную проницательность, которую я оценила много позже. – Парнишка не стайер, салага, помяни мое слово…

Я обвела глазами зал и сразу же выхватила из толпы Херри-боя. От него исходили токи ненависти и полуобморочного желания обладать картиной. Волосы Херри-боя слиплись и намертво приклеились к черепу, кадык поршнем ходил в узком кожухе шеи, а глаза пожирали недосягаемых «Всадников», выставленных на подиуме.

Если бы Херри-бой родился в России, то в его душе сейчас звучали бы такты «Прощания славянки». Через несколько минут картина уйдет с молотка, и ты больше никогда не увидишь ее, бедняжка Херри-бой.

Глухим расслабленным голосом банкир накинул еще пару сотен, и молодой человек неожиданно сломался, притих и покинул поле боя. Выездка и конкур были закончены для него навсегда. Аукционный жрец два раза ударил молоточком и снова занес его для третьего удара. И тут случилось невероятное: никому не известная серая личность с последнего ряда подняла свою табличку. И предложила сумму, на сто тысяч превышающую последнюю цену. Лицо банкира неожиданно превратилось в маску гнева: морщины на его лбу пошли волнами, а крылья носа раздулись, как паруса какой-нибудь фелюги; я даже испугалась, что старика хватит апоплексический удар. Он так и не смог перебить цену, заявленную серой личностью с последнего ряда. Видит око, да зуб неймет.

Молоток в третий раз опустился на головы несчастных соискателей.

Картина ушла, а мы с Лаврухой в одно мгновение стали богатыми. И зайцами проскочили в никогда не принадлежавший нам хай-класс.

– Красиво сработано, – выдохнул Лавруха, вытирая галстуком вспотевший лоб. – Беспроигрышная тактика…

– Ты о ком?

– О нынешнем владельце… Дождался критического момента и саданул старому хрычу прямо в яйца. Но для такой тактики нужно иметь железные нервы и быть профессионалом экстра-класса. Аукционным игроком. Похоже, что он работает на кого-то, не для себя покупает…

– Все-то ты знаешь, Снегирь!

– А ты смотри и учись. Такие игры, между прочим, тоже входят в систему профессиональной подготовки галерейщиков.

Я с удивлением уставилась на Лавруху. Я и подумать не могла, что Снегирь обладает такими познаниями в аукционных играх.

– Ну, что варежку разинула, миллионерша? – подмигнул мне Снегирь.

– Я даже не знала, что ты у нас такой крупный специалист.

– Ты еще многого обо мне не знаешь. Идем, шампанского на радостях выпьем.

В холле Снегирь продолжил свою лекцию:

– Это же чистой воды психология, Кэт. Парень – физиономист от бога, да еще, наверное, с хорошим образованием. Наблюдает за участниками торгов, выжидает момент. Ясно, что повышать ставки до бесконечности никто не в состоянии. И максимальная сумма всегда прочитывается на чьей-то алчной роже.

– Ты думаешь?

– Уверен. Когда предел наступает, игрока всегда что-то выдает.

– Как он мог увидеть, он же сидел на последнем ряду…

– Ты заметила, что у него был сотовый? Наверняка кто-то из команды сидел неподалеку от банкира с таким же телефоном. Или хозяин…

– Это только твои предположения, Лавруха.

– Не лишенные оснований предположения.

Я несколько секунд разглядывала Снегиря. В нем ровным счетом ничего не изменилось: та же потешная рожа, те же толстые губы и не поддающаяся никаким бритвам поросячья щетина. Те же круглые и блестящие птичьи глаза (Лаврухина внешность всегда старалась соответствовать фамилии). Ничего не изменилось, и изменилось все. Я бросилась Лаврухе на шею, с трудом подавив торжествующий крик.

– Ты чего, Кэт?

– У нас все получилось, Лаврентий! Мы провернули это дельце, и мы богаты! Ты хоть это понимаешь?

– Если честно – нет. Пока не возьму их в руки, наши денежки, ничему не поверю… Кстати, когда мы их получим?

– Не сегодня и не в ближайшую неделю. Ты же знаешь, есть еще куча формальностей… Да и вряд ли тебе кто-то выдаст наличными такую сумму. Вычтут налоги, откроют счет, переведут в банк…

– Лучше заграничный. Швейцарский.

– Хотелось бы.

– Наконец-то я доберусь до Италии…

– А на рождественские каникулы сгоняем в Париж, – поддержала Лавруху я. – Возьмем Жеку, двойняшек и поедем… И еще в Барселону: мечтаю увидеть дома Гауди[16]16
  Гауди (Гауди-и-Корнет) Антонио (1852–1926) – испанский архитектор.


[Закрыть]. И весь остальной мир тоже…

Мы сразу же покинули аукцион, свободные и независимые молодые люди, и уже в дверях гостиницы столкнулись с Херри-боем. Он потерянно стоял у кадки с экзотическим деревцем и курил (я еще ни разу не видела, чтобы он курил).

– Ну, уважаемый, вот все и закончилось, – сказал Лавруха.

– Это большая ошибка. Вы не понимаете…

– Когда вы улетаете, Херри? – спросила я.

– В следующую среду. Вы не могли бы познакомить меня с покупателем?

– Мы даже не знаем, кто он, Херри.

– Да, конечно. – Он совсем по-русски бросил окурок в кадку и побрел к выходу.

– Жаль беднягу, – сказала я Лаврухе.

– Что делать… Все получает только победитель. То есть мы. И новый владелец картины, естественно. Поехали в Зеленогорск, Кэт.

…Как и следовало ожидать, правильная Жека вовсе не разделяла наших восторгов. Целый час мы сидели на покосившейся терраске Жекиной дачи, стараясь убедить ее в том счастье, которое нам привалило.

– Как хотите, – Жека воинственно поджимала бледные губы, – но ни копейки из этой суммы я не возьму…

– Ты хотела сказать – ни цента… Это же доллары, Жека! Целая куча долларов, – в очередной раз пробубнил Снегирь. – Ты решаешь все свои проблемы до конца жизни. Ты и крестники. Живете припеваючи на процент с капитала, Лавруху-младшего устраиваем в Итон, Катьку-младшую устраиваем в Оксфорд…

– Нет. Это плохие деньги…

– Послушай! – Лавруха уже начал терять терпение. – Мы никого не убили и не ограбили в темной подворотне. Мы просто воспользовались шансом, вот и все.

– Они принесут беду, я это чувствую. – С тех пор, как Быкадоров бросил Жеку, в ней, по ее утверждению, открылись экстрасенсорные способности. – Давайте просто забудем о них, раз уж так все получилось. Откажемся… У меня дети, и я хочу жить спокойно.

В концовке общей беседы я не участвовала. Переубедить в чем-то упрямую Жеку было дохлым номером. По террасе бродили сонные расплавленные тени, отяжелевшие от зноя насекомые падали в чашки с шампанским, и где-то за деревьями вздыхал залив. И меня вдруг пронзило чувство острой зависти к миру вокруг. Тени никогда не лжесвидетельствовали, насекомые – не крали картин, выдохшееся шампанское никогда не запугивало настоящего владельца доски, а заливу и в голову бы не пришло выставить краденую вещь на аукцион. А мы с Лаврухой были мелкими злодеями и портили природе всю ее отчетность.

– Жека! – по-прежнему канючил Снегирь. – Подумай сама, Жека… Мать-одиночка с двумя детьми. Они же растут… А твой батик не продается ни черта. И твоя акварель. А когда детки попросят у тебя компьютер и золотые серьги в уши – вот тогда-то ты и наплачешься…

Почему Снегирю так важно было выпросить у несчастной Жеки индульгенцию, я так до конца и не поняла.

– Даже если я буду подыхать от голода, я никогда не воспользуюсь вашими погаными деньгами! – надменно заявила Жека.

– Ну-ну. – Лавруха отодвинул стул и поднялся. – Идем, Кэт. Как видно, наша подруга страдает патологической честностью. А это требует хирургического вмешательства.

Возле самой калитки он обернулся и заорал:

– Ты дура, Евгения!

А потом по очереди поцеловал вертевшихся под ногами двойняшек и снова не удержался:

– Ваша мама – дура, дети. Идиотка. Так ей и передайте.

…Всю дорогу до Питера мы молчали: визит к Жеке оставил тягостное впечатление, круговой поруки не получилось. Честная Жека была нашим слабым местом, я никогда не подозревала в своей аморфной подруге такой несгибаемости, такого железобетонного упрямства. И не могла понять, почему Жека так противится деньгам. Ведь не убили же мы никого в самом деле. Разве что подняли то, что плохо лежит. Девять человек из десяти поступили бы на нашем месте точно так же. Пошла ты к черту, Жека!..

– Ты ведь тоже так думаешь? – наконец-то нарушил молчание Лавруха, и я вздрогнула.

– Ты о чем?

– О Евгении. Ты ведь тоже думаешь – «пошла ты к черту, Жека»!