Текст книги "Архив"

Мои мысли переключаются от смазанного образа Бена к заляпанному кровью полу, и в конце концов так переплетаются, что я уже вижу его самого среди осколков стекла, разглядывающего перепачканную кровью одежду. Я сажусь на кровати и смотрю в окно. Я ожидаю увидеть свой привычный двор и дом Линдси напротив, но вижу лишь безмолвный город. В этот момент мне еще сильнее хочется домой, чтобы можно было высунуться из окна и увидеть, как Линдси сидит на крыше и смотрит на звезды. Глубокая ночь – единственное время, когда она позволяла себе лениться и бездельничать. Мне кажется, ей было совестно даже за эти короткие моменты. Я сбегала из дома по Коридорам – через три перехода и лавку мясника – и вот я уже подходила к ней и устраивалась рядом, а она никогда не спрашивала, откуда я взялась. Она смотрела в небо и начинала говорить с середины предложения, будто я сидела с ней с самого начала. Будто все это в порядке вещей.

Обычно.

Настала пора сделать чистосердечное признание: иногда я мечтаю о том, чтобы стать обычной девушкой. Даже представляю себе ее: она выглядит совсем как я, и так же разговаривает, но это не я. И понятно почему: у нее такая открытая улыбка, и ее так легко рассмешить, прямо как Линдс. Ей не нужно таскать серебряное кольцо и нелепый заржавленный ключ. Она не умеет читать прошлое и не охотится за неупокоенными мертвецами. Иногда я представляю себе, как она занимается обычными, житейскими вещами. Запихивает учебники в школьный ящик. Валяется в шезлонге у бассейна в окружении подружек, которые купаются и щебечут о том о сем, а она перелистывает глупые девичьи журналы. Сидит на диване и смотрит фильм, а подруга пытается забросить в ее открытый рот зернышки попкорна. И почти все время промахивается.

Она устраивает вечеринку.

Идет танцевать.

Целует парня.

И она так… счастлива.

М. Так я зову ее, эту обычную, несуществующую себя.

Не могу сказать, что никогда не занималась ничем подобным: не целовалась, не танцевала и не тусовалась. Конечно, я это делала. Но то была фальшивка, маска, ложь. Я прекрасно умею пускать пыль в глаза, а обмануть саму себя не могу. Я могу сколько угодно изображать из себя М., носить ее, как маску. Но я не могу быть ею. И мне в нее никогда не превратиться.

М. никогда бы не увидела окровавленных людей в своей спальне.

М. не стала бы перебирать вещи погибшего брата, чтобы хоть одним глазком увидеть его.

Страшная правда состоит в том, что я знаю, почему любимой футболки Бена, как и нашивки, и синих карандашей, нет в злополучной коробке. Эти вещи были с ним в тот день, когда он погиб. Он надел футболку, положил нашивку в карман, а карандаши – в рюкзак, как всегда, в любой обычный день. Потому что это и был самый обычный день, до того момента, как Бен сделал шаг с тротуара напротив школьного двора, и вдруг на красный свет на него пронеслась машина.

И даже не остановилась.

Что бы делали вы, если бы знали, кто виноват, но не имели возможности найти и наказать виновного? Как бы вы закрывали дело, как это принято в полиции? Как бы двигались дальше?

Скорее всего, вы не двигались бы дальше. Вы бы двинулись прочь.

Мне хочется его увидеть. Не размытую кляксу, очертаниями напоминающую Бена, а его настоящего. Хотя бы на мгновение. Чем больше я о нем думаю, тем быстрее он исчезает из моей памяти. Я чувствую, что он бесконечно далеко от меня, и попытка ухватиться за безжизненные, пустые вещи его не вернет. Но я знаю, что может мне помочь.

Я встаю, скидываю пижаму и надеваю черные штаны и черную же водолазку – свою привычную униформу. Мой Архивный лист лежит на столе, немой и пустой. Я кладу его в карман. Мне все равно, что на нем не написано имен, – я все равно попаду в Коридоры. Только Коридорами я могу добраться до нужного места.

До Архива.

Глава четвертая

Выглянув из спальни, я обнаруживаю, что в квартире царит полная тишина. Проскользнув в гостиную, замечаю тонкую полосу света под дверью родительской спальни, и затаиваю дыхание. Надеюсь, папа просто заснул с книгой и включенным ночником. Ключ от квартиры, как награда, торжественно свисает с крючка у входной двери. Здесь все такое старое и обветшалое, что я боюсь выдать себя каждым шагом. Но мне каким-то чудом удается добраться до ключа, ни разу не скрипнув половицами. Осталась только дверь. Весь фокус в том, чтобы поворачивать ручку постепенно и равномерно. Я ухитряюсь проделать его, выбираюсь на свободу, закрываю за собой дверь 3F и поворачиваю в холл.

И замираю.

Оказывается, я не одна.

Посреди коридора, опираясь спиной о стену рядом с мариной, стоит парень моего возраста. Он смотрит вверх, в потолок – или сквозь него. Тонкий шнур от наушников черной полоской проходит по его скулам и шее. Кажется, отсюда даже слышен шепот музыки. Я делаю беззвучный шаг, но он тут же лениво поворачивает голову и смотрит на меня. И вдруг улыбается. Улыбается так, будто застал меня врасплох, будто я действительно сбегаю из дома.

На самом деле так оно и есть.

Его улыбка напоминает мне о картинах, которые я здесь видела. Ни одна не висит идеально ровно. Так же и его губы – одна сторона изгибается чуть выше другой. У него черные волосы, шипами торчащие в разные стороны, и мне почему-то кажется, что его глаза подведены.

Парень меж тем закрывает их и снова слегка запрокидывает голову, словно говоря: ладно, я тебя не видел. Но хитрая улыбка не сходит с его лица, и снисходительное молчание не отменяет того факта, что он преграждает мне дорогу к брату, спиной подпирая дверь в Коридоры. Замочная скважина как раз где-то под его локтем.

В первый раз за все это время я искренне радуюсь, что Коронадо такой старый. Сейчас мне очень пригодится вторая дверь. Старательно изображая девчонку-которая-сбегает-из-дома, я, гордо задрав подбородок, шествую через холл к северной лестнице (если бы я пошла по южной, это выглядело бы подозрительно). Черные брюки и водолазка плохо сочетаются с этим образом, но тут уж ничего не поделаешь.

Парень не открывает глаз, но его улыбка делается еще шире, когда я прохожу мимо. Удивившись, я спускаюсь по лестнице. Она ведет с третьего этажа на второй, где упирается в площадку парадной лестницы, каскадом спускающейся в вестибюль. Ступени устилает бордовый ковер, похожий на язык гигантского животного. Из-под моих ног взлетают облачка пыли.

Верхний свет потушили, и в загадочном полумраке кажется, будто в зале под лестницей мелькают тени. Вывеска на противоположной стене выцветшим курсивом шепчет «КАФЕ». Нахмурившись, я сосредотачиваюсь на том участке стены над лестничным пролетом, где, как мне показалось, видела трещину. Теперь этот фрагмент обоев таится в темноте между двумя островками света от настенных ламп. Я шагаю ближе и провожу пальцами по узору из геральдических лилий. Нашла.

Я кладу кольцо в карман и выуживаю из-за пазухи ключ деда. Свободной рукой нащупываю замочную скважину, вставляю в нее ключ и поворачиваю его. Спустя мгновение после металлического щелчка контуры двери проступают в виде тоненькой полоски света.

Коридоры вздыхают, когда я шагаю в их полумрак. Серый воздух и слабый шепоток, такой далекий, что превратился в едва различимые звуки. Я шагаю вперед, держа в руке ключ, и отыскиваю помеченные двери: белый заштрихованный круг, обозначающий Возврат, а справа от него – пустой кружок, помечающий Архив.

Я останавливаюсь, собираюсь с силами, и шагаю во вторую дверь.

В тот день, когда я стала Хранителем, ты держал меня за руку.

Прежде ты никогда не держал меня за руку. Ты избегаешь любого соприкосновения, и я уже начинаю понимать почему. Но в тот день, когда ты берешь меня с собой в Архив, ты крепко сжимаешь своими иссохшими пальцами мою ладонь и ведешь меня. Мы не надели колец, и я уже предвкушаю, что меня захлестнет волна твоих эмоций и мыслей, но я не чувствую ничего – только тепло твоего прикосновения. Я думаю, почему так получается: из-за того, что ты умираешь, или ты научился мастерски отгораживаться от окружающего мира? Мне никогда не освоить эту способность. Что бы ни было тому причиной, я чувствую только твою хватку, и я этому рада.

Мы входим в первый зал: просторное место с округлыми стенами, отделанными темным деревом и светлым камнем. Ты говоришь, что это приемная. Я не вижу ламп или люстр, но здесь очень светло. Дверь, через которую мы вошли, отсюда кажется больше, чем со стороны Коридоров, и уже старой, поизносившейся.

Над дверью в Архив притолока отделана светлым камнем. На нем вырезана надпись: SERVAMUS MEMORIAM. Я пока не знаю, что это значит. Три вертикальные линии – символ Архива – выбиты между словами, а под ними выстроился ряд римских цифр. В дальнем конце зала за большим столом сидит женщина. Она что-то оживленно строчит в объемистом фолианте. На краю стола – табличка «Соблюдайте тишину». Заметив нас, женщина с готовностью откладывает ручку, и я понимаю: нас ждали.

У меня начинают трястись руки, но ты только крепче сжимаешь мою руку.

– Кензи, ты самая лучшая, – шепотом подбадриваешь ты, а женщина жестом приглашает нас к большим двустворчатым дверям за своей спиной. Они распахиваются в стороны, как крылья. И там, впереди, я вижу сердце Архива: бескрайний Атриум, усеянный рядами полок. Женщина не встает, чтобы проводить нас, но, когда мы минуем ее, она приветствует тебя уважительным кивком и шепчет: «Энтони».

Ты ведешь меня дальше.

Здесь нет окон, потому что нет ничего вовне, но сводчатый стеклянный потолок над нами распространяет свет. Такое ощущение, будто у зала из дерева и мрамора нет ни начала, ни конца. Бескрайний стол проходит по центру как позвоночник, а от него ребрами в обе стороны ответвляются шкафы. Разделение на секции ограничивает пространство и делает его немного уютнее. Так оно кажется не таким неохватным.

Архив в точности такой, как ты рассказывал: лоскутное одеяло из дерева, камня и витражей, и чувство безмятежного покоя.

Но кое-что ты все же упустил.

Здесь красиво.

Так красиво, что я даже на мгновение забыла, что все эти шкафы вокруг заполнены телами. Что в изящных, отделанных деревом ящиках на полках лежат Истории. На торце каждого ящика приделана затейливая латунная рамка, а в ней – табличка с именем и датами. Как просто оказалось об этом забыть.

– Потрясающе, – говорю я слишком громко. Слова эхом разносятся по залу, и я корчу смущенную рожицу, вспомнив предупреждение на столе Библиотекаря у входа.

– Не поспоришь, – слышится тихий незнакомый голос. Я оборачиваюсь: на краю стола, сунув руки в карманы, примостился мужчина. Он выглядит необычно – высокая худощавая фигура, пышная черная шевелюра, спадающая на лоб, и мудрые серые глаза на молодом лице. Его одежда ничем не привлекает внимания – простые брюки и свитер, но на ногах у него ярко-красные «конверсы». Я невольно улыбаюсь. Несмотря на легкомысленные кеды, взгляд у него цепкий, сосредоточенный, а поза напряженная – он как собранная пружина. Даже если бы я встретила его в толпе на улице, сразу почувствовала бы: он – Библиотекарь.

– Роланд, – кивком приветствуешь ты.

– Энтони, – отвечает он, соскочив со стола. – И это – твой выбор?

Кажется, вы говорите обо мне. Ты выпускаешь мою руку и делаешь шаг назад, представляя нас друг другу.

– Да, это она.

Роланд удивленно изгибает бровь, а затем улыбается теплой, искренней улыбкой.

– Думаю, будет забавно. – Он жестом указывает на первое крыло, ответвляющееся от Атриума. – Если вы последуете за мной… – И, не договорив, он уходит. Ты уходишь за ним. А я остаюсь. Мне хочется задержаться здесь. Пропитаться этим странным чувством вездесущей тишины. Но пока мне это не дозволено.

Ведь я еще не Хранитель.

Когда я вхожу в приемную и вижу за столом незнакомого мужчину-Библиотекаря, то на секунду теряюсь. Меня охватывает нелепый страх, простой и сильный: вдруг моя семья перебралась слишком далеко, вдруг мы пересекли невидимую границу и оказались уже на другой ветви Архива. Роланд успокаивал меня, что этого никогда не произойдет, что каждая ветвь обеспечивает сотни километров городов и пригородов, но я все равно не могу совладать с паникой.

Я смотрю через плечо на каменную притолоку со знакомой надписью. Благодаря двум семестрам латинского (это была папина идея) я знаю, что она гласит: «Оберегаем прошлое». Римских цифр под надписью так много и они так мелки, что издалека напоминают узор на камне. Я как-то спросила, что это, и мне сказали, что это номер нашей ветви. Я до сих пор не смогла его разобрать, но просто запомнила узор, и теперь понимаю – он не изменился. Я немного прихожу в себя.

– Мисс Бишоп.

Этот спокойный голос мне знаком. Повернувшись к столу, я вижу, что из-за боковых дверей вышел Роланд, такой же высокий и подтянутый, как всегда, с непринужденной улыбкой и в красных кедах. Он совершенно не меняется. Я с облегчением вздыхаю.

– Эллиотт, можешь идти, – говорит он человеку за столом. Тот с кивком встает и скрывается за дверьми.

Роланд садится и закидывает ноги на стол. Порывшись в ящиках, извлекает пестрый журнал: какой-то модный альманах, который я ему принесла. Мама выписывает себе всякую макулатуру, а Роланд старается быть осведомленным во всех делах Внешнего мира. Я знаю, что большую часть своего времени он проводит, бегло просматривая новые Истории, наблюдая за миром через их жизни. Интересно, он делает это от скуки или по какой-то другой причине? Глаза Роланда пронизывает какая-то эмоция, и мне не понятно какая – боль или тоска.

Возможно, он скучает по Внешнему миру. Хотя и не должен. Библиотекари посвящают себя Архиву, оставляя позади прошлое и Внешний мир, – на все время своей службы, которое они сами устанавливают. Роланд говорил мне, что получить пост Библиотекаря – большая честь, ведь в кончиках твоих пальцев сосредоточится все мировое знание. Ты будешь оберегать прошлое – SERVAMUS MEMORIAM – и все в этом духе. Но я чувствую, что он скучает по солнцу, закатам и рассветам, по морю, свежему воздуху – и можно ли его в том винить? За пышный титул, более долгий жизненный срок и необъятный материал для чтения приходится платить высокую цену.

Он протягивает мне журнал:

– Ты что-то побледнела.

– Можешь оставить его себе, – отвечаю я, немного смущенная. – И у меня все нормально.

Роланд понимает, насколько я боюсь потерять эту ветку Архива. Иногда мне вообще кажется, что рабочие обязанности и возможность приходить сюда – единственное, что позволяет мне не сойти с ума. Большая слабость, и я это понимаю.

– Мне просто на мгновение показалось, что я вернулась не туда.

– А, из-за Эллиотта? Он у нас по обмену, – успокаивает Роланд. Порывшись в ящиках стола, он вытаскивает маленькое портативное радио и ставит его на стол рядом с табличкой «Соблюдайте тишину». Раздаются мягкие звуки классической музыки. Интересно, он включает ее специально, чтобы позлить Лизу? Она с трепетом относится к любым предписаниям. – Перевелся из другого места. Говорит, хотел сменить обстановку. Итак, что привело тебя в Архив этой ночью?

Я хочу увидеть Бена. Хочу поговорить с ним. Мне необходимо быть ближе к нему. Кажется, я схожу с ума.

– Не могла уснуть, – соврала я, пожав плечами.

– Быстро же ты добралась.

– В моем новом месте сразу две двери. Прямо в здании.

– Всего две? – поддразнивает он. – Ну и как, уже освоилась?

Я провожу пальцем по старинному фолианту, лежащему на столе.

– Очень своеобразное место.

– Ладно тебе, Коронадо не так плох.

Мне страшно. В моей спальне случилось что-то ужасное. Это мысли слабого человека. Ими не стоит делиться.

– Мисс Бишоп, – обращается он ко мне официальным тоном, пытаясь отвлечь от мрачных мыслей.

Я ненавижу, когда Библиотекари со мной церемонятся. Но это не касается Роланда: когда он так говорит, мне всякий раз кажется, будто он вот-вот улыбнется и подмигнет. В его устах официоз кажется шуткой.

– Да, он не так уж плох, – в конце концов сдаюсь я. – Просто слишком стар.

– Нет ничего плохого в старости.

– Тебе лучше знать, – соглашаюсь я. Это скользкая тема. Роланд не хочет рассказывать, как давно он здесь работает. Он не может быть очень старым: по крайней мере, он так не выглядит – одним из преимуществ работы в Архиве является сохранение молодости – но сколько я ни пыталась выведать о его жизни до Архива, о том, как он сам ловил Истории, он тут же менял тему или отделывался общими словами. То же касается и его работы в Архиве. Я слышала о том, что Библиотекари работали по десять-пятнадцать лет, а потом уходили на пенсию – если возраст не проявляется внешне, это не значит, что они его не ощущают. Но насчет Роланда я ничего не могу сказать. Я помню, он вскользь упоминал о Москве и как-то раз, забывшись, о Шотландии.

Музыка волнами струится вокруг.

Он опускает ноги на пол и начинает наводить порядок на столе.

– Я могу тебе чем-то помочь?

Бен. Я больше не могу извиваться, как уж на сковородке, и больше не могу врать. Мне нужна его помощь. Только Библиотекарю под силу ориентироваться в лабиринтах Архива.

– На самом деле… Я надеялась…

– Даже не проси меня об этом.

– Ты ведь не знаешь, о чем я хотела…

– Эти паузы и виноватый вид выдают тебя с головой.

– Но я…

– Маккензи!

Я вздрагиваю – он не так часто называет меня по имени.

– Роланд. Пожалуйста.

Он смотрит на меня и ничего не говорит.

– Я не смогу найти его сама, – настаиваю я, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Ты не должна его искать.

– Я уже не просила об этом несколько недель, – канючу я. Потому что просила Лизу.

Длится еще одно бесконечное мгновение, и в конце концов Роланд сдается и медленно закрывает глаза, словно признав свое поражение. Нащупав блокнот такого же размера, как мой Архивный листок, он что-то в нем пишет. Спустя полминуты у стола снова появляется Эллиотт, держа в руке свой блокнот. Он вопросительно смотрит на Роланда.

– Извини, что вернул тебя, – говорит Роланд. – Я ненадолго.

Эллиотт кивает и молча занимает свое место. Приемную никогда не оставляют без присмотра. Я прохожу за Роландом в Атриум. Тут и там вижу Библиотекарей, и издали узнаю Лизу: пучок темных пышных волос плывет вдоль боковой полки и исчезает в проходе. Я стараюсь не отвлекаться на грандиозный потолок, на витражи, не задерживаться и не позволять безмолвной красоте вгонять себя в оцепенение: вдруг это заставит Роланда передумать? Я сосредотачиваюсь на полках, которые ведут меня к Бену.

Я пыталась запоминать путь – чтобы не запутаться, в какое из десяти крыльев мы опускаемся, какой лестницей поднимаемся вверх. Считаю повороты, когда мы идем по галереям. Но мне так и не удалось запомнить дорогу: даже в моменты, когда я была почти уверена, ничего не срабатывало. Не знаю, во мне ли дело, или в том, что путь может меняться. Может, они меняют полки местами. Я вспоминаю, как раньше любила реорганизовывать свою коллекцию фильмов: один день от лучшего к худшему, другой – по цвету обложки, третий – по алфавиту… Каждый, кто теперь лежит на полках, скончался под юрисдикцией этой ветви Архива, но, кроме этого, никаких постоянных методов организации полок нет. Потому, как ни крути, только Библиотекари могут свободно здесь перемещаться.

Сегодня Роланд ведет меня новым путем: вдоль атриума, потом вниз к шестому крылу, пересекает несколько маленьких галерей, через внутренний дворик и небольшую деревянную лестницу. В конце концов мы останавливаемся перед большой просторной комнатой для чтения. Пол покрывает красный ковер, по углам расставлены кресла, но главное здесь – стены, занятые ящиками.

Панель каждого ящика размером с торец гроба.

Роланд тихонько кладет руку на одну из них. Над его пальцами я вижу белую табличку в латунной рамке. Под рамкой – замочная скважина.

И тут Роланд отворачивается.

– Спасибо, – шепчу я, когда он уходит.

– Твой ключ все равно не сработает, – шепчет он в ответ.

– Я знаю.

– Это уже не он, – мягко добавляет Роланд. – Точно не он.

– Я знаю, – повторяю я, делая шаг к ящику. Мои пальцы замирают над табличкой с именем.

БИШОП, БЕНДЖАМИН ДЖОРДЖ

2003–2013

Глава пятая

Я провожу пальцами по надписи, и снова оказываюсь в прошлом году. Я сижу на одном из этих больничных стульев, которые вроде бы выглядят удобными – но дело в том, что в больнице не может быть ничего удобного. Прошло уже три года, как не стало деда. Мне пятнадцать, а Бену десять, и он мертв.

С папой разговаривают полицейские, а врач рассказывает маме, что Бен погиб от удара. От этого слова – удар – меня скручивает и рвет прямо в одну из серых больничных мусорок.

Врач пытается объяснить нам, что Бен не успел ничего почувствовать, но это ложь. Это чувствует мама. Это чувствует папа. И это чувствую я. Мне кажется, что мой скелет выдергивают из тела, и я обхватываю себя руками, чтобы удержать на месте занывшие ребра. В тот день я шла вместе с ним, как обычно, до пересечения улиц Линкольн и Смит, и он, как всегда, нарисовал у меня на руке человечка Бена, а я ему – девочку Мак. Он сказал, что она даже на человечка не похожа, и я согласилась. Тогда он сказал, что я странная, а я ответила, что он опаздывает в школу.

Через белую простыню я вижу нарисованную на его руке фигурку. Простыня не сдвигается ни на миллиметр, под ней нет никакого движения. Я не могу отвести от нее взгляда, а мама с папой говорят с врачами, и кто-то кричит, кто-то плачет, а я не могу ничего сделать – только сосредоточиться на мысли, что увижу его снова. Я покручиваю кольцо, этот спасительный серебряный ободок над высокими, до самого локтя, перчатками без пальцев: ведь я никак не могу смотреть на человечка Бена на своей руке. И все кручу и кручу кольцо, вожу большим пальцем по вырезанным на нем полоскам, и твержу себе, что все будет нормально. И это, конечно, вранье.

Бену десять, и он погиб. Но он не потерян. Только не для меня.

Спустя много часов, когда мы не вчетвером, а втроем, убитые горем, возвращаемся домой, я при первой же возможности вылезаю из окна и темными улицами бегу к лавке мясника – ко входу в Коридоры.

В приемной Архива за столом сидит Лиза, и я прошу отвести меня к Бену. Когда она говорит мне, что это невозможно, я кричу и требую, чтобы она показала мне путь. Она непреклонна, и я бегом врываюсь в Архив. Я бегаю по комнатам, галереям и переходам, не имея ни малейшего понятия, куда меня несут ноги. Я бегу так, будто знаю, где Бен, так же, как знают это Библиотекари, но это – заблуждение. Я бегу мимо тысяч стеллажей, колонн, рядов и стен с именами и датами, выведенными мелким чернильным шрифтом.

Я бегаю целую вечность.

Я бегаю до тех пор, пока Роланд не хватает меня за руку и не оттаскивает в боковую комнату, и там, на дальней стене, я вижу имя брата. Роланд отпускает меня на пару мгновений, чтобы закрыть за нами дверь, и под табличкой с именем я вижу замочную скважину. Мой ключ совершенно не подходит ни размером, ни формой, но я срываю с шеи шнурок и с трудом вставляю ключ. Он, конечно же, не поворачивается. Я пробую снова и снова.

Я молочу кулаками по панели, пытаясь разбудить его. Звук гулких ударов по металлу разрывает бесценную тишину, и Роланд оттаскивает меня в сторону, одной рукой придерживая мне локти, а другой – заглушая мои истошные вопли.

До этого мне так и не удавалось заплакать.

Теперь я сползаю на пол перед ящиком Бена – Роланд еще не выпустил меня – и всхлипываю.

Я снова сижу прямо на полу, на пышном красном ковре. Опираясь спиной о панель, я закатываю рукава и рассказываю Бену про наш новый дом, новый мамин замысел и новую папину работу в университете. Иногда, если мне нечего рассказать, я вспоминаю истории, которыми меня развлекал дед. Так я провожу целые ночи, не всегда осознавая, когда наступает день.

Спустя некоторое время я чувствую знакомое поскребывание и вытаскиваю Архивный листок из кармана. Аккуратный курсив гласит:

Томас Роуэлл, 12.

Я засовываю листок на место и опустошенно откидываюсь назад. Спустя несколько мгновений я слышу мягкие шаги, и поднимаю голову.

– Разве ты не дежуришь в приемной? – замечаю я.

– Сейчас смена Патрика. – Роланд слегка тычет в меня носком своего красного кеда. – Ты не можешь торчать здесь вечно. – Он сползает спиной по стене и устраивается рядом. – Делай свое дело. Найди эту Историю.

– Но это уже вторая за день.

– Коронадо – старое здание. Ты знаешь, что это означает.

– Знаю-знаю. Больше Историй. Счастье привалило.

– Ты никогда не попадешь в Отряд, если будешь и дальше говорить с ящиком на полке.

Отряд – следующая ступень за Хранителями. Каждый Отряд состоит из двух человек, они охотятся парами и выслеживают Убийц Хранителей – те Истории, которым удалось пробраться через Коридоры во Внешний мир. Некоторые на всю жизнь выбирают работу Хранителя, но в основном все двигаются дальше – в Отряд. Единственный пост еще выше – это работа непосредственно в Архиве, Библиотекарем. Я даже представить себе не могу, как можно отказаться от азарта погони, от адреналина и борьбы ради сомнительной прелести распределять мертвых по полкам и наблюдать за жизнью глазами других людей. Еще сложнее представить себе то, что каждый Библиотекарь в прошлом – заядлый охотник и следопыт. Где-то под рукавами Роланда спрятаны такие же метки Отряда, как и у моего деда. Они тоже имеют при себе знаки Архива, но вырезанные не на серебре, как у меня и других Хранителей, а прямо на коже.

– А кто сказал, что я хочу в Отряд? – вызывающе спрашиваю я, хотя за этим кроется не так уж много смысла.

Дед работал в Отряде с рождения Бена. А потом решил снова стать Хранителем. Я никогда не встречала его партнершу, и он о ней никогда не рассказывал, но уже после его смерти я нашла одну их общую фотографию. Они вдвоем крупным планом, прижимаются плечом к плечу так, что на фотографии почти нет свободного места, и улыбаются одними губами, оставив глаза сосредоточенно-серьезными.

Говорят, партнеры по Отряду повязаны кровью, жизнью и смертью. Интересно, простила ли его эта женщина за то, что он ушел.

– Дед сам отказался от этой работы, – говорю я, понимая, что Роланд все и так знает.

– Как думаешь, почему? – спрашивает он.

– Сказал, что хочет нормальной жизни…

Хранители, не ставшие членами Отряда, разделяются на два больших лагеря. Тех, кто выбирает профессию, где способность читать прошлое людей становится выигрышной, и тех, кто стремится уйти как можно дальше от любого прошлого. Деду, видимо, пришлось нелегко – он стал частным детективом. В его офисе часто шутили, что он продал душу дьяволу: ведь он мог распутать преступление, просто коснувшись руками какой-нибудь вещи.

– Думаю, на самом деле он имел в виду, что хочет остаться в живых как можно дольше. Чтобы воспитать меня.

– Он сам тебе это сказал? – интересуется Роланд.

– Разве в мои прямые обязанности не входит, – подкалываю я, – знать все, даже если это не было сказано?

Роланд ничего мне не отвечает, поворачивается к ящику Бена и проводит пальцем по табличке с датами и именем. Цифры и буквы должны уже стереться добела – так часто я к ним прикасаюсь.

Роланд вдруг нарушает молчание:

– Странно, что ты постоянно навещаешь Бена, но никогда не приходишь к Энтони.

Я вздрагиваю при неожиданном упоминании имени деда.

– А я смогу увидеть его, если захочу?

– Конечно нет, – деловитым библиотекарским тоном отвечает Роланд, но затем тон его становится по-прежнему теплым и мягким. – Бена ты тоже не можешь увидеть, и это не заставляет тебя отказаться от попыток.

Я закрываю глаза и задумываюсь, подбирая правильные слова.

– Дед словно вырезан в моей памяти. Не думаю, что я смогу забыть его, даже если попытаюсь. А Бен – прошел всего год, и я уже начала забывать. И не могу остановиться. Это невыносимо.

Роланд рассеянно кивает, но ничего не говорит. Он умудряется сопереживать и быть отстраненным одновременно. Ведь он ничем не может помочь. И не станет помогать. Я приходила к ящику Бена больше двух дюжин раз за прошедший год, и Роланд ни разу не поддался на мои уговоры и не открыл его. Ни разу не позволил мне взглянуть на брата.

– Кстати, где полка деда? – спрашиваю я, меняя тему разговора, не дожидаясь, пока боль в груди станет невозможно терпеть.

– Все члены Архива хранятся в Специальных коллекциях.

– А где это?

Роланд многозначительно изгибает бровь и ничего не говорит.

– Почему их держат отдельно?

Он лишь пожимает плечами.

– Мисс Бишоп, не мы придумываем правила.

Затем он встает и приглашающе протягивает мне руку. Я замираю в нерешительности.

– Маккензи, все нормально, – подбадривает он, сам берет мою ладонь, и я ничего не ощущаю. Библиотекари – настоящие асы во всем, что касается эмоций и воспоминаний. Сейчас он заблокировал свои мысли, выстроил между нами стену. Мама трогает меня, и я никак не могу от нее отгородиться, а рядом с Роландом я снова могу чувствовать себя слепой и глухой – обычной.

Мы идем бок о бок.

– Подожди секунду, – вдруг вспоминаю я и возвращаюсь к полке Бена. Роланд терпеливо ждет, пока я достаю ключ и вставляю его в скважину на ящике брата. Ключ не поворачивается, как и всегда.

Но я никогда не перестану пытаться.

Меня не должно быть здесь. Я могу прочесть это по выражению их глаз.

И тем не менее вот она я: перед столом в большой палате у второго крыла Атриума. Все отделано мрамором, поэтому кажется, будто здесь холоднее, чем в остальном Архиве. На полках нет Историй, только объемистые фолианты, и Библиотекари по другую сторону стола говорят громко, не боясь разбудить мертвых. Неподалеку сидит Роланд.

– Энтони Бишоп, – начинает какой-то мужчина с бородой и острыми, цепкими глазками. Он читает бумаги на столе. – Вы пришли сюда, чтобы объявить свою… – Он поднимает на нас взгляд и замолкает. – Мистер Бишоп, вы же понимаете, что существует возрастной ценз. Ваша внучка будет непригодна еще в течение… – он снова утыкается в бумаги, – четырех лет.

– Она готова к испытаниям, – отвечаешь ты.

– Она не пройдет их, – вмешивается женщина.

– Я сильнее, чем кажется на первый взгляд, – не сдаюсь я.

Мужчина тяжело вздыхает и потирает бороду:

– Энтони, что ты творишь?

– Это мой единственный и окончательный выбор, – говорит дед.

– Какое безрассудство! Ты можешь предложить Питера, своего сына. И если, в случае чего, Маккензи захочет и окажется способной…

– Мой сын для этого не годится.

– Может, ты предвзято…

– Он замечательный, но в нем нет стержня, и он легко носит в себе ложь. Он не годен.

– Мередит, Алан, – вступает Роланд, скрестив пальцы, – дадим ей шанс.

Бородатый Алан возмущенно выпрямляется и смотрит в его сторону:

– Ни за что.

Я украдкой кошусь на деда, в поисках хоть какой-то поддержки – знака или кивка, но он непреклонно смотрит прямо перед собой.

– Я справлюсь, – с нажимом говорю я. – Я не просто его единственный выбор. Я действительно самая лучшая.