Текст книги "Дочь Волка"

Часть вторая

Летопись, скрипторий Йоркского кафедрального собора 14 сентября 859 года.

Праздник Воздвижения Креста Господня

Летописец взглянул на слова, которые только что написал, на лист только что развернутого шелковистого пергамента нежного кремового цвета. Как приятно вернуться сюда. За те недели, что он отсутствовал, никто ни к чему не прикасался на его рабочем столе. На этом листе донизу и в том месте, где когда-то будет сгиб под обрезку и крепление других страниц, он слегка наколол направляющие линии для записи перечня событий, которые стоили того, чтобы их увековечить. Этого хватит на ближайшие годы. Этого, без сомнения, хватит до конца его жизни, даже если жить он будет долго и станет свидетелем великих событий. Ровные и расположенные через равные интервалы, эти призрачные линии убегали вниз по белой поверхности, ловя за свою решетку будущее еще до того, как оно стало действительностью.

Чернильница была сухой, в ней оказалось лишь рыжеватое пятно. Чернила должны были оставаться в запасе, но вместо того, чтобы сразу пойти и принести их, он опустился на табурет и уставился на белый лист, лежащий перед ним, пока он не начал расплываться перед глазами. Он думал о природе времени и пространства. Вот живут они где-то ближе к концу Шестой и Последней эры человечества, в мире, который постарел и погряз в грехе, на затерянных в Океане островах, так далеко от находящегося в Иерусалиме центра, что дальше уже некуда. Он подумал о празднике, который они отмечают сегодня; об императрице Елене, упрямо приказывавшей своим людям вести раскопки, пока из грязи и праха на Голгофе действительно не показался тот самый крест. В разных народах собирал Господь свой урожай, сея куколь, вику и плевелы наравне с добрым семенем. Он опустил глаза на свою хорошую одежду, обувь из красной кожи, золотое кольцо на пальце. И раз Бог с такой роскошью одевает полевые травы, которые сегодня есть, а завтра будут брошены в печь…[26]26
  …И раз Бог с такой роскошью одевает полевые травы, которые сегодня есть, а завтра будут брошены в печь, то разве не оденет Он вас, маловеров, еще лучше? (Евангелие от Матфея, 6: 30).


[Закрыть] Он не сомневался, что такой «золоченой лилии»[27]27
  «Позолотить лилию» – пытаться улучшить или украсить что-либо, не нуждающееся в улучшении или украшении.


[Закрыть], как он, справедливый Господь предначертал именно печь.

Он оттолкнул табурет назад и пошел за чернилами.

Также в этот год Амлаиб и Имхаир заключили союз с Керболлом против Маэла Секнейла, и потому сильно страдало королевство Мит. Его перо всякий раз запиналось на чуждых ему именах ирландских королей, равно как и на имени морского разбойника, которые он услыхал вчера вечером за столом у архиепископа от странствующего священника из Келлса. Этельбальд из Уэссекса женился на молодой вдове своего отца, и это немало встревожило епископов Западной Саксонии.

Альянсы между королями и военачальниками, беспокойство могущественных епископов – это, конечно, важные события, но будут ли они значимы для людей, заглядывающих в прошлое через сто, через тысячу лет, если мир в то время все еще будет, хромая, двигаться вперед? Он сделал паузу, и перо его застыло над пергаментом. В этот год король нортумбрианцев Осберт вернул свое расположение Тилмону, пожаловав ему Иллингхэм. Также в этот год тот же король отправил Радмера из Донмута в Рим. Оба эти решения удивили многих.

Мелкие происшествия и то, что так и не произошло. Стрелы, не попавшие в цель, семена, упавшие на каменистую почву. Когда-то они с архиепископом мечтали о написании продолжения Великой истории Нортумбрии святого Беды Достопочтенного. «Беда перестал вести свои записи лет сто тому назад или даже больше, – сказал тогда Вульфхер. – Подумай, сколько всего произошло с тех пор». Однако работа Беды была обескураживающе совершенна. Разве могли они вдвоем на скорую руку сочинить что-то такое, что потом можно было бы прицепить к ней как продолжение?

Все это так и осталось мечтами.

Теперь, по прошествии более десяти лет, он находил книгу Беды еще более волнующей. Тот старый монах из Джарроу был уверен, что следует Божьему плану в истории. Но сам он общей картины не видел. Скорее, это были лишь разрозненные цели. Послания, которые слишком запоздали либо не дошли до адресата. Болезни, рождение детей и смерти, которые расставляли мужчин и женщин по местам в жизни, где они оказались по воле случая, исключительно случая. Кто мог сказать, станет ли тот или иной человек святым или отъявленным грешником? Бог, конечно, один только Бог. Люди не могли высказывать такие суждения относительно друг друга и продолжали спотыкаться, блуждая во мраке своего невежества.

Только свои собственные сокровенные тайны он знал наверняка.

Нет, уж лучше он будет вести эту малозначительную летопись. Несложная работа, не требующая значительных умственных усилий. Короткие предложения, обтекаемые фразы, отсутствие морализаторства либо глубинного смысла. Как и происходит в жизни маленьких людей. Господь Справедливый проклянет их всех до одного, и не будет у них никакой надежды на прощение. А Господь Милостивый протянет руку, чтобы поймать провинившегося воробья[28]28
  По легенде Господь проклял воробья за предательство Христа (птица выдала его своим чириканьем), связав ему ноги невидимыми оковами; поэтому воробей не может ходить, а только скачет.


[Закрыть].

В этот год ласточки вернулись в свои обычные места обитания на апрельские иды[29]29
  Иды – в древнеримском календаре так назывался день в середине месяца. На 15-е число иды приходятся в марте, мае, июле и октябре, на 13-е – в остальных восьми месяцах.


[Закрыть] . В лесу куковала кукушка. Светило солнце.

На следующее утро после отъезда отца Элфрун проснулась со странным ощущением внутренней пустоты. Сны ей снились беспокойные: она что-то потеряла и не могла найти, хотя искала повсюду – в щелях между половицами, под настенными коврами, но ощущение пропажи не уходило, продолжая беспокоить ее. Небесный свод исчез, и вместо него зияла пустота.

Отец уезжал и раньше. Дни его ратных подвигов относились к периоду ее раннего детства. Он довольно часто сопровождал в поездках короля; он также по поручению Осберта путешествовал по дорогам южной Нортумбрии в качестве старшего префекти[30]30
  Префекти (prefecti) – старшие королевские чиновники и распорядители.


[Закрыть] короля, становясь его глазами и ушами, устанавливая налоги и следя за их уплатой, выслушивая жалобы, чтобы передать их королю. Его могло не быть по нескольку недель, и тем не менее жизнь в Донмуте не останавливалась.

Почему сейчас что-то должно быть иначе? Наверное, потому, что теперь с ним не было возможности связаться, отослать письмо ему или получить от него весточку, поскольку он уплыл за море. Сейчас он на борту корабля и, должно быть, уже проснулся. Мерзнет без своего красного плаща, слушает плеск волн и скрип досок обшивки, смотрит, как мир обретает форму, по мере того как серое море сливается с небом.

Она всегда беспокоилась, когда он уезжал, даже если он отсутствовал всего несколько недель, даже когда ее мать была жива.

Элфрун лежала неподвижно. Последние пару лет она спала в домике для женщин, где также находилась ткацкая мастерская. Очень немногие хозяйства имели ткацкие станки, и поэтому девушки работали здесь. Для них и некоторых женщин постарше, которым некуда было идти, оставаться спать прямо там было проще. Вокруг очага сейчас сгрудилось с полдюжины спящих тел. Судя по всему, было еще очень рано. Она чувствовала, как сквозь обмазанные глиной стены и крытую соломой крышу внутрь просачивался осенний холод.

А может, ей стало зябко из-за того, что он уехал за море? Когда Элфрун думала о море, о настоящем глубоком море, по коже у нее всегда бегали мурашки. Дюны были родной территорией, равно как и обнажавшийся при отливе берег; да и отмели ее не беспокоили. Она привыкла в голодные времена добывать пропитание, собирая крабов и моллюсков, морской укроп и морскую капусту. Но глубокое море – совсем другое дело. Даже рыбаки не уплывали дальше, чем это было необходимо, а после возвращения рассказывали о громадных китах, странных туманах и штилях, о необъяснимых криках и стонах, слышимых сквозь обшивку их суденышек, – песнях утопленников.

По коже побежали мурашки, и ее передернуло, как будто по одеялу пробежала крыса. С ним этого никогда не случится. Она перевернулась на бок, встала на ноги и осторожно прошла между спящими. Мир еще не заполнился красками, до рассвета было далеко, так что даже петухи пока молчали. Холодно, легкий туман. Сходить по нужде, потом съесть яблоко и горсть лесных орехов, после чего можно будет найти какое-то полезное занятие, чтобы прогнать последние обрывки тревожных снов.

Она оставила шерсть, которую чесала, вместе с гребнями в корзинке в маленьком бауэре своей бабушки. Абархильд плохо спала по ночам, зато охотно уходила вздремнуть после обеда, и Элфрун подумала, что в этот час бабушка будет рада ее приходу.

Но когда она приоткрыла дверь и осторожно заглянула в комнатку, оказалось, что Абархильд там нет. Две женщины, прислуживающие ей, похрапывали на своих соломенных тюфяках у обложенного камнями очага, но красивая деревянная кровать, которая служила бабушке со времен ее первого брака и которую она привезла с собой из-за моря, была пуста и застелена. Озадаченная Элфрун шагнула назад, под навес с соломенной крышей, и огляделась. На ближайшей навозной куче прокричал первый петух, ему ответил еще один. Уйти далеко Абархильд не могла. Элфрун обошла вокруг дома, заглянула в нужник и в кухню, после чего остановилась перед залом, чувствуя себя глупо.

Мир начинал просыпаться. Она уже ощущала запах дыма из очагов, слышала сонные голоса.

И тут ее осенило. Бабушка, должно быть, ночевала в монастыре. Сначала они все стояли и следили за красно-белым парусом, который то скрывался за волнами, то снова появлялся, пока наконец он не скрылся за серым горизонтом, после чего Абархильд и ее новый духовник отправились в монастырь. Абархильд отобрала у Хихреда его мула и велела ему взять у священника его мешок.

Элфрун, которая в тот момент была слишком занята размышлениями об отъезде отца, слышала, как Хихред спросил:

– А вы знали об этом?

Ингельд тогда пожал плечами:

– Она говорила мне, что написала письмо аббату в Корби.

– Но почему же вы не сказали об этом мне? Или Радмеру? Ради всего святого, Ингельд!

– И что бы это дало? – Ингельд все еще смотрел в морскую даль, в ту точку, где корабль скрылся за мысом Лонг-Нэб. – Из этого могло ничего и не выйти. Не буди лихо…

…Пока оно тихо? Так, значит, новый священник был этим самым лихом? Отец разозлился. Хихред, похоже, тоже был зол, хотя обычно он был добродушным и веселым. Ингельд, казалось, умышленно испытывал всеобщее терпение. И при этом все его, похоже, любили. «Или почти все», – мысленно поправила она себя, вспомнив об отношении к нему отца.

Каково было ему уезжать с такими мыслями?

Утро было уже в разгаре, когда скрип и тарахтенье запряженной волом повозки возвестили о возвращении Абархильд. Элфрун сунула галево[31]31
  Галево, или галева – элемент ручного ткацкого станка.


[Закрыть] между направляющими нитями основы будущего холста и, выскочив под яркие лучи сияющего сентябрьского солнца, застала свою бабушку отрывисто раздающей распоряжения. Ее большую резную кровать уже разобрали и вынесли из бауэра, а теперь по частям укладывали в конце телеги. Одна из женщин стерегла сундук, в который когда-то было сложено приданое Абархильд, и стопку аккуратно уложенных кусков обивочной ткани.

Элфрун непонимающе смотрела на все это.

– Что здесь происходит?

– А, вот и ты! Наконец-то! – Абархильд даже не обернулась. – Я переезжаю в монастырь. – Губы ее сморщились в слабой напряженной улыбке.

– Но где ты там будешь жить? И как же наша усадьба? Отец сказал, что ты никуда не уедешь! Кто будет присматривать тут за всем?

Бабушка небрежно махнула рукой:

– Что касается того, где мне жить, Хихред и Фредегар позаботятся об этом.

– Фредегар? – Это имя было ей незнакомо. – Новый священник?

Бабушка кивнула, а затем, вытянув руку, проворно ударила ее своей палкой по голени, но это было не наказание, она просто указывала направление.

– Идем в зал. Нам необходимо поговорить.

Нам?

Никогда еще их поместье не казалось Элфрун таким заброшенным и угрюмым. Радмер увез с собой большую часть его великолепия. Здесь были те же люди, но мысли ее занимало отсутствие, а не присутствие.

– Садись, Элфрун. – Абархильд указала палкой, куда ей сесть.

– Что, в кресло? – Она была обескуражена, так как очень хорошо помнила, что ей запрещали садиться в него, а когда она была ребенком, не давали на него взбираться.

Толстая подушка с решетчатой вышивкой красными и желтыми нитками уехала в Рим, но даже в отсутствие отца это большое кресло из вяза с высокой спинкой и точеными декоративными насадками оставалось воплощением и его самого, и его власти.

Но дальше последовало:

– Нет, нет, глупая девчонка, не туда. Садись здесь, на скамеечку для ног.

Бабушка, хромая, двинулась вперед, и тут же кто-то, находившийся до этого в тени, выскочил вперед, предлагая ей руку, чтобы помочь, но бабушка отстранила его. Это был Хирел, их пастух, – Элфрун разглядела его, когда глаза привыкли к полумраку. Его вообще было трудно с кем-то спутать. Он был такой большой, самый большой в Донмуте, по крайней мере.

Он был хорошим пастухом, но Элфрун всегда чувствовала себя рядом с ним как-то неловко. Он был таким неуклюжим, двигался неторопливо, речь его была тягучей; под ногтями у него всегда была черная грязь, а руки все были в ржаво-рыжих пятнах. Впрочем, она хорошо знала, что пятна эти, похожие на засохшую кровь, были от охры, которой метили стадо, и от овечьего жира. Его ценили за то, что он хорошо управлялся с овцами, а теперь, когда он в середине прошлого лета неожиданно вынес бочонок во время игры, зауважали еще больше.

Стараясь скрыть свою растерянность, она подошла и села на скамеечку. Теперь она заметила, что Луда тоже был здесь, и у нее все внутри сжалось. Ее отец не раз говорил ей, что у Луды есть все качества, чтобы быть хорошим стюардом. «Он строго следит за моим добром. Ничего не тратит впустую. Честный и все запоминающий ангел». Должно быть, подозрительность была свидетельством его честного отношения к делу. Но в памяти ее отложилось слишком много воспоминаний о том, как он отчитывал ее за то, что она сделала, или за то, что сделать не смогла. Поэтому в его присутствии кожа на затылке и на спине у нее сама собой начинала зудеть и подергиваться, как у лошади, по шкуре которой ползает овод.

– Ты хочешь быть леди Донмута, – сухим тоном произнесла бабушка.

Это для Элфрун было совершенно неожиданно.

– Да, но…

– Вот ключи. – Своими узловатыми пальцами Абархильд сняла с пояса бронзовое кольцо со связкой ключей. – Давай, девочка. – Ключи мелодично звякнули. – Возьми их.

– Но отец сказал…

– Я устала, Элфрун. И мне до смерти надоело спорить по поводу этого. Если я тебе понадоблюсь, я буду в монастыре.

Элфрун растерялась и не знала, что сказать. Она уставилась на связку ключей – ларец с деньгами, сундук со специями, кладовая.

– Бери их. – Абархильд встряхнула ключи. – Твой отец ничего не понимает. В твоем возрасте на мне уже три года было все хозяйство, и я успела похоронить двух младенцев. – Абархильд искоса взглянула на стоявших сбоку мужчин. – Amur Deo. Расти. Здесь не о чем спорить.

Элфрун чувствовала себя так, будто ее ударили под дых. Но она не могла бросить вызов Абархильд, тем более на глазах у пастуха и стюарда, которые неотрывно смотрели на них. Да и хотела ли она это сделать? Мысли тарахтели в ее голове, словно сухой горох в горшке. Отец спланировал все иначе. Но отец уехал.

Впервые она начала осознавать, что для нее значит его отсутствие. Как он разгневается, когда вернется. Но, опять же, это был ее шанс.

Словно видя себя со стороны и до сих пор не веря в происходящее, она протянула руку и взяла связку ключей у бабушки. Ключи позвякивали друг о друга, когда она крепила кольцо к своему поясу.

Луда, потирая руки, сделал шаг вперед:

– Теперь нам, пастуху и мне, нужно услышать ваше слово. – После паузы он добавил: – Леди.

Луда обращается к ней уважительно? Ей по-прежнему было тяжело дышать, по телу от возбуждения пробегала нервная дрожь. Но ей нужно было соответствовать.

– Вы что-то не поделили? – Она пыталась подбирать правильные слова. Из-за чего могли схлестнуться эти двое? – Это как-то связано с окотом овец? Или со шкурами ягнят, с пергаментом? – Ей показалось или Хирел действительно дернулся при этих словах?

Но Луда перебил ее, поглаживая поочередно руки, словно натирая их потрескавшуюся кожу салом:

– Нет-нет, к овцам это никакого отношения не имеет. Семейный вопрос, вот и все. Формальность.

Элфрун, сидя так, что коленки были на уровне подбородка, смотрела на взрослых мужчин и чувствовала себя очень маленькой. Плащ отца висел на колышке совсем недалеко; если бы она надела его, это могло бы придать ей хоть немного авторитетности отца, но она боялась попросить подать его. Должно быть, она выглядела совсем ребенком – синее платье в заплатках, босые ноги, непокрытая голова. Если бы она могла надевать покрывало, как замужние женщины и вдовы, она выглядела бы старше, это придавало бы ей уверенности…

– Его дочка, – вдруг выпалил Хирел. – Я хочу ее.

– Сетрит? – Это было неожиданно и совсем не так серьезно, как рисовало ее воображение, так что Элфрун пришлось очень постараться, чтобы не рассмеяться.

– Нужно было раньше выдать ее замуж, – резко заметила Абархильд. – Это создание даже более ветреное, чем все остальные. Замужество станет для нее бременем и образумит ее, как это происходит со всеми нами.

Луда бросил настороженный взгляд на Абархильд, но когда он заметил, что Элфрун смотрит на него с любопытством, на его плотно сжатых губах появилась сдержанная улыбка.

– Она хорошая девочка, леди, и вам это известно. Помощница матери. И ее гордость. Такая умелая.

Если бы Элфрун слушала его, то могла бы кое с чем и не согласиться, но на самом деле она едва разбирала его слова. Мысли были заняты совсем другим: если Сетрит выйдет за Хирела, она уйдет жить к нему на пастуший хутор, расположенный в нескольких милях отсюда, на другом конце пастбища на склоне холма.

И в домике для женщин больше не станет Сетрит, с этим ее беспрестанным нашептыванием, с провокационным хихиканьем, с разговорами, мгновенно затихавшими, как только девушки замечали приближение Элфрун. Когда Сетрит уйдет, она сможет начать все с чистого листа. Быть дочерью Радмера достаточно тяжело и без дополнительных сложностей в виде злого языка Сетрит.

Но если она хочет, чтобы так и произошло, сделать это нужно было должным образом. Необходимо проявить участие, а не просто согласиться с этим; за последние несколько лет она уже не раз видела, как делал это ее отец. В таких вопросах действовали свои правила, и, к величайшему облегчению Элфрун, она их помнила.

– А невеста, она хочет этого?

Луда закивал:

– В противном случае нас бы тут не было.

– Я хотел сказать ей еще в середине лета, – подхватил Хирел, – но она тогда ушла. А теперь вот подвернулся удобный случай.

Элфрун кивнула. Отары спустились с пастбищ, пасутся по стерне ячменя на убранных полях и на лугах после второго укоса сена, удобряя почву навозом. И пастух теперь вправе спуститься с холмов и появиться в поместье.

Велико было искушение принять велеречивые слова Луды за чистую монету, просто сказать «да», махнуть рукой и позволить этому случиться. Это могло вот-вот произойти, она чувствовала зуд в ладонях, приятное томление в солнечном сплетении, дыхание ее участилось от возбуждения. Как восхитительно, как удобно было бы услать Сетрит отсюда. Простым кивком она могла избавиться от власти этой девушки над собой.

Но разве бы ей самой понравилось, если бы ее судьба решалась без нее, за закрытыми дверями?

А она ведь исполняла роль своего отца. Все, что она делала, делалось от его имени.

И она должна была поступить правильно.

– Пойдите и приведите сюда невесту, – сказала она, стараясь спрятать свою робость за официальными фразами, высокомерным тоном и высоко поднятым подбородком.

Луда взглянул на Хирела, пожал плечами и захромал к выходу.

Время тянулось медленно. Высоко, между стропилами, громко жужжала попавшаяся в паутину муха. Элфрун не терпелось кое о чем спросить бабушку, но молчаливое присутствие громадного Хирела сдерживало ее. Он снял засаленную войлочную шапку и, тяжело и шумно дыша, мял ее в своих мясистых руках.

Если ей хоть на миг покажется, что Сетрит выходит замуж по принуждению, она сможет одним своим словом расстроить эту свадьбу.

И она сделает это.

Но вот появилась Сетрит; она оживленно и громко говорила, сияя улыбкой. Хирел явно был очарован и смотрел на нее безумно влюбленными глазами; многие из улыбок девушки предназначались ему, хотя от Элфрун не ускользнуло, что, когда Сетрит случалось взглянуть на своего отца, глаза ее сощуривались, а губы сжимались. Да и держаться она старалась от него подальше.

– Пойдем со мной, – сказала Элфрун, поднимаясь со скамеечки, сидя на которой она чувствовала себя в невыгодном положении. – Только Сетрит. На улицу.

У выхода Сетрит замялась, хотя во дворе никого не было.

– Пойдем, – раздраженно произнесла Элфрун. – Я на твоей стороне. Здесь нас никто не услышит. А теперь скажи мне, ты действительно хочешь выйти за пастуха?

Сетрит вскинула голову и с вызовом, дерзко посмотрела ей в глаза.

– Я бы и сама хотела это знать. Хирел спросил у отца, и отец сказал мне, что он этого хочет.

– Но сама-то ты что об этом думаешь? Ты не должна выходить за него, если тебе не хочется. И я не собираюсь тебя заставлять.

На щеках Сетрит появился стыдливый румянец.

– Я должна выйти за кого-то и хочу сделать это в самое ближайшее время.

Элфрун ошарашенно уставилась на нее:

– Так ты… ты что, ждешь ребенка?

– А тебе-то что? – Она зло прищурилась, и выражение лица у нее стало таким же, каким было, когда она смотрела на отца. – Почему ты не хочешь, чтобы я вышла за пастуха? Может, ты считаешь, что я недостаточно хороша для него?

– Что? С чего это ты взяла?

Сетрит мотнула головой, взмахнув светлыми косами.

– Я знаю, что ты обо мне думаешь. По тому, как ты смотришь на меня. Тебе все это доставляет удовольствие.

Как говорится, не в бровь, а в глаз.

– Ты все это придумала. Зачем это мне?.. – Но потом Элфрун сдалась: – Ладно, не обращай внимания. Выходи за него хоть завтра, мне-то какое дело!