Текст книги "Дочь Волка"

Он спускался с пустынного нагорья по извилистой тропе, и солнце у него за спиной уже скрылось на западе за гребень холма. Тропа была утоптанной и глубокой, и можно было не сомневаться, что зимой именно по ней стекает вода; но сейчас было позднее лето, и на ней была лишь сухая белая пыль и камешки, хотя для задубевших подошв его босых ног было уже все равно, идет он по гладкой или по неровной поверхности. Последние несколько недель все было в порядке: Финн следовал своим инстинктам и советам случайно попадавшихся ему на пути людей, блуждая среди этих малонаселенных холмов, составлявших собой гряду Линдси. Они отделяли побережье от затопляемой во время паводка долины большой реки, которую местные называли Трент – «нарушитель границ». Никто не спустил на него собак, никто не попытался его ограбить – впрочем, для этого еще было достаточно времени. Его котомка легчала, а небольшой кошель с серебром тяжелел. Но не только он: багаж важной информации также пополнялся.

Он гадал, расскажут ли монахи и крестьяне в Лауте ту же историю, которую он слышал все лето: что людям мерсийского Линдси не хватает хорошего предводителя, и длится это уже на протяжении целого поколения. Что растущее могущество Уэссекса на юге отвлекает внимание правителей Мерсии от северо-восточной провинции, которая никогда не забывала о своем прошлом, хотя всем известно, что ее вечно по очереди перетягивали на свою сторону то нортумбрианцы, то мерсийцы. Что сами эти правители расслабились и самоуспокоились, поскольку основные их земли расположены далеко на западе. Сам Финн считал этот уголок Мерсии переспевшей сливой, готовой упасть с ветки: издали она казалась сладкой и привлекательной, но подойди поближе, и увидишь червоточины и услышишь жужжание ос, дерущихся за желанный липкий приз.

И люди Линдси высказывались с презрением о своем великом северном соседе. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Осберт повел свою армию на юг от Хамбера! Финн с интересом слушал эти нелестные высказывания.

– Мы не имеем ничего против того, чтобы он оставил нас в покое, – сказал ему трактирщик в Бардни. – Но что будет тогда с нашими честолюбивыми устремлениями? – Он долил Финну эля в его почти нетронутую кружку. – Вот что нас тревожит. Если он не может позаботиться о своих старых слугах и пристроить молодых людей, они начнут смотреть на сторону. И будут пастись в наших краях. – После этого он рассмеялся и пожал плечами. – Но раздор между родственниками в Нортумбрии также будет занимать их умы, так что им будет не до нас. Пока Элред… или кто там еще из претендентов? В общем, пока он будет держаться подальше от наших территорий, мы будем счастливы.

И этот человек с веснушчатым одутловатым лицом с двумя подбородками при свете очага действительно выглядел вполне счастливым.

Раздоры между родственниками. Это была еще одна фраза, которую следовало бы запомнить. Любое бедствие таит в себе новые возможности.

Из усыпанных ягодами зарослей бузины раздался вечерний крик черного дрозда. Финн был голоден, ему хотелось пить, поэтому он остановился и, сорвав несколько горько-сладких ягод с темно-красных стеблей, сунул их в рот. Но слишком много их есть нельзя: они способны сделать с внутренностями человека страшные вещи. Надо полагать, в Лаут до темноты ему не попасть. А стемнеет уже скоро, тем более что небо затягивало тучами. Так что вот-вот на землю упадет летняя ночь.

На меловой горе подходящего пристанища не найти, да и свет костра отсюда виден за много миль. Впрочем, жилья поблизости тоже не видно. Он, конечно, мог спокойно поспать под кустом, который хоть как-то защитит его от ветра, потому что, несмотря на сгущавшиеся тучи, дождем не пахло, но, если выбирать между этим вариантом и возможностью поесть у огня, было совершенно ясно, что он предпочтет. Поэтому Финн, размахивая ясеневым посохом, двинулся дальше своей легкой походкой, благодаря которой расстояния поглощались незаметно.

Он прошел, однако, всего пару миль, когда услышал тихое блеяние. Он сразу остановился. Есть стадо – значит есть пастух, а присутствие пастуха означало наличие собак. Рука крепче сжала гладкую поверхность палки, мгновенно превратившейся из походного посоха в грозное оружие.

Они приближались, пригнув головы и рыча, страшные звери с серой шерстью, недалеко ушедшие от волков, для защиты от которых их в свое время и вывел человек. Их было две – точнее, в сумерках он видел пока двух; они двигались, припадая к земле, и, ощерившись, издавали непрерывное низкое рычание, говорившее о том, что настроены они серьезно. Финн медленно пятился, держа палку наготове. Дерева, на которое можно было бы залезть, поблизости не было. Они, крадучись, подбирались все ближе и разделились, обходя его слева и справа, так что следить нужно было за обеими сразу.

Он непроизвольно задерживал дыхание, продолжая пятиться: руки подняты в успокаивающем жесте, палка готова к отражению атаки. От этого леденящего кровь рычания у него самого волосы на затылке встали дыбом. Интересно, они охотятся на него или просто прогоняют? А может, ведут себя с ним, как с овцами?

Внезапно раздался резкий свист и оба пса застыли на месте.

Финн тоже замер, стараясь восстановить дыхание. Собаки продолжали смотреть на него, и он прекрасно понимал, что, если развернется и побежит, это будет для них сигналом к нападению.

Снова раздался свист, на другой ноте, и собаки тут же развернулись, в последний раз блеснув белыми зубами, и скрылись в сгущающейся тьме.

Финн не двинулся с места, продолжая концентрироваться на вдохах и выдохах, а потом медленно переместил вес тела с носков на пятки, давая расслабиться напряженным коленям. Псы могли вернуться в любой момент. А там, где собаки, есть и люди.

– Кто ты такой?

Говорившего он не видел. Голос шел откуда-то сзади и сверху, с насыпи, тянувшейся вдоль северной стороны тропы. Он не шевелился, по-прежнему стараясь выглядеть дружелюбно настроенным. Голос был молодой и высокий, а безрассудный юноша может быть намного опаснее настороженного старика.

– Я странствующий торговец, – ответил он. Опустив посох, он согнул спину, чтобы показать свою ношу. – Видишь мою котомку?

Раздалось громкое хмыканье, потом – тишина. Финн ждал.

Затем другой голос, неприветливый, спросил:

– Ты покупаешь что-то, торговец, или только продаешь?

Финн ощутил, как по телу разливается приятное расслабление. Он сместил вес тела на одну ногу и слегка согнул другую в колене.

– Могу и купить, – отозвался он.

Послышался хруст гравия и осколков мела – это молодой спрыгнул с насыпи. В жилете из овчины мехом наружу он и сам был похож на овцу. Он выразительно мотнул головой в сторону, и Финн последовал за ним.

Пристанище пастухов находилось в полумиле от места встречи: стенка из кусков торфа, выложенная полумесяцем, с крышей из согнутых веток ивы, на которые для защиты от дождя и ветра был натянут большой кусок промасленного войлока. Очаг был обложен по бокам дерном; парень раздвинул его и начал подкармливать пламя сухими колючими ветками, которые трещали, посылая в ночное небо искры. Сухие овсяные лепешки и палочки твердого кислого сыра. Овечье молоко, еще теплое, которое поздним летом горчит от травы. На границе освещенного участка крадучись сновали собаки; время от времени глаза их, отражая свет костра, сверкали каким-то мистическим, неестественным блеском.

Это были молчаливые люди, и Финн тоже не торопился с разговорами. Если им есть что ему предложить, они сделают это в свое время. Прежде чем лечь, он связал завязки своей котомки двойным узлом и вместе с нею укрылся плащом, подоткнув его по краям. Плетеную из лозы котомку не только легче нести: при малейшем надавливании она жалобно скрипела. Он сразу услышал бы, если бы кто-то попробовал открыть ее глубокой ночью. И он не убирал руку с рукоятки висевшего на поясе ножа.

Однако все было спокойно.

Он очнулся от своего обычного глубокого сна без сновидений на рассвете и открыл глаза. Было холодно, стоял туман, слишком плотный и серый, чтобы можно было увидеть первые лучи солнца. До равноденствия было еще около месяца, но в воздухе уже чувствовалось дыхание осени – холод при вдохе обжигал ноздри изнутри. Перевернувшись на другой бок, он приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел на хозяев, которые сидели к нему спиной и говорили слишком тихо, чтобы можно было что-то разобрать. Ему нужно было облегчиться, поэтому он встал на ноги, производя больше шума, чем требовалось, чтобы дать им знать, что он уже проснулся.

Когда он вернулся к костру, они стояли бок о бок, лицом к нему. Старик толкнул молодого локтем. Как оказалось, тот был совсем юным, почти мальчик. Юноша опустил глаза и что-то невнятно пробормотал. Руки он держал за спиной.

Тогда в разговор вступил старик.

– Он нашел это. Когда мы были внизу, на хуторе. Вскапывал небольшую грядку по просьбе матери и натолкнулся на эту штуку. – Слов было сказано больше, чем за весь прошлый вечер. Он снова толкнул парня. – Ну, давай.

Тот протянул вперед руку. В ней он держал какой-то порядочных размеров предмет из позеленевшей бронзы, все еще перемазанный землей; он был похож на гигантскую ложку с широкой плоской частью – диск с рядом припаянных петелек в качестве ручки. Финн аккуратно взял эту штуку, покрутил ее из стороны в сторону, прикинул ее вес. Он понятия не имел, что это могло быть такое, но сам металл уже чего-то стоил, даже если продать его на вес. Он вгляделся в поверхность, покрытую грязью и ржавчиной. Под ними просматривалась тонкая резьба. На лице его застыло выражение умеренного вежливого интереса, но на самом деле это была маска – он тем временем быстро соображал. В Лауте он сможет попросить немного кислого вина и муки, чтобы приготовить из них пасту, которая вернет бронзе прежний блеск. И тогда станет ясно, что за вещь попала ему в руки.

– Что ты хочешь за это?

Парень молчал, только нерешительно топтался на месте; от смущения у него покраснели уши.

– Вы поделились со мной хлебом. Не бойся, я предложу тебе справедливый обмен.

Старик усмехнулся в бороду.

– Приворотное зелье, вот что он хочет. Напиток, после которого она ляжет с ним и будет приветлива.

Финн улыбнулся и развел руки в стороны.

– Неужели я похож на лукавую женщину? Или на знахаря? – Он вернул бронзовый предмет юноше и полез в свою котомку. – Что понравится твоей девушке? Лента? Бусы? – Глядя на простодушное лицо юноши, на его ясные голубые глаза и по-детски гладкий подбородок, он чувствовал, как сердце его переворачивается. Большие и крепкие мужчины могут постоять за себя. Но невинные простаки, дети и их матери вызывали у него тревогу. Он рылся в котомке, пока пальцы не нащупали то, что он искал, – маленький кожаный кошелек. На ладонь его упали две стеклянные бусины, синяя и белая. – Вот. Одна для тебя, другая для нее. Носите их на шее на крепком шнурке. Они защитят ваши глаза и уберегут от сглаза. И сделают еще много чего.

Он протянул вперед руку, сложив лодочкой холодную смуглую ладонь, в которой, как в колыбели, покоились маленькие сокровища. Юноша, покрасневший и безмолвный, тут же потянулся за ними, забыв даже отдать Финну бронзовую штуку, но тут старый пастух снова толкнул его. Они поплевали на ладони и ударили по рукам, закрепив сделку, после чего Финн взвалил свою котомку на плечи.

– Осберт хотел поговорить о Риме. – Радмер спрыгнул на землю с высокого, украшенного позолотой седла. – Ему следовало бы расспросить об этом твою бабушку. Она там бывала. Или Ингельда. В конце концов, это ведь он называет себя священником.

– О Риме? – Элфрун побледнела, став белее свежесотканного полотна, растянутого для отбеливания на траве за воротами. Над головами у них кружились и щебетали ласточки вместе со своим потомством этого года.

– Ему нужен кто-то, кто поехал бы от него к Папе.

– Кто-то, кто съездил бы в Рим? – Если бы ее отец сказал, что речь идет об Островах блаженных[22]22
  Острова блаженных, или Блаженные острова – мифическая область, сакральная заморская страна где-то на краю света или даже в ином мире.


[Закрыть] или вратах ада, и то Элфрун не так бы удивилась. Ей никогда и в голову не приходило, что Рим – это реально существующее место на земле, куда можно поехать, как в какой-нибудь Бартон или Иллингхэм. Рим относился к далекому прошлому, был некоей декорацией к историям, которые рассказывала ей Абархильд, – про девственниц-мучениц, этих вызывающих восхищение праведных дев вроде Агаты, Агнессы или Луции; про ее собственное паломничество к местам деяний святых апостолов в бабушкином невероятно далеком детстве. А теперь ее отец говорит о Риме, как о чем-то существующем на самом деле, как о части земной тверди, по которой ступает сама Элфрун. Правда, находится он за морем.

– Так они поплывут туда на корабле? – Уже спросив, она вдруг покраснела. Ну конечно поплывут, и конечно на корабле. Иначе туда не добраться.

Радмер уже повернулся к ней спиной и ослаблял подпругу на Хафоке.

– Видиа еще жив?

Похоже, отец решил сменить тему. А может быть, просто по доброте своей проигнорировал ее глупый вопрос.

– Да! И мы думаем, что он поправляется, хотя еще слишком рано говорить об этом с уверенностью.

– Твоя бабушка творит чудеса, – сказал Радмер, потянул Хафока за уздечку, и они направились к конюшням.

Элфрун от них не отставала. Она издалека заметила, что к ним своей хромающей походкой идет Луда, и ей хотелось подольше удержать внимание отца и расспросить его как можно подробнее, прежде чем стюард перехватит их и оттеснит ее. Поэтому она спешно подбирала нужные слова:

– Выходит, король отправляет в Рим своих посланцев?

– Меня, – сказал он. – Он отправляет в Рим меня.

Это было все равно, как если бы он столкнул ее со скалы. Двор вокруг нее, знакомые постройки – зал, хеддерн и дом для женщин – все оставалось четким и на своих местах, но в ушах возник несмолкаемый лихорадочный гул. Луда рассерженно делал знаки Атульфу, чтобы тот взял поводья Хафока; ее отец обернулся, намереваясь что-то сказать Абархильд, появившейся в дверях зала; на крыше, освещенной солнцем, ворковали голуби, а она все пребывала в забытье. То, что она услышала от отца, было просто невозможно.

Рим.

Безумное столпотворение малопонятных мыслей и картинок в голове.

Некогда город кровожадных императоров. Где святого Петра распяли вниз головой. Она видела его изображение, выгравированное на камне в большом кафедральном соборе в Йорке. Петр, первый Папа. Папы живут там и теперь, в городе, где девственницы-мученицы с презрением отвергали своих поклонников и потом принимали кровавую смерть.

Неужели это реальное место?

Постойте… Он говорит какую-то бессмыслицу…. что-то насчет чести, пенса Петра[23]23
  Так называемый «пенс Петра», или лепта святого Петра – ежегодная обязательная дань в пользу Папы, взимавшаяся в некоторых странах; в Англии с VIII века католики платили по 1 пенни с дома.


[Закрыть] и еще «до начала осенних штормов».

Абархильд берет бразды правления в свои руки, указывает куда-то своей палкой и резко отдает распоряжения Луде, который вжал голову в плечи и нервно потирает руки. Потом они уходят в зал. Ее отец что-то говорит. Нет, конечно же, я не могу отказаться. Но смысл сказанного им все равно непонятен.

Она так и стояла во дворе, слыша этот странный гул в ушах. Атульф стал водить Хафока по кругу, и она поймала себя на том, что машинально идет за ними.

– Уезжает в Рим. – Она слышала слова Атульфа, но их смысл до нее не доходил. – Сколько времени его не будет? И что это означает для нас всех?

Нас? Что он имел в виду, говоря «для нас»? Она вырвала поводья у него из рук. Хафок был конем ее отца. И ухаживать за ним должна она.

Расстегнуть подпругу, снять здоровенное седло и унести его; скрутить пучок сена, чтобы обтереть влажные бока разгоряченного Хафока; найти для него горсть овса, чтобы он брал его у нее с ладони своими крепкими, покрытыми волосками губами, – все это было рутиной и источником успокоения для нее. Атульф, стоя к ней спиной, сгребал лопатой навоз, а она прислонилась к плечу коня и провела рукой по его шее и под гривой. Он шумно выдохнул и обернулся к ней, а ей показалось, что во взгляде его влажных глаз с длинными ресницами она уловила ту же обеспокоенность, какую испытывала она сама.

Может быть, Хафок тоже поедет в Рим? Ей трудно было представить, как отец сможет обходиться без него.

Хафок был конем ее отца. Луда – его стюардом, Видиа – его егерем, Кутред – его кузнецом. А она была дочерью своего отца. Но кем они станут, когда Радмер уедет?

Ингельд с Вульфхером ехали верхом по широкой дороге, которая тянулась из Йорка на север, огибая Пикерингские болота, через центральный район, где густо, словно драгоценные камни в ожерелье, расположились небольшие, но богатые монастыри, – Стоунгрейв, Ховингхэм, Коксволд, Мэлтон, Ластингхэм и Хэкнесс, – и уходила дальше, на Уайтби. Сегодня они не собирались доехать даже до Крейка, но светило солнышко, и почему бы по такой погоде старинным друзьям, какими были архиепископ Йоркский и аббат Донмута, не прокатиться в свое удовольствие?

К тому же на этой дороге, хотя их и могли увидеть, никто не мог слышать их негромкого разговора. Йорк был уже в нескольких милях позади, и, помимо случайно встретившегося им пастуха, они видели всего несколько человек в лугах, да еще одинокого бродячего торговца с котомкой на обочине. Мало кто строил здесь дома вблизи дороги, по которой маршем проходили армии. Жизнь и без того была полна опасностей, чтобы привлекать к себе еще и такое внимание. Архиепископ и аббат были оба вооружены и одеты в туники и штаны, какие носили обычные миряне; при этом никто из встречных не осмеливался на большее, чем бросить быстрый осторожный взгляд в их сторону, когда они проезжали мимо, чтобы тут же снова смиренно опустить голову. Как бы то ни было, до сих пор они говорили о материях, о которых было позволительно слышать кому угодно. Король пиктов Домналл ап Алпин созвал в Фортевиоте совет представителей церкви и государства, и только что вернувшиеся оттуда посланники от Йорка привезли известие, что народ сейчас возводит величественную церковь в Дункельде, чтобы поместить туда мощи святого Коламба. А купцы с торгового судна сообщили, что в конце зимы сарацины замучили нового архиепископа Кордобы.

– Евлогий. Бедняга! – Вульфхер сокрушенно покачал головой. – Я с ним никогда не встречался, но судя по тому, что о нем говорят, он был хорошим и весьма образованным священником. Его даже не возвели на престол в качестве архиепископа. – Он вздохнул. – Говорят, что там случались чудеса.

– Сарацины и морские разбойники. Испания действительно в осаде.

– Сочинишь об этом песню?

Ингельд покачал головой:

– Я лучше напишу элегию для своего брата. – Он заерзал в седле. – Радмер едет в Рим. Радмер!

Вульфхер ничего на это не сказал. Они ехали колено к колену, причем Ингельд – на кобыле, позаимствованной в архиепископской конюшне, поскольку Буря отдыхала после двухдневного перехода из Донмута. Их конюхи предусмотрительно держались в доброй дюжине шагов позади них.

Ингельд, похоже, не собирался менять тему.

– Ты должен был поучаствовать в этом. Мы столько об этом говорили… – Его напряжение передалось лошади, и она заартачилась, стала вращать ушами в разные стороны. Ингельд наклонился вперед и погладил ее по шее. – Успокойся, красавица, успокойся. Это мои страхи, а не то, что может тебя напугать.

Вульфхер прищелкнул языком, и его лошадь немного ускорила шаг.

– Ты ведь только-только занял свой пост в донмутском монастыре. Почему ты захотел уехать оттуда так скоро?

Ингельд пришпорил и свою лошадь, чтобы не отставать.

– Только-только, говоришь? Прошло уже полгода, и зима приближается.

– Там ведь твоя мать.

– Мать, для которой я стал разочарованием. А еще мой упрямый и заносчивый брат, который находит удовольствие в том, чтобы перечить мне во всем. И моя не такая уж маленькая племянница. Я думаю, в ней присутствует боевой дух, но они раздавят ее, напирая с двух сторон. Как жернова. – Ингельд умолк, размышляя над сказанным. – Она должна дать им отпор. Ну а мне иногда хочется ее шлепнуть.

Вульфхера все это не интересовало.

– Радмер едет в Рим не по моему приказу, а по приказу короля.

– Но он включен в состав делегации, отправляющейся к Папе. – Ингельд с готовностью отбросил в сторону мысли о своих близких. – В этом должен был участвовать ты.

– Пенс Петра – это королевская десятина, не епископальная.

– Но делегацию к Папе посылают каждый год, причем без людей с телосложением Радмера. – Ингельд снова заерзал в седле. – Почему не я? Мы всегда считали, что было бы неплохо побывать в Риме.

– Да, а еще, что хорошо бы отправиться в Равенну и Константинополь. – Вульфхер поднял бровь; это настороженное выражение лица у него больше всего соответствовало обычной человеческой улыбке. – Мы еще отправимся в паломничество в ближайшие год-два, мой друг. И в Иерусалим съездим тоже, если захочешь. Но Осберт имел в виду, что несколько лет тому назад Ательвульф из Уэссекса тоже поехал в Рим со своим сыном и завел там новых могущественных друзей, причем подразумевается не столько Папа, сколько короли и принцы тех стран, через которые пролегал их путь.

– А еще нашел себе невесту – тринадцатилетнюю принцессу, если мне не изменяет память.

– Все верно, – сухим тоном отозвался Вульфхер.

– Тогда почему Осберт не поедет сам?

– Сейчас для этого не время. И ты сам это понимаешь.

Да, Ингельд это понимал. Радмер, возможно, считает его человеком поверхностным, но он умеет обращать внимание на нюансы. Ожесточенные политические интриги при дворе, наблюдаемые с безопасного расстояния, вызывали в нем то же острое запретное возбуждение, что и петушиные бои.

– Тилмон.

Вульфхер кивнул.

– Тилмона видели с Элредом, и их общение было таким близким, как никогда до этого. Это происходило к югу от реки Тис, где Элреда быть не должно.

Ингельд помолчал, обдумывая возможные последствия этого.

– Осберт, должно быть, обмочился от страха.

– Он хочет, чтобы они были у него под рукой и он мог бы следить за ними. Тилмону и Свите в Иллингхэме ничего не угрожает.

– Тем не менее он посылает Волка короля в Рим.

– Он показывает всему миру, что Волк короля по-прежнему ручной и по-прежнему выполняет его команды. И что монарх Нортумбрии имеет друзей даже во Франкии и Ломбардии, а также среди лютеран. – Вульфхер многозначительно посмотрел на друга. – Осберт злится на Радмера. Осберт считает, что сможет удержать Тилмона благодаря союзу между Донмутом и Иллингхэмом, а Радмер – просто упрямый дурак, который продолжает участвовать в войне, окончившейся семь лет назад. Мир изменился, но Радмер этого не заметил. Поэтому Осберт воспользовался этой возможностью, чтобы показать Радмеру, кто правит в Нортумбрии. И что хороший пес подчиняется своему хозяину. Сидеть. Прогнуться. Умереть за своего короля.

– И ты это одобряешь?

– А почему нет? – Вульфхер пожал плечами. – Осберт, может, и кузен мне, но я не думаю, что мне суждены те же взлеты и падения, что и ему. Пусть рискует сам. Так что да, одобряю, почему бы нет?

Ингельд задумался, искоса бросив долгий взгляд на узкое лицо друга. Вероятно, он прав насчет того, что у короля своя судьба, а у архиепископа – своя. Короли и их тэны подвержены капризам рока. Двор постоянно разъезжает по многочисленным резиденциям короля, от Дриффилда и Гудманхэма на юге до Бамбурга и Эдинбурга на дальнем севере, и лица там постоянно меняются, по мере того как одни обретают благосклонность монарха, а другие ее теряют. Однако благополучие и власть йоркского архиепископства были стабильны и непреходящи. Ему принадлежали блистательные соборы – Святого Петра, Премудрости Божьей, Святого Мартина, Святой Марии, Святого Григория. Крупнейшая библиотека на западе Милана. В Йорке всегда было что-то новое, что-то прекрасное, что-то такое, что уводило его от постоянно присутствующей угрозы скуки. И безысходности, которая еще страшнее скуки.

Снова взглянув на архиепископа, он обнаружил, что Вульфхер по-прежнему смотрит на него, подняв бровь.

– Знаешь, как говорят во Франкии?

– Как?

– Пока волка нет, маленькие лисята могут порезвиться.

– Ха.

Некоторое время ехали молча. Палило солнце, но в лицо дул освежающий бриз, а на севере, над холмами Хамблтона, начали собираться грозовые тучи.

– Нам нужно поворачивать обратно. – Вульфхер натянул поводья.

Ингельд заупрямился:

– Думаешь, нужно? Кстати, о волке. Мы могли бы отправиться в холмы. Поискали бы сейчас следы, а потом вернулись бы с собаками.

Вульфхер вздохнул:

– Ты ничего не заметил, маленький лисенок? Мы с тобой больше уже не простые послушники.

– Правда, милорд архиепископ? Как это произошло? – Демонстративным жестом Ингельд повернул голову своей лошади к югу.

Местность здесь была ровной, и они какое-то время скакали рысью.

Вульфхер был прав. Он слишком расстроен и испытывал нелепую детскую обиду из-за того, что брату доверили такую исключительную миссию. Но отсутствие Радмера могло принести ему определенные выгоды. Над этим нужно было подумать.

Наконец показались крыши и стены высокого Йоркского собора.

– Давай, поскакали! – крикнул Ингельд. Может, они и не послушники уже, но будь он проклят, если позволит своему лучшему другу без борьбы поддаться возрасту. – Я обгоню тебя.