Текст книги "Телевидение. Закадровые нескладушки"

Слуга двух господ

На заре телевидения на Шаболовке выходили в эфир две информационные программы: «Московские новости» и «Теленовости». Первая помещалась в левом крыле второго корпуса, а вторая – в правом. Я, как тот умный теленок, двух маток сосал. Однажды редактор по строительной тематике «Московских новостей» Олег Мильков дал мне задание сделать репортаж о строителях первых московских микрорайонов «Москва-Черемушки». Дело было в конце квартала, в момент так называемой штурмовщины, когда план выполнялся любой ценой. И я пытался подсмотреть бытовые штрихи этой штурмовой компании. Ну, скажем, люди работали круглые сутки, и по очереди кому-то из членов бригады давали полчаса, час поспать. Сон валил людей прямо на стройплощадке, хотя это и категорически запрещалось правилами по технике безопасности. Лежит такой русский богатырь, раскинув руки и ноги, а вокруг грохот отбойных молотков, электросварка, мат-перемат, а ему хоть бы хны. Некогда было даже спуститься воды попить. Спускали вниз по веревке чайник. В него там внизу наливали воду. Чайник поднимали наверх, и по очереди прямо из носика строители утоляли жажду. Ну вот, весь репортаж состоял из таких косвенных штрихов штурмовщины, хотя и «энтузизизьма» было навалом. Показываю репортаж Милькову. Он смотрит, морщится: «Ну что это ты мне принес, сплошные сопли и вопли. И чему вас только там учат? Нет, эта мутотень не пойдет». Выхожу я, убитый, в холл, а навстречу мне Юра Ведерников, редактор «Теленовостей»: «Ты что, старик, стоишь как пришибленный?» Рассказываю ему свою грустную историю. «А ну, пойдем, посмотрим», – говорит Ведерников и тащит меня в кинопроекционную. Посмотрел. «Это то, что надо. Срочно в сегодняшний вечерний эфир!» – говорит он своему младшему редактору. Дело было в пятницу. А в понедельник в «Литературной газете» вышла статья телеобозревателей Муратова и Фере с анализом информационных программ за неделю. И мой репортаж был признан лучшим за его человечность и добрый юмор. От похвал вскружилась голова, я не удержался и пошел с этим номером газеты к Милькову, ткнул ему этот материал в нос и говорю: «Ну вот смотри, мои «сопли и вопли» признали лучшим репортажем недели». С точки зрения абстрактного гуманизма я, может быть, был и прав, а вот с житейской – это был глупый жест. На длительное время доступ к одной из маток наглому теленку был прегражден.

Вечер поэзии

Глубокой осенью 1965 года мы снимали вечер поэзии в Коммунистической аудитории МГУ на проспекте Маркса, ныне Моховой. Зал был набит битком. На сцене Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский… В зале – восторженные почитатели их поэзии. Дверь была закрыта на ключ и тряслась от звуков. Вопреки возмущенным воплям редактора, я приказал оператору держать в объективе не сцену с именитыми поэтами, а дверь. Это мое экстравагантное решение вскоре с блеском оправдалось. Дверь вдруг с жутким треском срывается с петель и медленно опрокидывается на пол. И по ней, как по крепостному мостику, в аудиторию хлынула взъерошенная лавина любителей поэзии. Этот незапланированный эпизод стихийного порыва и прорыва оказался только у нас. Дальше вечер продолжался в накаленном, до предела переполненном зале. Вечер вел Евгений Евтушенко. Запомнился один эпизод. Евтушенко обнял за плечи и вывел на авансцену огненно-рыжего, под цвет румянцу на его щеках, молодого поэта. «А сейчас я вам представляю самого талантливого из нас, Иосифа Бродского», – сказал он. Многих, и меня в том числе, поразили его слова. Евтушенко, который был в зените славы, уступает пальму первенства известному в очень узких кругах и малоизвестному широкой публике поэту. Так мог поступить только настоящий поэт. Я в этом убедился еще раз, когда был издан его гигантский труд «Строфы века», где он возвратил из небытия много достойных имен русской поэзии.

От срезки до врезки

Идет 1966-й год. Моя первая работа, студента 2-го курса факультета журналистики МГУ, в молодежной программе Центрального телевидения «Мир и молодежь». Готовила программу и вела ее выпускница МГИМО Лена Васильева, впоследствии Журавлева. В день эфира, а эфир тогда шел живьем, не в записи, выбросили какой-то сюжет по цензурным соображениям. Лена в панике. В программе образовалась дыра в 7 минут. Что-то снимать, что-то где-то доставать было уже поздно. До эфира оставались считанные часы.

И тут я вспомнил, что когда я заканчивал свой сюжет в нашу программу, в соседней монтажной коллеги из международной редакции тоже заканчивали монтаж большой часовой программы о партизанах Колумбии. Лена бросилась к ним за помощью. Те ни в какую. Ни кадра, ни полкадра. А время идет…

Последний акт этой драмы проходил на пятом этаже 4-го корпуса на Шаболовке, в монтажном цехе. В момент самого полного и глубокого отчаяния, смотрю, мимо нас монтажницы тащат две корзины, битком набитые «срезками» колумбийских партизан. Как-никак я работал на прямом эфире, и реакция сработала мгновенно. Я тут же предложил девчонкам в обмен на их полные корзины две наши пустые. Обмен, да еще скрепленный плиткой шоколада, состоялся. Тут уже «врубилась» и Васильева. Лена побежала в международную редакцию договариваться об анонсе их программы из «срезок». Что можно сделать из «срезок», каких-то совершенно пустых планов, выброшенных за ненадобностью? «Валяйте и ваяйте», – ответили мэтры. В монтажной закипела работа. Хорошо помню, из соседней аппаратной доносились бодрые фрагменты из тогдашнего шлягера Пахмутовой: «Мы и в жизни сумеем руду дорогую добывать из породы пустой…» Звучало, правда, «отличить», но мне показалось – добывать. До эфира оставалось два часа, до моего сюжета – два с половиной. Через два часа двадцать пять минут я сломя голову помчался в кинопроекционную. Только успели зарядить кинопленку в проектор – и в эфир.

Скандал разгорелся на следующий день, когда международники сдавали свою программу тогдашнему руководителю Гостелерадио СССР. Он посмотрел и сказал, что, по его мнению, анонс оказался лучше передачи. Вот тогда я и услышал впервые: «Наглый фраер хуже танка». И тогда же я получил свой первый урок насчет краткости, которая, говорят, сестра таланта и… мачеха гонорара. На гонорар за свой героический подвиг я купил две бутылки водки и две банки бычков в томатном соусе, чем и отпраздновали очередную победу на ниве эфирного искусства.

Урок здравого смысла

В 1966 году по поручению Московского горкома партии Ролан Антонович Быков снимал документальный фильм о московском ополчении. Эта работа была приурочена к 25-летию битвы за Москву. Я был «брошен» к нему в помощники. Вот тогда я и заразился от него поисками оригинальных решений, что впоследствии доставило мне много радости при решении различных творческих задач и много слез при сдаче готовой продукции многочисленным инстанциям. Но дело не в этом. Во время работы над фильмом Ролан Антонович много рассказывал о своем отце-ополченце. Отец его был еще участником гражданской войны, и не просто участником, а в передовом отряде партии, в ЧК. Позднее, когда я увидел фильм «Служили два товарища», я понял, что Быков там воспроизвел своего отца. После гражданской войны партия бросала его отца, как верного чекиста, на различные фронты народного хозяйства. Так он попал в конце концов на Одесскую киностудию. Ролан Антонович Быков с большим чувством юмора рассказывал о первых шагах его отца на идеологическом фронте. Старожилы еще помнят слова Ленина, висевшие в каждом кинотеатре: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». Итак, выходит отец на передовую этого важнейшего искусства, а там – полный штиль, тишина. «Вы почему не снимаете?» – спрашивает он работников Одесской киностудии. «Солнце не светит», – отвечают ему. На второй день солнце вроде засветило, но опять тишина. «А сегодня почему сидите?» – спрашивает он. «Море не играет», – следует ответ. На третий день отец Ролана Быкова вывешивает объявление: «До тех пор, пока солнце не будет светить, а море играть, зарплату не выдавать!» И сразу солнце засветило и море заиграло. Судя по всему, у батюшки Ролана Быкова здравого смысла, сдобренного хорошим народным юмором, было больше, чем фанатизма, что помогало ему одерживать победы и на этом фронте. К счастью, этот прагматизм и чувство юмора он в избытке передал своему сыну и еще кое-что вдобавок – безудержную, необузданную, фантанирующую фантазию, от которой многих режиссеров, имевших неосторожность приглашать актера Ролана Быкова, бросало в дрожь и трепет, а многим актерам режиссера Ролана Быкова давало возможность раскрывать совершенно неожиданные грани их таланта.

Мои университеты

На кафедре телевидения факультета журналистики МГУ существовало неписаное правило – никаких семинаров, никаких занятий во время каких-либо массовых мероприятий в Доме кино. Проводить занятии в эти дни было бесполезно. Студенты все равно сбегут в Дом кино. Это был наш второй университет. Еще неизвестно, где больше знаний мы получали.

Вспоминается лекция Виктора Борисовича Шкловского «О проблемах развития советской кинокомедии». Народу в большой зал набилось видимо-невидимо. Авторитет этого патриарха советской литературы и кино был огромен. Виктор Борисович уместил свой доклад в одну фразу. Последующие аплодисменты и хохот длились гораздо дольше доклада. Фраза эта прозвучала так: «У нас кинокомедии не было, нет и не будет, потому что невозможно рассмешить все двенадцать инстанций».

И еще вспоминается один вечер в Доме кино. Была встреча с кем-то из великих итальянских кинорежиссеров: то ли Феллини, то ли Пазолини – словом, кто-то из итальянского киношного олимпа. Вечер вел один из наших мэтров. Под конец разгорелся спор о свободе творчества. Наш мэтр, как мог, возражал ихнему мэтру. Наконец, он бросил на весы железный аргумент: «Но если, скажем, ваш сценарий не нравится продюсеру, тут ваша свобода творчества и заканчивается». На что итальянский мэтр возразил: «Знаете, в чем разница между нами, коллега? Если мой сценарий не нравится продюсеру, я меняю продюсера, а вы меняете сценарий».

Сколько стоит идея?

В 60-е годы прошлого столетия, во времена так называемой оттепели, деятелей искусства стали понемножку выпускать за границу. Вспоминается выступление киносценариста Даниила Храбровицкого в Доме кино после его первой поездки в тогда мифический Голливуд. Он рассказывал о своей встрече с одним из киномагнатов. Во время разговора зазвонил телефон. Кинобосс взял трубку. Разговор шел в междометиях. В переводе на русский язык это звучало так: «Да. Да. Нет. О’кей. Угу. Хорошо. Приходите и получите чек в пятьдесят тысяч долларов». Храбровицкий был невероятно удивлен: «Мистер Х, за что вы за минуту разговора выложили чек на пятьдесят тысяч долларов?» Оказывается, этот магнат постоянно давал объявление в газеты, что он выплачивает 50 тысяч долларов за оригинальную идею фильма. Идея этого телефонного автора заключалась в следующем. Летит самолет авиарейсом «Нью-Йорк – Париж». Самолет летит долго, 12 часов. И постепенно пассажиры разной национальности и граждане разных стран знакомятся друг с другом: сближаются, влюбляются, корешатся. Они ощущают себя членами единой европейской семьи. И в самый разгар любви и братства приходит сообщение, что началась третья мировая война. Вот за это продюсер и выложил 50 тысяч долларов. «Важна идея, – сказал он, – все остальное проще пареной репы. Мои профессиональные сценаристы все распишут как по нотам».

У нас идеи тогда гроша ломаного не стоили. Более того, платили за количество исписанных страниц. Даже бытовала такая поговорка: «Краткость – сестра таланта и мачеха гонорара». К сожалению, и поныне у нас в России ничего не изменилось. Даже РАО (Российское авторское агентство) идеи не охраняет. Охраняет только готовую продукцию. Вот и утекают за бугор мозги и идеи. И до тех пор, пока это будет продолжаться, мы будем влачить жалкое существование и питать тамошнюю научно-техническую и культурную ниву.

Почему голодает скульптор Иткинд?

Летом 1966 года я работал на Казахском телевидении над программой «Прикосновение к вечности» о скульпторе Иткинде. История его жизни весьма любопытна. В начале 60-х в Париже была открыта посмертная выставка его работ. И вдруг оказалось, что он жив. Проживает в городе Джамбуле Казахской ССР и влачит жалкое существование. Дело в том, что его арестовали в 1937 году как итальянского шпиона. А к итальянцам у нас всегда было отношение несколько легкомысленное. Его отправили в Джамбул и забыли расстрелять. Подобрала его на улице, умирающего с голоду, какая-то эвакуированная сердобольная еврейка и стала его выхаживать. Он лепил из некондиционной глины скульптуры, они высыхали, рассыпались и снова превращались в прах, а его спасительница мыла полы, стирала у людей, и они с опальным скульптором кое-как перебивались с хлеба на воду, еле-еле сводили концы с концами. Так продолжалось до этой его «посмертной» выставки в Париже. Когда оказалось, что он жив, его срочно перевезли в Алма-Ату, дали заслуженного деятеля искусств, трехкомнатную квартиру в придачу и персональную пенсию. Вот в это время как раз мы с ним и встретились. Было ему тогда 98 лет. Высокий, стройный, с длинными до плеч седыми, белоснежными волосами и с такой же окладистой бородой. Ну ни дать ни взять – библейский пророк. Он меня поразил тогда своим физическим и духовным состоянием, прямой гордой осанкой, крепкими руками, ясным умом, чувством юмора. «Вы посмотрите на мою Дездемону», – говорил он, кивая на жену. А она, хоть и младше его была лет на сорок, но выглядела старше. Помню, он вытащил из шкатулки рулон бумаги. Я, грешным образом, подумал, туалетной. Но это оказалась телеграмма от скульптора Коненкова метров на десять длиной: «Иткинду по случаю его воскрешения». Когда я уезжал из Алма-Аты в Москву, Иткинд попросил зайти к Коненкову и передать ему большой привет, что я и сделал. «Иткинд! – вскричал 90-летний Коненков. – Ну как же, помню. Совсем недавно о нем писал Анатолий Васильевич Луначарский». (Справка: А. В. Луначарский – народный комиссар культуры в 20-х годах прошлого столетия. Умер в 1933 году.) Так-так, подумал я. Это когда же недавно? И не поленился, пошел в Историческую библиотеку, поднял московские газеты с 1920 по 1930 год. И действительно, в одной из них за 1922 год нашел статью Луначарского под таким заголовком: «Почему голодает скульптор Иткинд?»

Он как начал, бедный, голодать в двадцатом, так и продолжал голодовку в течение более чем сорока лет.

Хранитель древностей

Алма-Ата в 60-е годы прошлого столетия представляла собой некий заповедник недобитых врагов народа. Город – этакий хранитель древности. Там еще жил репрессированный в 30-х годах Юрий Домбровский, который написал нашумевший, опубликованный в десятках стран мира роман «Хранитель древностей». Жил он в коммунальной квартире с молодой очаровательной женой, казашкой Кларой. Во время съемок телепрограммы о нем и его романе в их небольшой комнате набилось масса его друзей. Хозяин был хлебосолен и остроумен. В разгар съемок раздался робкий стук в дверь. В приоткрытую щель просунулась физиономия то ли дворника, то ли сантехника. «Сосед, не найдется ли у тебя немножко соли», – прошамкала физиономия. «Ну что ты, дядя Вася, заладил одно и то же, соль да соль. Ты бы что-нибудь другое придумал для разнообразия. Или воображения не хватает? Ладно уж, входи, не стесняйся. Найдется для тебя и соль, и рюмка водки в придачу, – проговорил Домбровский, усаживая его за стол. – Родина должна знать своих стукачей! Знакомьтесь, друзья, мой персональный стукач дядя Вася. Располагайся, дядя Вася, будь как дома, ешь, пей, а главное, слушай, слу-шай. Ну, давай выпьем за нерушимый союз трепача и стукача…»

К сожалению, этот самый смачный фрагмент застолья пришлось из телепрограммы вырезать.

Аз и Я

Аз и Я – первая и последняя буква древнерусского алфавита. А если их соединить вместе, получается АзиЯ. Увы, этот каламбур придумал не я. Так называется одна из книг казахского поэта, прозаика, филолога и философа Олжаса Сулейменова. У меня на полке стоит первое издание этой книги с автографом автора. Судьба этого издания драматична. Я успел ее купить буквально за день до того, как ее изъяли из продажи. Олжас всю жизнь боролся за дружбу и единство Казахстана и России. И кажется, он добился своего. Во всяком случае, русская и казахская элита дружно хаяли автора этой книги, но одни обвиняли его в казахском национализме, другие – в русском шовинизме.

Я буквально проглотил «Аз и Я» залпом, как глоток свежей родниковой воды. Ведь эта книга представляет собой исследование великого образца древнерусской поэтической культуры «Слово о полку Игореве». Могут возразить: «Подумаешь, сколько таких исследований было?» Было. Но впервые за исследование этого шедевра древнерусской поэзии взялся поэт, и притом исходно тюркоязычный. Я хорошо помню свое первое знакомство со «Словом…». Оно буквально ошеломило меня, распахнуло дверь в мир древнерусской культуры, повеяло ароматом бытия наших героических предков. Я все «Слово…» знал почти наизусть: «Начатишеся той песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню. Боянь бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, сизым орлом в небеси…» И вот нашелся человек, который приоткрыл мне завесу тайн этого глубинного источника, что до сих пор не смогли сделать все вместе взятые исследователи до Олжаса Сулейменова. Дело в том, что половцы, с которыми воевал князь Игорь, – древние тюрки. Их язык сохранился почти нетронутым в казахской лексике. И в отличие от всех предыдущих русскоязычных исследователей, для Олжаса и русский, и тюркский – родные языки. Точно так же, как половцы и славяне были не только близкими соседями, но это были породнившиеся племена. Вспомним, кто такой был хан Кончак, против которого пошел походом князь Игорь? Родной брат его матери. Поэтому после поражения князь Игорь был не пленником хана Кончака, а почетным гостем в его стане. Просто родной дядя дал племяннику щелчок по носу, чтоб не зарывался. И тогда вся история выглядит совсем иначе, не смертельная борьба двух цивилизаций. И на первый план выходят совсем другие ценности. И самое главное, что братство двух народов имеет глубокие древние корни.

Мы с Олжасом решили эту общую половецко-славянскую образную систему перевести на язык экрана в цикле телепрограмм. Но… грянул гром. Разгромные статьи в журнале «Простор» и газете «Жетысу» с совершенно противоположных позиций. Книгу изъяли, телеэксперимент умер в колыбели. Спустя 20 лет мы все-таки осуществили эту идею, правда, уже в рамках одной программы на Центральном телевидении в разгар перестройки и гласности.

Давай все переиграем

Случай этот произошел в 1967 году. Я тогда проходил практику в «Эстафете новостей» Центрального телевидения. Праздновалось с помпой пятидесятилетие Октября. И пришло задание сделать репортаж со съемок очередного советского бестселлера о Ленине. Срочно отправили группу на «Мосфильм». Бойко сняли эпизод, где актер с характерным ленинским жестом выбрасывает руку и бодро произносит, что, мол, «Есть такая партия!». И дальше – подготовка к съемкам следующего эпизода. Разговаривают режиссер фильма и актер, играющий Ленина. Режиссер явно недоволен игрой актера. И вдруг, обращаясь к Ленину, говорит: «Послушай, старик, что-то мы сотворили не то. Давай все переиграем, а?» Как это все выскочило в эфир, непонятно. Но взрыв был невероятный. Недаром в те времена говорили, что журналист-информационник, как и сапер, ошибается один раз в жизни.

Лучше недоспать, чем недоесть

В 1967 году, учась на отделении телевидения факультета журналистики МГУ, я параллельно посещал курсы по фоторепортажу в Доме журналиста, которые вела профессор ВГИКа Дыко. Однажды она дала нам задание сделать репортаж в одной фотографии «Утро Москвы». Ребята по-разному решали эту тему. Кто-то снял вереницу троллейбусов, выходящих из депо на маршрут, кто-то – как чистят зубы гиппопотаму в Московском зоопарке. А я решил сделать репортаж на знакомой мне до боли тематике. Один наш студент подрабатывал ночным сторожем в магазине, расположенном в переулке прямо напротив Моссовета, нынешней мэрии. Я приехал к нему еще затемно. Поставил штатив, укрепил на нем фотоаппарат. Выбрал кадр. Вверху по кадру – светящаяся вывеска «МАГАЗИН». Под вывеской, слева – ярко освещенная витрина, справа – дверь в магазин, а между ними – мой друг-сторож с портфелем на коленях, клюет носом, безуспешно борется со сном. И все это на фоне ярко освещенных окон Моссовета. Я дождался первых прохожих, поставил выдержку одну минуту и сделал несколько снимков. Так как все элементы снимка, в том числе и сторож, были неподвижны, то размылись только прохожие. И это понятно, потому что человек, который не спит ночь, воспринимает окружающий мир зыбко, а движущиеся объекты теряют резкие очертания. И назвал я этот репортаж в одной фотографии «Утро Москвы. Лучше недоспать, чем недоесть», чем и заслужил первую похвалу очень взыскательного вгиковского профессора.