Текст книги "Кайзер Вильгельм II. Мемуары. События и люди. 1878-1918"

IV. Бюлов

На следующий день после ухода князя Гогенлоэ в должность канцлера вступил назначенный мной его преемником статс-секретарь по иностранным делам граф Бюлов. Мой выбор пал на него потому, что он был прекрасно знаком со всеми многочисленными вопросами внешней политики, становившейся все более напряженной и запутанной, особенно с вопросами англо-германских взаимоотношений. Помимо того, он уже выказал себя искусным оратором и умел находчиво вести дебаты в рейхстаге. Его предшественнику не хватало именно последнего качества, что частенько сильно давало себя чувствовать. Когда в союзном совете стали известны намерения князя Гогенлоэ уйти, баварский посол в Берлине граф Лерхенфельд весьма экспрессивно сказал мне, чтобы я только, упаси Бог, не выбрал опять южногерманца. Последние-де не годятся для руководящих постов в Берлине. Здесь, естественно, лучше могут ужиться северогерманцы; поэтому для империи будет лучше, если на пост канцлера будет выбран именно северогерманец.

Бюлов был мне давно лично знаком, сначала как посол в Риме, а затем как статс-секретарь. Я уже тогда часто посещал его дом и неоднократно вел с ним беседы в его саду. Сблизился я с ним, когда он сопровождал меня в моей поездке на Восток, служа при содействии посла барона Маршалля, посредником в моих личных сношениях с руководящими членами турецкого правительства. Таким образом, отношение нового канцлера ко мне было уже ясно определившимся, ибо мы уже давно договорились друг с другом обо всех политических проблемах и вопросах. При этом он и по возрасту стоял гораздо ближе ко мне, чем его предшественники, которые, собственно, могли бы быть моими дедушками. Он был первый «молодой канцлер», которого видела Германская империя. Это облегчало нам обоим совместную работу.

Во время моего пребывания в Берлине не проходило почти ни одного дня, когда бы я не предпринимал продолжительной утренней прогулки с Бюловом в саду рейхсканцлерского дворца, во время которой обсуждались его доклады и затрагивались все актуальные вопросы. Я часто приходил к нему на обед. Встречая самый радушный прием со стороны графа и его любезной супруги, я всегда находил там массу интересных людей, в искусном выборе которых граф оказался большим мастером. Граф был неподражаем и в умении поддерживать разговор, и умно трактовать различные всплывавшие во время бесед темы. Для меня всегда было наслаждением вступать в присутствии брызжущего умом канцлера в непринужденное внеслужебное общение и в волнующий обмен мнениями со многими профессорами, учеными и художниками, как и с государственными чиновниками всякого рода. Граф был также превосходным рассказчиком анекдотов и прочитанных, и пережитых им самим, передаваемых им на разных языках. Он охотно рассказывал случаи из своей дипломатической деятельности, особенно в период своего пребывания в Петербурге. Отец графа был интимным другом князя Бисмарка и одним из его ближайших сотрудников. Молодой Бюлов также начал свою карьеру под начальством великого канцлера. Он вырос на бисмарковских идеях и традициях, находился под их сильным влиянием, но в то же время не был слепо и несамостоятельно привержен им.

В одной из моих первых бесед с Бюловом как с рейхсканцлером он осведомился о моем взгляде на то, каким образом лучше всего вести себя с англичанами и поддерживать с ними сношения. Я сказал, что, по моему мнению, главное в сношениях с англичанами это полная откровенность. Англичанин, защищая свою точку зрения и свои интересы, до дерзости не считается ни с чем, и потому он очень хорошо понимает, когда другие по отношению к нему поступают так же. Разводить дипломатию или тонко хитрить с англичанином нельзя (это применимо лишь по отношению к латинским и славянским народам), ибо в таком случае он становится недоверчив и начинает подозревать, что по отношению к нему поступают нечестно и хотят исподтишка нанести ему удар. А между тем стоит только у англичанина вызвать недоверие, с ним уже ничего нельзя поделать, несмотря на самые красивые слова и готовность идти на самые крупные уступки. Я поэтому могу дать канцлеру только один совет, сказал я, придерживаться в политике по отношению к Англии только прямого пути. Я сказал это с особым ударением, так как тонкому дипломату графу Бюлову привычка хитрить была особенно присуща, став его второй натурой.

Во время беседы с канцлером я нашел случай предостеречь его относительно личности Гольштейна. Однако, несмотря на это предостережение, бывшее только повторением сказанного мне в свое время Бисмарком, Бюлов много работал с ним, скорее, вынужден был работать. Этот замечательный человек сумел (особенно с того времени, когда Министерство иностранных дел после ухода Бисмарка в известной степени осиротело) создать себе там постепенно все более влиятельное положение, которое он при трех канцлерах настолько укрепил, что считался незаменимым. Гольштейн, несомненно, был одарен большим умом, соединенным с феноменальной памятью и определенным даром политического комбинирования, доходившим, правда, у него подчас до смешного. Уважение к нему в немалой степени покоилось и на том, что он в широких кругах, особенно среди старших чиновников, слыл «носителем бисмарковских традиций», отстаивающим их перед «молодым государем».

Значение Гольштейна прежде всего основывалось на его прекрасном знакомстве с личным составом всего иностранного ведомства. Имея поэтому решающее влияние на все личные назначения, он, естественно, держал в своих руках карьеру более молодых чиновников, чем легко объяснить то, что он постепенно достиг господствующего положения в Министерстве иностранных дел. В то же время он все больше стремился добиться решающего влияния и на направление иностранной политики. И действительно, временами он на самом деле был spiritus rector иностранного ведомства и иностранной политики. Опасность при этом заключалась в том, что его далеко простиравшееся влияние сказывалось всегда только за кулисами: он избегал всякой официальной ответственности как советник. Он предпочитал действовать, оставаясь в тени. Он отказывался от всяких ответственных постов, многие из которых были для него открыты, а также от титулов и повышения. Он жил в полном уединении. Я долго тщетно пытался завязать с ним личное знакомство, пробовал приглашать его к обеду, но Гольштейн неизменно отказывался. Единственный раз в течение многих лет он снизошел до того, чтобы пообедать со мной в Министерстве иностранных дел. Характерным для него при этом было то, что, тогда как все были во фраках, он появился в обыкновенном сюртуке, извинившись тем, что «у него нет фрака».

Таинственность, которой Гольштейн окружал свою деятельность, стремясь не быть за нее ответственным, обнаруживалась иногда и в манере его записок. Они, несомненно, подкупали своим умом, но были подчас такими же запутанными и двусмысленными, как предсказания Дельфийского оракула. Случалось, что, когда на основании его записок принималось то или иное решение, г-н фон Гольштейн вслед за тем неопровержимо доказывал, будто имел в виду как раз обратное. Мне это сильное влияние безответственного закулисного советника, часто в обход официальных ответственных инстанций, казалось опасным. Со мной неоднократно случалось, в особенности при Рихтгофене, что, когда я при обсуждении какого-нибудь политического вопроса с иностранным послом предлагал ему поговорить об этом со статс-секретарем, тот мне отвечал: «Я поговорю об этом с моим другом Гольштейном». Я находил неправильным уже одно то, что чиновник Министерства иностранных дел в обход своего начальника ведет переговоры с иностранными послами. Но то, что последние называли этого чиновника без церемонии «мой друг», во всяком случае выходило, по моему мнению, из границ полезного.

Постепенно дело приняло такой оборот, что Гольштейн действительно выполнял добрую долю внешней политики. При этом он слушался разве только одного канцлера. Но что думал или говорил по этому поводу кайзер, это для него не играло никакой роли. Успехи присваивались Министерством иностранных дел себе; если же были неудачи, то это была вина «импульсивного молодого государя».

Несмотря на все это, и Бюлов сначала, по-видимому, считал Гольштейна незаменимым. Он долго работал с ним, пока, наконец, и для него гнет этого для всех неприятного человека стал невыносим. Статс-секретарю фон Тширшки принадлежала заслуга покончить, наконец, с этим шатким положением. На мой запрос он заявил, что считает невозможным дальнейшее пребывание фон Гольштейна в Министерстве иностранных дел, так как этот господин вносит дезорганизацию в министерство, старается совершенно устранить его, статс-секретаря, доставляя много затруднений и канцлеру. На основании этого я приказал фон Тширшки подготовить отставку Гольштейна, что с его согласия и было осуществлено после выздоровления канцлера от постигшей его в то время тяжелой болезни. Господин фон Гольштейн сам охарактеризовал себя, когда тотчас после своей отставки перешел на сторону господина Гардена, предложив ему свои услуги для кампании против кайзера.

В связи с переговорами с Англией 1901 год дал графу Бюлову прекрасный случай показать себя, и он блестяще выдержал ниспосланное ему испытание. Сам граф Бюлов еще всячески благоговел перед бисмарковской теорией о том, что надо вступать в дружбу с другой страной, сохраняя, однако, при этом всегда хорошие отношения с Россией. И в этом он находил поддержку со стороны многочисленных псевдобисмарковцев.

Среди юбилейных торжеств по поводу 200-летия дома Гогенцоллернов меня вызвало к смертному одру моей бабушки известие об опасном положении старой королевы Виктории. Я спешно выехал вместе с моим дядей герцогом Коннаутским, любимым сыном королевы, моим большим другом и зятем принца Фридриха Карла (герцог тоже присутствовал на торжествах в Берлине в качестве представителя королевы). В Лондоне я был сердечно принят тогдашним принцем Уэльским и всей королевской семьей. Когда мой экипаж медленно выехал со станции, к дверцам экипажа подошел простой человек, выступивший из стоявшей в безмолвной тишине густой толпы народа, и, обнажив голову, сказал: «Спасибо тебе, кайзер». Принц Уэльский, позднее король Эдуард VII, заметил по этому поводу: «Так думают здесь все, весь народ. И они никогда не забудут того, что ты приехал». И все же это случилось, и притом довольно скоро.

Когда королева тихо почила на моих руках, для меня упал занавес над многими воспоминаниями молодости. С ее смертью начиналась новая глава в истории Англии и в англо-германских отношениях. Я, насколько было возможно, завязал сношения с руководящими английскими деятелями, замечая всюду несомненно симпатизирующее нам и дружественное настроение, обнаруживавшее желание поддержать хорошие отношения с Германией. На прощальном банкете я и король Эдуард VII экспромтом произнесли сердечные по тону и содержанию речи, произведшие большое впечатление на слушателей. Когда стали расходиться, английский посол в Берлине, пожав мне руку, сказал, что моя речь дошла до сердца всех его соотечественников, так как мои слова были искренни и просты, что и требуется англичанам. Речь мою следует немедленно опубликовать, ибо она найдет отклик во всей стране, благодарной за мой приезд. Это будет полезно для взаимоотношений между нашими странами. Я ответил, что это дело британского правительства и британского короля; я лично не имею никаких возражений против опубликования моей речи. Она, однако, не была опубликована. Британский народ никогда не узнал о словах, бывших искренним выражением моих чувств и мыслей. В нашей беседе с тем же послом, происшедшей позже в Берлине, он выразил свое глубокое сожаление по поводу того, что мысль об опубликовании моей речи не была приведена в исполнение, но причину этого указать не мог.

В заключение этого повествования о моем пребывании в Англии нельзя не упомянуть о том факте, что часть немецкой прессы, к сожалению, обнаружила отсутствие такта и понимания как скорби английского королевского дома и английского народа, так и обязательств, налагаемых на меня политическими соображениями и родственными связями.

По возвращении я мог рассказать канцлеру о моих хороших впечатлениях, в особенности же о том, что настроение в Англии, по-видимому, благоприятно для сближения и подписания соглашения с Германией. На совещании с Бюловом в Гамбурге по вопросу об использовании создавшейся ситуации канцлер остался доволен результатами моей поездки. Я отстаивал при этом ту мысль, что необходимо непременно попытаться заключить хорошее соглашение с Англией, если нельзя добиться союза, который мне казался предпочтительнее. Прочное соглашение могло бы удовлетворить и нас, и англичан, а в результате в будущем из него мог бы развиться и союз.

Случай к этому представился неожиданно скоро. Во время моего пребывания весной 1901 года в Гамбурге граф Меттерних, бывший при мне представителем Министерства иностранных дел, принес мне однажды донесение из Берлина о том, что мистер Чемберлен запросил там, хочет ли Германия пойти на союз с Англией. Я тотчас же спросил: «Против кого?», ибо если Англия так внезапно, в состоянии полного мира, предлагала союз, то она, очевидно, нуждалась в немецкой армии. В таком случае было важно узнать, против кого и за что германские войска, по приказанию Англии, должны будут бороться в ее рядах. На это последовал ответ из Лондона: против России, ибо последняя угрожает Индии и Стамбулу.

Я в своем ответе обратил внимание Лондона на старое традиционное братство по оружию между русской и германской армиями и на тесные родственные связи между обоими царствующими домами. Затем я указал на опасность войны на два фронта в случае заступничества Франции за Россию, а также и на тот факт, что мы на Дальнем Востоке шли до сих пор вместе с Францией и Россией (1895 год, Симоносеки), и теперь, в мирное время, нет никакого повода ни с того ни с сего начинать конфликт с Россией. Восточная граница Пруссии ввиду перевеса русских военных сил и дислокаций русских войск находится под большой угрозой; защитить ее от русского вторжения Англия не в состоянии, так как в Балтийском море ее флот может сделать немногое, а в Черное он лишен возможности проникнуть. Таким образом, при совместном выступлении против России Германия одна только и подвергнется сильному риску, не говоря уже об опасности вторжения Франции. На это Чемберлен дал знать, что должен быть заключен прочный союз, причем Англия, конечно, возьмет на себя обязательство оказать помощь Германии.

Вслед за тем я указал и на то, что прочность союза будет гарантирована лишь тогда, когда английский парламент даст на него свое согласие. Ибо министерство по воле народа, выраженной в парламенте, может пасть, после чего подпись министерства аннулируется и союз теряет свою силу. Первоначально мы можем рассматривать предложение Чемберлена лишь как его личную идею.

Ответ Чемберлена гласил, что он добьется вотума со стороны парламента; он сумеет склонить унионистов на сторону этого союза, пусть только его подпишут в Берлине. Однако союз не был осуществлен, так как нельзя было склонить парламент на сторону этой идеи. Таким образом, этот «план» был построен на песке. Вскоре после этого Англия заключила союз с Японией. Началась Русско-японская война, в которой Япония играла в угоду английским интересам роль ландскнехта, раньше предназначавшуюся Германии. Это совпадало и с ее собственными планами. После войны Россия была отброшена с востока на запад, где она вместо Китая могла снова с пользой заниматься Балканами, Константинополем и Индией, вынужденная оставить Японии свободу действий в Корее и Китае.

На 1905 год падает предпринятая мною, почти помимо моей воли, поездка в Танжер. История ее такова. В начале марта я, как и в предыдущем году, намеревался предпринять для отдыха путешествие по Средиземному морю, использовав для этого один из возвращавшихся в Неаполь из Куксгафена пароходов. Директор Гамбургско-Американской линии Баллин назначил для этой цели пароход «Гамбург». На его предложение взять с собой также гостей, так как пароход был совершенно пуст, я пригласил с собой целый ряд лиц, между ними тайного советника Альтгофа, адмирала Мензинга, графа Пюклера, посла фон Барнбюлера, профессора Шимана, адмирала Голльмана и др.

Когда стал известен план поездки, Бюлов сообщил мне, что в Лиссабоне очень хотят, чтобы я там остановился и нанес визит двору. Я согласился. Перед самым отъездом Бюлов потребовал, чтобы я остановился и в Танжере, поддержав своим посещением марокканской гавани марокканского султана в борьбе против французов. Я отклонил это предложение, считая, что марокканский вопрос содержит слишком много горючего материала, и опасаясь, как бы мой визит вместо пользы не принес лишь вред. Но Бюлов все время возвращался к этому вопросу, не сумев, однако, убедить меня в необходимости и целесообразности визита в Танжер.

В пути я много беседовал с бароном фон Шеном, сопровождавшим меня в качестве представителя Министерства иностранных дел, об оппортунистическом характере этого визита. Мы оба были согласны в том, что лучше оставить мысль о танжерском свидании. Из Лиссабона я телеграфно сообщил канцлеру об этом решении. Бюлов ответил настойчивым требованием, чтобы я считался с мнением немецкого народа и германского рейхстага, которые желают этого шага; ехать в Танжер, по его словам, было необходимо. Я подчинился с тяжелым сердцем, боясь, что этот визит в связи с тогдашним положением вещей в Париже будет сочтен провокацией, а в Лондоне вызовет желание поддержать Францию в случае войны. Подозревая, что Делькассе (министр иностранных дел Франции) хочет создать из Марокко повод к войне, я боялся, что он может использовать для этих целей мое посещение Танжера. Свидание произошло с большими трудностями на Танжерском рейде не без дружеского участия итальянских и южнофранцузских анархистов, мошенников и искателей приключений. На маленькой площади стояла громко кричавшая толпа испанцев со знаменами; это были, по объяснению сопровождавшего меня полицейского чиновника, собравшиеся испанские анархисты.

Первые результаты свидания в Танжере я увидел, когда прибыл в Гибралтар, где встретил со стороны англичан чисто официальный и ледяной прием, в полную противоположность сердечному приему в прошлом году. Что я предвидел, то и подтвердилось на деле. В Париже царили раздражение и гнев. Делькассе пытался подстрекать к войне; он не мог достигнуть своего лишь потому, что как морской, так и военный министры заявили, что Франция еще не готова. Справедливость моих опасений позже подтвердилась также беседой Делькассе с редактором «Gaulois», в которой министр сообщил изумленному миру, что в случае войны Англия станет на сторону Франции. Таким образом, из-за навязанного мне свидания в Танжере я уже тогда почти попал в такое положение, когда меня могли обвинить в разжигании пожара мировой войны. Думать и поступать по конституции часто является тяжелой задачей для государя, на которого в конце концов всегда взваливается ответственность.

В октябре 1905 года парижская газета «Matin» сообщила о заявлении, сделанном Делькассе в Совете министров, что Англия предложила на случай войны высадить в Голштинии сто тысяч человек и занять канал императора Вильгельма. Это английское предложение затем было еще раз повторено, причем Англия соглашалась изложить его в письменной форме. Известный депутат Жорес, убитый в начале войны 1914 года во имя политики Извольского, еще раньше знал содержание опубликованных в «Matin» сообщений Делькассе.

Падение Делькассе и замену его Рувье надо приписать отчасти влиянию князя Монакского. Князь во время Кильской недели после беседы со мной, рейхсканцлером и членами правительства убедился в искренности нашего желания достичь соглашения с Францией, чтобы сделать возможным мирное сожительство обеих стран. Он был в хороших отношениях с германским послом князем Радолином и энергично добивался сближения обеих стран. Сам князь Монакский придерживался того мнения, что Делькассе опасен для сохранения мира. Надо надеяться, что Делькассе скоро падет, говорил князь Монакский, и будет заменен Рувье, политиком более осторожным и, несомненно, склонным к соглашению с Германией.

Князь Монакский, лично стоявший близко к Рувье, охотно предлагал германскому послу свои услуги в качестве посредника.

Делькассе пал, и Рувье стал министром. Я приказал тотчас же начать действовать, рассчитывая на поддержку князя Монакского. Канцлер получил приказание подготовить сближение с Францией. Я обратил особое внимание князя Радолина, лично получившего в Берлине свои инструкции, на то, что необходимо хорошо использовать звезду Рувье для устранения всех возможных последствий конфликта между обеими странами, причем я указал ему, что для сношений с Рувье ему пригодится информация князя Монакского, которого он хорошо знает. Князь Радолин с радостью, энергично принялся за благодарную задачу. Вначале переговоры шли хорошо, и я уже питал надежду, что важная цель будет достигнута и что с помощью соглашения удастся сгладить плохое впечатление, произведенное свиданием в Танжере. Между тем переговоры о Марокко продолжались и после бесконечных трудностей окончились созывом Алжирской конференции на основе выработанной князем Бюловом декларации, подчеркивающей, что пункт 17 Мадридской конвенции о наибольшем благоприятствовании должен остаться основным пунктом соглашения и на Алжирской конференции, причем реформы в Марокко, которых домогается одна лишь Франция, поскольку они действительно необходимы, допустимы только с согласия держав – участниц Мадридской конференции. Эти события, привлекавшие к себе общее внимание, отодвинули на задний план переговоры с Рувье.

В отношении внутренней политики я и канцлер сошлись на том, что главная задача это снова привести в порядок сильно расклеившиеся при Гогенлоэ партийные дела в рейхстаге и в первую очередь снова собрать вокруг правительства консерваторов, которые стали к нему в оппозицию из-за влияния сторонников Бисмарка. Канцлер проводил эту задачу с большим терпением и упорством. В конце концов он добился создания знаменитого блока, появившегося вследствие крупного поражения социалистов на выборах.

В консервативной партии было много членов, имевших прямые сношения с двором, а также и со мной лично. Этой партии, таким образом, было легче, чем всякой другой, узнавать о моих планах в политической и в других областях и обсуждать со мной мои предложения раньше, чем они становились законопроектами. У меня, однако, не создалось впечатления, что это делалось в той мере, в какой было возможно. При непринужденном предварительном обсуждении я, вероятно, пришел бы к соглашению с консерваторами и в вопросе о Срединном канале, проведению которого они, как известно, противились, и в менее важных вопросах о постройке собора и Берлинской оперы, вопросах, близких моему сердцу из-за моей приверженности к церкви и искусству.

Если я скажу, что ладить с консерваторами было вовсе не так легко, то в этом не будет ничего нового. Они, имея большой опыт традиционной службы государству и самостоятельные взгляды, пришли таким образом к стойким государственно-политическим убеждениям, которых и держались постоянно и действительно консервативно. Они преимущественно из своих рядов выдвигали великих государственных деятелей, выдающихся министров, блестящий офицерский корпус, образцовое чиновничество. Их некоторая самонадеянность не была, следовательно, необоснованной. К этому надо прибавить, что и их преданность королю была непоколебимой. Король и отечество должны были быть им благодарны. Но их слабость состояла в том, что иногда они были слишком консервативны, т.е. слишком поздно шли навстречу требованиям времени и вначале боролись против всяких прогрессивных шагов, хотя бы они и были направлены на их пользу. Это можно объяснить их прошлым. Но именно это обстоятельство и мешало полному взаимному внутреннему пониманию между консерваторами и мной во время моего царствования, совпавшего со стремительным развитием империи, в особенности же ее промышленности и торговли. Я хотел и обязан был не только не ставить преград развитию страны, но и всячески содействовать ему.

Хотя ладить с консерваторами по указанной мной причине не всегда было легко, но я очень хорошо знаю, что то же самое говорят и про меня. Причина взаимных недоразумений, быть может, кроется в том, что я хотя и был близок по своим традициям к консерваторам, но по партийно-политическим взглядам консерватором не был. Я стоял и теперь стою за прогрессивный консерватизм, который консервирует жизнеспособное, отметает устаревшее и приемлет полезное новое. В общем, там, где имело место предварительное обсуждение того или иного вопроса, я переносил даже неприятную и горькую правду, если только она преподносилась в тактичной форме, и считался с ней больше, чем об этом иногда думают.

Поэтому если обо мне и о консерваторах говорят, что и я, и они были несговорчивы, то это имеет одни и те же корни. В отношении меня со стороны консерваторов было бы только правильнее чаще использовать путь предварительных объяснений с глазу на глаз. Я к этому всегда был готов. И если мы не могли договориться в вопросе о канале, то как раз консерваторы должны были лучше всего понять и оценить то, что я не разделял мысль, заложенную в прекрасном изречении: «Наш король самодержавен, если он творит нашу волю». Если бы я признал этот очень удобный для меня принцип, то именно консерваторы при своем представлении о сильной, действительно управляющей королевской власти логически должны были бы бороться против меня. В сущности, консерваторы должны были бы одобрить то, что их достойному уважения принципу гражданской гордости перед королевским троном я противопоставил мой принцип королевской гордости перед консервативным партийным троном, как я это делал и по отношению ко всем другим партиям. Случайные расхождения с консервативной партией и отдельными консерваторами не могут заставить меня забыть услуги, оказанные как раз людьми из этих рядов дому Гогенцоллернов, Прусскому государству и Германской империи.

Но Бюлову все же удался в конце концов трудный фокус объединения консерваторов с либералами для обеспечения значительного большинства за партиями, поддерживающими правительство. При этом в самом блестящем свете выявились большие способности канцлера, его ловкость, политическое искусство и проницательное знание людей. Крупные заслуги его в связи с достигнутым им успехом завоевали ему полное признание и благодарность и с моей стороны, и со стороны отечества.

Безграничное ликование берлинцев по поводу поражения социал-демократов на выборах вылилось в незабываемую для меня ночную демонстрацию перед дворцом, во время которой мой автомобиль, окруженный многотысячной толпой торжествующих людей, должен был медленно прокладывать себе путь. Лустгартен наполнился огромной массой народа, подчиняясь бурным требованиям которого императрица и я должны были выйти на балкон.

Канцлер присутствовал при моем свидании с королем Эдуардом VII в Киле (1904 год). Среди многочисленных гостей находился также бывший обергофмейстер моей матери граф Зекендорф. Благодаря его частым посещениям Англии графа связывало долголетнее знакомство с Эдуардом VII, который удостоил его большим доверием. Граф Зекендорф по поручению Бюлова, с которым он дружил, устроил встречу английского короля с канцлером. Их беседа произошла на борту английской королевской яхты после завтрака, на который были приглашены я и канцлер. Король и канцлер долго сидели вдвоем за сигарой. Впоследствии Бюлов рассказал мне содержание этой беседы. При обсуждении вопроса о заключении союза между Германией и Англией король заявил, что в этом нет никакой необходимости, ибо не существует никаких оснований для вражды и раздоров между нашими странами. Отклонение предложения от союза было очевидным доказательством незыблемости английской политики окружения, скоро обнаружившейся особенно ясно и неприятно на Алжирской конференции. Дружественный Франции и неприязненный по отношению к Германии образ действия Англии, открыто проявившийся на конференции, был следствием особого приказа короля Эдуарда VII, делегировавшего в Алжир в качестве своего контролирующего представителя лично проинструктированного им сэра Макензи Уоллеса.

Из намеков, сделанных сэром Уоллесом своим знакомым, было ясно, что желание короля оказывать резкое противодействие Германии и при всяком удобном случае поддерживать Францию. Когда внимание сэра Уоллеса было обращено на то, что, в сущности, можно прийти к сближению с Германией, договорившись с ней предварительно по тем или иным вопросам, он отвечал, что на первом плане должно стоять англо-русское соглашение. Когда последнее будет достигнуто, можно будет «поладить» и с Германией. Английское «поладить» означало окружение Германии.

Отношения между мной и канцлером в течение всего этого времени были дружеские и полные доверия. Канцлер несколько раз приезжал также и на «Кильскую неделю». Здесь ему, между прочим, представился случай переговорить с князем Монакским и многими находившимися на яхте последнего влиятельными французами, самым выдающимся из которых был, несомненно, месье Жюль Рош, лучший знаток всех европейских бюджетов и большой поклонник Гёте, всегда носивший при себе в кармане «Фауста».

В апреле 1906 года произошел печальный случай с переутомленным канцлером, упавшим в рейхстаге в обморок. Получив известие об этом, я тотчас же поспешил туда и был рад, что статский советник Ренверс мог дать мне успокаивающие сведения о состоянии здоровья Бюлова. Летом, во время отдыха в Нордернее, я поехал туда на миноносце князя из Гельголанда, где производил инспектирование, и сделал сюрприз канцлеру и его супруге, неожиданно посетив их виллу. Я провел день в легком разговоре с канцлером, уже поправившимся, загоревшим от морского воздуха и солнца.

Поздней осенью 1907 года императрица и я поехали по приглашению короля Эдуарда VII на свидание с ним в Виндзор. Наша встреча прошла очень хорошо, причем со стороны английской королевской семьи нам был оказан весьма любезный прием. После виндзорского свидания я поехал на отдых в принадлежавший генералу Стюарту-Уортлею замок Гайлайф, расположенный на южном берегу Англии против Надльса.

Перед моим отъездом в Англию Бюлов, очень довольный английским приглашением, имел продолжительные беседы со мной о тех средствах, какие помогут стать на более дружескую ногу с Англией, и напутствовал меня пожеланиями и предложениями, которых я должен был придерживаться в качестве основной линии своего поведения в беседах с англичанами. Во время моего пребывания в Англии я неоднократно имел случай говорить на намеченные канцлером темы и довести до сведения Эдуарда высказанные мне при отъезде пожелания Бюлова. Шифрованные телеграммы с сообщением об этих беседах я регулярно отправлял в Берлин. В ответ канцлер несколько раз прислал мне телеграммы с выражением своего одобрения. Я показывал их вечером после ужина бывшим со мной доверенным лицам. Например, их читали обер-гофмаршал граф Эйленбург и князь Макс Эгон Фюрстенберг, довольные вместе со мной одобрением Бюлова. По возвращении из Англии я сделал канцлеру общий доклад, после чего он выразил мне благодарность за то, что я так много лично потрудился и поработал для улучшения взаимоотношений между обеими странами.