Текст книги "Воспоминания ангела-хранителя"

– Вот что я хотел у тебя спросить: если девочка не найдется, не будет ли благоразумнее действовать через тебя, вместо того чтобы идти в полицию?

– Я бы так и посоветовал. Скажи это старикам.

Эрик замолчал, успокоившись.

Когда же он наконец встанет, думал Альберехт, когда же он наконец встанет, чтобы сходить за деньгами? Ты представить себе не можешь, Эрик, как ты меня мучаешь тем, что сидишь и сидишь здесь. Сходить домой займет у тебя всего двадцать минут, туда и обратно. Ну принеси же мне эти деньги. Даже если ты пропустишь несколько маминых песен, ничего страшного.

– Ничего страшного? – сказал я. – Задавить насмерть еврейскую девочку и выбросить ее, как мешок мусора, в кусты.

«Эрик, ну встань же и принеси мне деньги», – думал он.

Думать – это слышать свой собственный внутренний голос, размышлял он. Но телепатии между людьми не существует, особенно в решающие моменты нашей жизни, так что Эрик не слышал мольбы, которую обращал к нему Альберехт.

– И еще можно предположить, – сказал Эрик, – что она ушла от них, оттого что скучала по дому. Если это так, то очень обидно и нехорошо, что нельзя обратиться в полицию. Полиция могла бы остановить ее при пересечении границы. А коль скоро полиция не в курсе дела, девочка может отправиться в Германию, навстречу своему несчастью, и никто об этом не узнает. То же самое в том случае, если имеет под собой основу мысль о похищении.

– А нельзя ли разослать по всей стране описание ее примет, указав какое-нибудь фальшивое имя?

– Нет, это невозможно. Она сама расскажет, что на самом деле ее зовут не так.

Каждое слово, которое Альберехт произносил, чтобы казаться таким же, как всегда, обжигало ему горло, прежде чем слететь с губ, но он продолжал говорить, и боль начала ослабевать, потому что черт говорил ему:

– Ты человек не случайный, сам видишь. Пропал ребенок. И первым человеком, кому об этом сообщают, становишься ты. Ты, единственный, знающий достоверно, что произошло на самом деле. Чего ты еще хочешь? Положись на меня, и останешься хозяином положения.

Но я внушал ему другие мысли: господи, Эрик, ну принеси ты эти деньги. Я не такой человек, чтобы закопать одно несчастье под пирамидой других. Эрик, принеси деньги и исчезни!

Но Эрик все еще сидел, и все присутствующие тоже расселись по местам или хотя бы прекратили разговоры, потому что Андрис Керевер, приподняв фалды фрака, опустился на табуретку у рояля и взял ноту ля. Мать Альберехта уже держала в руках ноты. Кто-то кашлянул, кто-то шикнул, затем настала тишина, и Тильда Альберехт-Грейзе заговорила:

– Сейчас я спою несколько песен Брамса и Малера, двух композиторов, которые в Германии, где так любят рассуждать о немецкой культуре, запрещены, за то что они были евреями.

Аплодисменты.

Она запела. Альберехт посмотрел на часы. Было три часа.

Она продолжала петь. Нет, в Эймейдене его не ждала никакая яхта. У него не было друга, который может отвезти его в Англию. Убедить стариков, что девочка уплыла вместе с Сиси в Англию, а затем исчезнуть. Но как это сделать?

Если бы мать или Эрик дали ему денег, где бы он сейчас находился? Альберехт не имел представления. В порту Хук-ван-Холланд? В Эймейдене? Можно ли там просто взять и сесть на корабль? Ему никогда раньше не приходилось этого делать. На грузовой корабль? Может быть, в Роттердаме или Флиссингене больше шансов. Или на рыболовецкое судно? В Катвейке? Или Схевенингене? Ему явилось видение, как он в отчаянии едет на машине вдоль побережья Северного моря от Ден Хелдера до Кадзанда и с надеждой спрашивает каждого встречного, не знает ли тот капитана или шкипера, который в ближайшее время отплывает в Англию, но слышит один и тот же ответ: нет, к сожалению, для вас места не найдется.

Я готов заплатить сто гульденов.

Сто гульденов? Что такое сто гульденов?

Ладно, пятьсот гульденов.

С вами явно что-то не так, раз вы рветесь в Англию сломя голову. Посреди ночи… Похоже, у вас земля горит под ногами, раз вы готовы столько заплатить. А мы не хотим ни во что ввязываться. Почему бы вам не подождать до утра и не сесть на первый рейсовый корабль? Это намного дешевле. Даже на самолете полететь и то дешевле.

«Они правы, – думал он. – К чему такая спешка? Полиция меня не ищет. Никто ничего не видел. Почему бы не подождать до завтра?»

Между тем мать пела. Песни, которые он слышал, должно быть, еще до своего появления на свет. Может ли зародыш слышать? И все напрасно. У меня нет музыкального слуха. Одна и та же песня всю жизнь и даже чуть больше. «Мне надо уехать, Эрик, сходи за деньгами, прямо сейчас». Мать пела и пела.

Перед его взором встает письменный стол, на столе розовая промокательная бумага, на ней самозарядный пистолет калибра 7,5 мм, разобранный на детали с помощью отвертки в швейцарском офицерском ноже. Патрон, который заклинило, торчит наполовину из патронника. Как чудесно блестит желтая медь оболочки с красным глазком капсюля, из которого выглядывает смерть. Заклинило намертво. Многообещающая голубая сталь, но я никого еще из него не застрелил, и себя самого тоже. Неужели вообще не существует способа, чтобы просто взять да испариться?

Аплодисменты. Гул голосов.

Голос Паулы: «Твоя мама. Вот уж кто полон сил. Вечером концерт, а потом еще до четырех утра развлекать у себя гостей. В ее-то возрасте!»

Мать пела, а Андрис Керевер, знаменитый аккомпаниатор с львиной гривой, аккомпанировал, поставив правую ногу на педаль, а левую засунув далеко под табурет.

В это время в музыку начал вплетаться тяжелый рокот самолетов, даже зазвенели окна. Головы слушателей пришли в движение, но мать Альберехта все пела и пела, а Андрис Керевер аккомпанировал. Сразу после его заключительного аккорда послышались три орудийных выстрела. Аплодисменты были короткими, потому что все прислушивались к выстрелам, которые вскоре возобновились. Все встали.

– Чужеземные самолеты, нарушающие воздушное пространство, – сказал Ренсе. – Бьюсь об заклад, что это фрицы и что одного из них наконец-то сбили.

– Стыд-позор, – сказал Эрик, – прямо-таки скандально. Пока идет война, мы стреляем по каждому самолету, нарушающему наше воздушное пространство, а попали, по-моему, всего один-единственный раз. Причем в английский самолет. Это никуда не годится.

Рокот моторов стих, и выстрелы прекратились. Гости бродили по гостиной с бокалами в руках, но там и сям кто-нибудь сидел и спал на стуле.

– Друзья! – воскликнул Эрик. – Не засыпайте еще немножко! Я пошел купить газету.

Направляясь к двери, он сказал Альберехту на ходу:

– Я не забыл. До скорой встречи!

Эрик ушел, и миг спустя послышался звук его отъезжающей машины.

Защебетали птички, и гости-полуночники сказали друг другу:

– Как быстро светает за окном!

– Разумеется, ведь сейчас май. В мае всегда рано светает.

Прошло четверть часа, а Эрик все не возвращался.

– Обычно Эрик умеет раздобыть газету куда быстрее, – сказала Мими.

– Ренсе, – сказала мать Альберехта, – посмотри в почтовом ящике. Эрик так замешкался, что почтальон, быть может, его опередил.

– Эрик должен был бы уже давно вернуться с вокзала, – ответил Ренсе и встал, чтобы проверить почтовый ящик.

– Да, отсюда вокзал – самое близкое место, где можно купить газету.

Ренсе вернулся в гостиную.

– Газеты еще не принесли, но на вокзале какую-нибудь наверняка уже можно купить. Не понимаю, где застрял Эрик. Схожу-ка я сам на вокзал.

– Надеюсь, не пешком? – спросила Паула.

Ренсе ушел, ничего не ответив.

– Если он надумает завести мотор, то это может занять больше времени, чем дойти до вокзала и обратно пешком.

– И все равно «форд» – машина самая надежная, – попыталась Мими утешить Паулу. – Берт, хочешь еще чего-нибудь выпить?

Она направилась к столу, и Альберехт увидел, как она открывает бутылочку томатного сока. Он пошел следом за ней, потому что у стола больше никого не было.

– Бедняжечка Берт. Эрик так запропастился, что тебе эти деньги могут уже разнадобиться. В котором часу открываются банки? В половине девятого? Не понимаю, куда он подевался. Этак ты с тем же успехом можешь дождаться открытия банков.

– Может быть, дома у него денег не оказалось, – сказал Альберехт.

– Может быть. И он поехал в издательство. Да, это займет какое-то время. Там надо отпереть столько дверей, а потом их все запереть.

– Ты не считаешь меня сумасшедшим, что я хочу свалить отсюда сломя голову?

– Почему ты спрашиваешь? Думаешь, Эрик нарочно не спешит принести тебе деньги?

– Нет, не думаю.

– Ты очень подозрительный.

– Поверь мне, Мими, никакой я не подозрительный, я просто очень несчастный. Можно считать, невменяемый.

– Если ты поговоришь минутку-другую с Сиси, это может тебе помочь. Но мне кажется, нельзя рассчитывать, что она к тебе вернется. Эрик рассказал тебе о еврейской девочке?

– Да.

– Ты можешь чем-нибудь помочь?

– У меня есть возможность установить, где она.

Его последние слова заглушил громкий голос Ренсе, вбежавшего в гостиную с газетой в руке. Дверь за собой он не закрыл. Входную дверь он тоже не закрыл, так что вместе с ним в дом ворвался поток холодного воздуха.

– Слушайте все! Началась война! Да, бога в душу мать, война! Эти гады напали на нас! Высадились с парашютами, уроды!

– Как война?

– Это написано в газете? – спросила мать.

– Нет, это передают по радио. Война! В газете ничего не написано, газеты были уже набраны. Это произошло только-только. Я услышал на улице. Если не веришь, пойди посмотри. Если бы у тебя было радио, ты бы сама услышала. Вонючие фрицы. Только что передали по радио. Они высаживаются с парашютами, причем в нидерландской форме. Частное слово! Напали на нас, когда все спят!

В это время над домом снова пролетело несколько самолетов, так низко, что рев моторов ворвался в гостиную с силой взрыва. Мать разрыдалась.

Некоторые гости пошли на улицу. Другие столпились вокруг Ренсе. В измятом фраке, с развязавшимся артистическим платком на шее, он был похож на церемониймейстера, распоряжающегося на похоронах. Газета – как программа церемонии, но эту программу он знал наизусть, поэтому не заглядывал в нее.

Я видел, как на улицу высыпал народ. Двери всех домов в округе открылись, и на улицу высыпал народ. У соседей, годами живших бок о бок и до сих пор никогда не здоровающихся друг с другом, наконец-то появилась общая тема для разговора, предмет, который всех одинаково интересовал и о котором они все одинаково мало знали. На скорости, значительно превышавшей дозволенную, по пустому асфальту неслась машина. На ступеньках по обеим сторонам от кабины стояли солдаты, зажав под мышкой винтовки. Люди на улице принялись кричать им, о чем-то спрашивать, но солдаты промчались мимо, ничего не сказав; казалось, на вопрос, правда ли началась война, их молчание было более убедительным ответом, чем какие бы то ни было слова.

В конце концов только Альберехт с матерью остались там, где были до этого, а именно в гостиной. Газета лежала развернутая, на полу, простодушно сообщая всем свои совершенно незначительные новости, не имевшие отношения к войне.

– У меня такое чувство, – всхлипывала пожилая певица, – что я пела особенно хорошо из-за того, что это было в последний раз.

Альберехт ничего не сказал, и она высморкалась.

– Берт, – сказала она, – посмотри, пожалуйста, в газете, что они пишут о моем концерте. Ты хотя бы спокоен. А все остальные с ума посходили из-за этого радио. Я рада, что при расставании отдала наше радио твоему отцу.

Альберехт поднял газету, такую же напрасную и неуместную, как пение птиц, послышавшееся после рокота самолетов. Но все же он увидел в ней нечто, чего не мог пропустить, не читая. Свое собственное имя.

– Радио! – продолжала его мать. – Я с самого начала возненавидела все эти новшества. Радио убивает настоящую, живую музыку. Все, кому не лень, слушают трансляции концертов, не вставая с собственного стула, вместо того чтобы нарядно одеться и пойти в филармонию. Это восстание масс. Сидят у радио в домашнем. Неудивительно, что западная цивилизация терпит крах.

Лишь пять лет назад мать согласилась дать концерт в какой-то радиостудии, перед микрофоном. Больше такого не повторялось, потому что ее больше не приглашали.

– Ну как, Пузик, нашел?

Глаза Альберехта читали заголовок:

После суровой обвинительной речи прокурор требует освобождения подозреваемого в оскорблении главы дружественного государства.

И ниже курсивом: Загадочная речь прокурора Альберехта.

– Может быть, они по такому случаю вообще отказались от рубрики «Искусство»? – спросила мать.

Альберехт покорно перевернул страницу.

– Вот она, – сказал он без воодушевления.

– Прочитай мне вслух, Пузик. Я забыла очки наверху.

– Блистательный концерт талантливой певицы, – читал он. – В высочайшей степени интересный концерт.

Колоратурное сопрано Тильды Альберехт-Грейзе, которое в последнее время, пожалуй, слишком редко можно услышать. Опытная певица, созданная для сольных выступлений. Интереснейшая, сугубо концертная манера исполнения. С точки зрения темперамента. Подчиняющая эмоциональность. Выходит за рамки камерной музыки.

– Как все правильно! – прервала его мать. – Впервые за все эти годы обо мне пишут в тональности, которая устраивает меня на сто процентов. А что там дальше, Пузик?

– Уникальное событие высочайшего художественного уровня. Потрясающая интерпретация. Мастерское выражение сконцентрированных чувств. Изысканный вокальный материал. Захватывающее дух фортиссимо глиссандо от самых нижних нот до самых верхних. Величественное…

– Величественное? Прямо так и написано, Берт, величественное?

– Главное событие нынешнего музыкального сезона, – читал Альберехт. – Искусство с большой буквы. Исполнительское мастерство с большой буквы. Технически сложные пассажи преодолеваются с легкостью, свидетельствующей о том, до какой степени певица овладела чисто ремесленными аспектами вокального мастерства.

Мать громко всхлипнула, встала, взяла со стола салфетку. И поднесла ее к глазам.

– И это написано в газете, вышедшей именно сегодня – в день, когда началась эта проклятая война. Подожди-ка, Пузик, подожди-ка!

Она снова встала, поспешила прочь из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Мать прошла по коридору к входной двери, вышла на улицу, оставив и эту дверь открытой. Альберехт наклонился вперед, все еще держа газету в руке.

– Ренсе, Паула! – услышал он голос матери под окнами.

Он сидел на стуле с ощущением, какое бывает, когда затекла нога, но у него это чувство было во всем теле. Он слышал, как мама два раза позвала его брата под окном. С глубоким вздохом поднял глаза и увидел на столе среди пустых рюмок и грязных тарелок наполовину полную бутылку виски. Схватить бутылку и выпить разом до дна? Как раз в это мгновение снова послышались выстрелы зениток и рев моторов усилился настолько, что казалось, будто раскалывается земная кора. А потом снова стал тише.

Мать вернулась в комнату с Паулой, Ренсе и Мими. Альберехт смотрел на них, ни слова не говоря. Мими, стоявшая у матери за спиной, указала на нее с таким лицом, будто что-то хотела ему сообщить, но он подумал: «Я не понимаю, что она имеет в виду» и промолчал. Ренсе взял бутылку виски и наполовину наполнил три рюмки.

– Может быть, ты прочитаешь еще раз, Пузик? Это именно та рецензия о моем концерте, какой я ждала всю жизнь.

Она сделала большой глоток виски и осталась стоять с рюмкой в руке. Ренсе свою порцию уже допил и налил себе еще.

Альберехт начал читать с первого попавшегося ему на глаза предложения:

– Теплокровная хроматическая гармония. Окрыленность поразительным жизнелюбием. Свобода духа, которая благодаря безукоризненной внутренней дисциплинированности обезоруживает слушателя. В каждом исполненном произведении своя неповторимая атмосфера, скупость в средствах и мощный драматический эффект. Возможно ли приблизиться к идеалу еще более? Кристально чистое интонирование и доведенный до совершенства вокал.

– Такую рецензию ты мог бы читать повыразительнее! – прервала Альберехта Паула.

Но он продолжал тем же тоном:

– Обжигает душу и манит, скупые средства и драматический эффект, огонь и нежность, жизнелюбие и чувственность. Настоящее, неподдельное вдохновение. Рейнберт ван Оммен.

Альберехт медленно сложил газету, не слушая, что говорят, перебивая друг друга, мать, Ренсе, Мими и Паула.

– Отдай мне газету, Пузик. Я хочу, чтобы меня похоронили с этой газетой.

Она допила свой виски.

– Эрик все еще не вернулся? – спросил Альберехт и встал.

– Не знаю, где он мог так задержаться, – сказала Мими.

– Я и не думал, что ты знаешь. Пойду его поищу. Он может быть у себя в издательстве?

– Я же тебе только что так и говорила, скорее всего он на работе.

– Олл райт.

– Ах, Берт, это очень неразумно! – воскликнула мать. – Подожди спокойно, пока он придет.

Ступая так, словно ноги у него сделаны из мокрой глины, Альберехт вышел из комнаты, пересек наискось коридор и вышел в гардеробную.

В этом помещении, хоть и довольно просторном, не могла одновременно аккуратно висеть вся верхняя одежда и шляпы стольких людей. На некоторых крюках висело по пять пальто, а некоторые вещи лежали стопками прямо на полу. Поскольку большинство гостей пришло позже Альберехта, он принялся искать свой плащ на вешалке, снимая с крючков пальто, висевшие верхним слоем, и укладывая их на пол.

Мысль уйти из дома без пальто и шляпы пугала его и не покидала ни на минуту. Страх, что тем самым он повел бы себя не так, как обычно, заставляла продолжать поиски до тех пор, пока он не нашел свой плащ из искусственной замши шоколадного цвета. Его шляпа оказалась в самом низу, сверху на нее были надеты две другие.

Черт нашептывал ему: «А что если взять другую шляпу? Когда-то ты читал сказку о человеке, надевшем чужую шляпу и ставшем другим человеком. Может быть, это именно то, что тебе надо, – стать другим? Не хочешь попробовать?»

– Не делай этого, – сказал я, – это все сказки, в которые нормальные люди не верят.

Так что он положил другие две шляпы обратно на место и прошел в коридор, собираясь попрощаться с матерью, Мими, Ренсе и Паулой. Но как раз в тот момент, когда он стоял на самой оси коридора, раздался страшный удар. Альберехт побежал на улицу. Люди, размахивая руками и крича, помчались в бомбоубежище. Другие пытались прятаться в подъездах домов. Над домами на противоположной стороне бульвара в небо победоносно поднялся столб голубого дыма, потащивший за собой, как показалось, второй взрыв.

Теперь мысли Альберехта остановили свой бег или, может быть, побежали так быстро, что их стало не отличить друг от друга и от того, что он делал. Он открыл машину, сел, завел мотор и уехал.

Послышался вой сирены воздушной тревоги. Люди спешили вернуться в свои дома. Некоторые, находившиеся вдали от дома – почтальон, разносчик газет, – прижимались к ближайшим фасадам.

Альберехт ехал дальше. Теперь на улице ничто не двигалось, и небо было чистым. Столб дыма остался позади. Надеть другую шляпу. Тогда уж и другой плащ. Замаскироваться под другого человека. Почему он этого не сделал? Может быть, стоило это сделать? Что могло быть проще в том гардеробе. От страха, что он упустил великолепную возможность, нога соскользнула с педали газа и машина снизила скорость. Вполне возможно, что кто-нибудь его все-таки видел, когда он стоял на Марельском проезде и когда бросил девочку в кусты.

– Дурак, – закричал я, – а если бы хозяин шляпы увидел, как ты выходишь на улицу в его шляпе?

Господин Альберехт, вы ошиблись… это моя шляпа…

Ты и сейчас все еще рассыпался бы в извинениях.

Что за детский сад – переодеться в другого. Что бы сказал Эрик, если бы увидел Альберехта в чужой шляпе и чужом пальто?

И Альберехт прибавил газу и поехал чуть быстрее. Включил радио. Люди, прижимавшиеся к стенам домов, указывали на него пальцами. Пытались ему что-то объяснить. Ему надо остановиться, вот что ему пытались объяснить. Нельзя ехать, когда воздушная тревога. Но небо оставалось голубым, в нем не было видно ни одного самолета, да и зенитки, насколько ему было слышно, перестали стрелять. Из радио не доносилось ни звука, так что он его выключил. А потом тотчас же включил, иногда это помогало. А сейчас не помогло. Его мысли, которых он постыдился бы, если бы прочитал написанными на бумаге, снова утонули в тупоумных фантазиях, о коих люди ведут сами с собой внутренний разговор, когда их не осеняет истинное вдохновение:

Может быть, Эрик знает больше, чем говорит? Может быть, приемный отец девочки рассказал, что, вскоре после того как она понесла письмо в почтовый ящик, на проезде был замечен человек в коричневом плаще? Эрик не мог видеть, как Альберехт вошел в этом плаще в мамин дом, и не знал, какую верхнюю одежду он снял при входе. Хотя нет, когда Хильдегард приняла у него плащ, Эрик стоял в коридоре. И вообще, сколько он уже носит этот плащ? Достаточно долго, чтобы Эрик его в нем видел. Достаточно заметный плащ, Эрику наверняка запомнился. А шляпу эту он носит еще дольше. Но очень маловероятно, чтобы его могла выдать шляпа. Сотни мужчин носят в точности такие же. Если представить себе, что знакомый Эрика, этот еврей-ученый, который порой консультирует его по поводу издаваемых книг, видел на дороге среди кустов человека в плаще шоколадного цвета…

Черт сказал:

– Тогда есть вероятность, что он рассказал об этом Эрику. Девочка очень долго не возвращалась, и я вспомнил, что видел там мужчину в коричневом плаще. А Эрик, увидев тебя вечером в передней у твоей матери, подумал про себя: какое совпадение… у моего старого друга Берта тоже коричневое пальто.

Проговаривая про себя эти слова, Альберехт содрогнулся, но черт, который всегда говорит правду, кроме тех случаев, когда хочет человека поддразнить, неумолимо продолжал:

– Тебе нет смысла жалеть о том, что в гардеробе ты не надел чужого пальто. Это было бы нелепейшим поступком, который можно совершить только в отчаяния, потому что тебя бы разоблачили в полминуты, ведь твой плащ немедленно нашел бы тот человек, чье пальто ты надел. Но ты, конечно, мог бы поехать домой и переодеться. Или просто снять этот плащ и ехать дальше в костюме, ведь вон какая славная погода. Но подумай хорошенько: тебе надо ехать к Эрику, который ищет для тебя 500 гульденов. Эрик заметит, что ты снял плащ. И это дополнительно напомнит ему о «человеке в коричневом плаще».

А если Эрик увидит его в том виде, как сейчас, а именно в коричневом плаще, это не станет дополнительным напоминанием?

– Несчастный, – сказал я, – то, что ты сделал, уже страшное преступление. Зачем придумывать нелепые способы оттянуть миг разоблачения?

При этих моих словах он вздрогнул и ответил:

– Если бы не надо было во что бы то ни стало увидеться с Сиси, я бы заявил обо всем в полицию.

От подобных признаний душа моя тает, поэтому я поспешил его утешить и сказал:

– Чудик! Даже если приемный отец девочки видел человека в коричневом плаще и рассказал об этом Эрику, даже в этом случае у Эрика могла бы возникнуть только одна мысль: может быть, у этого таинственного человека точно такой же плащ, как у Берта. Но мысли о том, что ты и есть тот самый человек, у него нет и в помине! И ни один ангел не навеет ему эту мысль. Потому что я твой ангел-хранитель, а не Эрика. Поверь мне.

И он мне поверил, и когда сирены сообщили об отбое тревоги, он подумал: «Уф, миновало».

Через некоторое время его машину остановил выскочивший откуда-то полицейский с поднятым жезлом. Увидев его, Альберехт резко вывернул руль, одновременно ударив по тормозам, и машина встала под углом к тротуару. Агент подбежал к нему, рывком открыл дверцу и рявкнул:

– Скажите «Схевенинген»!

– Схевенинген, – сказал Альберехт.

– Можете ехать, – сказал полицейский.

– Но почему я должен был сказать «Схевенинген»?

– Вы что, не слушаете радио?

– Нет, я не слушал радио.

– Всю нашу страну наводнили немцы, маскирующиеся под голландцев. А сказать слово «Схевенинген» не сумеет ни один иностранец. Так их легко можно выявить. Проезжайте, проезжайте!

«Я хотя бы настоящий голландец», – подумал он с гордостью и завел мотор. Но мысли его снова приняли невеселое направление. Наверное, ему будет не найти Эрика, или Эрик стоял на том самом месте, куда упала бомба, или Эрик даст ему денег, но переправиться в Англию окажется невозможным. Война. Означает ли это полную изоляцию всей страны от внешнего мира? А если нет, то выпустят ли его пограничники, если по его паспорту ясно, что он – прокурор? Вполне может быть, что и нет. Он должен будет указать причину своего отъезда в Англию. С таким ощущением, будто он ищет иголку в стоге сена, Альберехт пытался придумать причину. Поручение. Поручение вышестоящего лица. Какое такое вышестоящее лицо? И в чем должно состоять это поручение?

Ему в голову приходили только такие высокопоставленные лица, которые упали бы от удивления, если бы он попросил у них разрешения покинуть страну со специальным поручением, но ничего другого он не мог придумать.

А счастье было так возможно! Это было так просто сделать! Уплыть вместе с Сиси, и все. Ради нее все бросить. Все-все? Он и так один, как перст. А так был бы вместе с ней в Ньюкасле. Счастливым человеком. А не преступником. К вечеру, думал он как настоящий пораженец, к вечеру немцы займут уже всю страну. Скоро вернутся их самолеты и разбомбят ровно столько городов, сколько им захочется.

После отбоя воздушной тревоги улицы остались почти такими же пустыми. Было полпятого. Он свернул за угол и выехал на площадь, где стоял высокий дом; весь четвертый этаж был занят издательством Эрика. На каждом окне этого этажа неоновыми буквами написано слово «книга». Сейчас электричество было выключено, и буквы поблескивали, как склизкий след от гигантской улитки.

КНИГА КНИГА КНИГА КНИГА КНИГА КНИГА КНИГА

Издательство Эрика называлось ООО Книга / Книга.

Как будто имена существительные в нидерландском языке не имеют формы множественного числа. Одна книга, два книга книга, три книга книга, много книга книга.

Альберехт остановился перед входом в здание, рядом стоял красный «дюзенберг» Эрика. Выйдя из машины, Альберехт заметил, что правая дверца машины открыта и на переднем сиденье лежит стопка папок с бумагами.

Ворота этого офисного здания закрывались складной металлической решеткой, которая сейчас была наполовину открыта. На земле рядом с ней тоже лежала стопка папок. Знак, что внутри кто-то есть. Эрик? Конечно, вот он показался в полумраке ворот. Он нес стопку папок.

– Берт! – крикнул он. – Вот ведь дрянь! Война! Уроды!

Он остановился напротив Альберехта, все еще держа папки в явно усталых от работы руках, с каплями пота на лбу.

– Ведь я тебе говорил! А ты не хотел верить. Их самолеты-амфибии садятся на Маасе. Ты слышал радио?

– Как я мог слышать радио?

– Но у тебя же в машине есть радио?

– Оно всегда ломается, когда передают что-то важное.

– Я послушал немного дома. Их доставляют в Голландию на бронепоездах. Они спускаются парашютами, переодетые монахинями. Во всей стране кишмя кишит предателями.

– Но англичане же нам помогут?

– Вроде как мы уже обратились к ним за помощью. И к французам тоже. Очень может быть, что главное сражение в этой войне произойдет на территории Нидерландов. Теперь или никогда. Я всегда так думал.

Он прошел к своей машине, положил бумаги на переднее сиденье, вернулся и задвинул железную решетку.

– Я закрываю лавочку, – торжественно произнес он. – Двадцать лет в авангарде. Пока Гитлера не повесят на самом высоком дереве, Эрик Лозекат не будет издавать книг. Черт побери, замок не закрывается.

Он вынул из замка ключ, сунул другой, но и этот не повернулся. Эрик его вынул и положил всю связку ключей в карман брюк.

– Пусть останется открытой. Не я один арендую здесь офис.

«Эрик, где же деньги?» – спросил про себя Альберехт.

Эрик достал из кармана пачку сигарет, другой рукой вытер лоб. Предложил сигарету Альберехту.

– Покуришь за компанию? Или остаешься стойким в эти суровые дни?

Альберехт отрицательно покачал головой.

– Честное слово, Берт, я тебе очень сочувствую, но какое счастье, что Сиси вовремя навострила лыжи, скажи. Представь себе, что ее корабль отплывал бы на каких-то двенадцать часов позже, на каких-то двенадцать часов!

Альберехт начал замечать: Эрик ни капли не удивился, что он приехал сюда следом за ним, вместо того чтобы дожидаться в доме у матери, как договорились. Или Эрик был в слишком сильном смятении, чтобы спросить себя: что здесь делает Берт? Или отсутствие удивления объяснялось тем, что Эрик уже сам нашел ответ на этот вопрос?

Слабенький голосок внутри Альберехта повторил вопрос почти плача: «Эрик! А пятьсот гульденов? У тебя есть для меня пятьсот гульденов? Эрик! Сиси, как ты говоришь, навострила лыжи вовремя. А я? Я должен здесь сидеть со своими тупыми лыжами? Я не могу жить без Сиси, Эрик!»

Эрик наклонился над стопкой папок, лежавших на тротуаре у входа в конторское здание. Навострила лыжи. Но чиновник моего уровня не имеет на это права, поэтому Эрик молчит насчет денег.

Эрик указал подбородком на стопку папок, которую держал обеими руками, и сказал:

– Нацисты дорого бы дали за эти документы.

Затем положил бумаги в машину и захлопнул дверцу.

– Ну что, – сказал он, – я поехал за Мими. Тебе в ту же сторону, или хочешь к себе? Я бы на твоем месте постарался поспать пару часов. У тебя будет много работы! Пусть переловят всех предателей, а тебе я разрешаю поставить их к стенке.

– Сомневаюсь, что получится.

– Представь себе, что у меня вчера были с собой пятьсот гульденов и что ты сейчас плыл бы на яхте в Англию. Тебя бы сразу заподозрили в предательстве. Или дезертирстве. За тобой послали бы самолет, чтобы потопить яхту. Черт побери, ты чудом остался цел!

Альберехт взглянул на часы. Примерно через три часа откроются банки. Было ясно, что Эрик не даст ему пятьсот гульденов. Во рту появился отвратительный вкус. Он готов был на кражу со взломом ради мятной пастилки. Какой смысл стоять болтать здесь?

– Ладно, Эрик, я поехал. До свидания, и держись! Мы все должны держаться, насколько можем.

– Это точно. Но что я хотел еще сказать. Я только что заезжал к Лейковичу. Девочка так и не нашлась.

– К Лейковичу?

У него задрожали колени.

– Да, я же тебе рассказывал. К нашему эксперту по религиозному искусству. Приемному отцу той малышки, что пошла отправлять письмо. Они не ложились спать и ждали ее всю ночь.

– Ты к ним заехал?

– Сразу, как только услышал, что началась война. Что ты посоветуешь?

Альберехту ничего не приходило в голову, а черт молчал, и я тоже.

– Давай, Том Пус, породи мысль! Придумай что-нибудь умное! [17]17
  Том Пус – знаменитый своей изобретательностью кот – герой необычайно популярных комиксов Мартена Тоондера (1912–2005).


[Закрыть]

– Я думаю, – сказал Альберехт, глядя в землю.