Текст книги "Мицелий. Янтарные глаза"

Так прошел год, и все еще было не так серьезно. Лукас заметил определенную регулярность и отчасти привел в соответствие расписание встреч с болью, но без фанатизма. Боль длилась лишь пару минут. Правда, минуты эти были изнурительные.

Но он привыкал.

Пока это не случилось прямо во время ссоры с Шэрон.

То, чем они занимались, даже и ссорами сложно было назвать, скорее, такая растянувшаяся язвительность от скуки. Совместные вечера, проводимые дома, всегда выглядели одинаково: он сидел за столом и пытался работать, она лежала на диване и подкалывала его едкими замечаниями, он не поддавался на провокации, так как ему было совершенно безразлично, что Шэрон думает, а она – как раз потому же – все больше приходила в ярость. Ну, с Шэрон у Лукаса эта проблема появилась с самого начала. Шэрон была прекрасной женщиной, шикарной в постели и забавной за бокалом вина, но всего этого ему совершенно хватало пару-тройку раз в неделю, в остальное же время им было не о чем говорить.

Шэрон же думала, что есть о чем.

– Знаешь, отношения двух человек… – это не односторонняя работа. Я не могу быть единственной, кто бесконечно инвестирует свою энергию и интерес! Почему каждый раз я должна придумывать, что мы будем делать и куда пойдем на ужин? Почему всегда я должна начинать разговор? Ты со мной вообще не общаешься. У тебя только твои дурацкие ӧссенские книги. Ну должны же люди друг с другом разговаривать!

Лукас не разделял этого мнения. Он разговаривал с людьми целыми днями: должен был обаятельно их развлекать, незаметно переубеждать, переманивать на свою сторону… капать им на мозги, чтобы во имя Вселенной и познания они открыли свои кошельки. Коммуникация – это прекрасно, но вести ее можно с кем угодно, потому она никогда не может заменить гармонию. Да, он мог сесть к Шэрон на диван и непринужденным общением заполнить пустоту – но быть беде, если тишина повиснет хотя бы на тридцать секунд! Чудовище вновь покажется во всей красе. Шэрон боялась тишины – тишина означала ничто. А вот Лукас тишину приветствовал. Близким человеком для него был не тот, с кем можно говорить, а тот, с кем можно молчать.

Но он не мог ей этого сказать.

Когда Шэрон увидела, что он вдруг запустил руку в волосы и его лицо скривилось, это привлекло ее внимание: хоть какое-то проявление чувств! Она слезла с дивана, подошла к нему, элегантно присела на письменный стол и с интересом его разглядывала.

– Лукас, дорогой, не говори, что я наконец довела тебя до слез! – бросила она иронично. – Самое время, чтобы в тебе зашевелилась совесть. Ты ужасно относишься ко мне. Правда ужасно.

Он не мог ответить. Сжимал зубы и изо всех сил пытался не застонать вслух, для чего требовались все запасы воли. На улыбку уже не хватило.

– Тебя это и правда задело, – добивала его Шэрон. – Какой ты упрямый, Лукас. Люди всегда больше всего обижаются на правду. Но если ты готов измениться и хоть немного поработать над нашими отношениями, я в свою очередь готова поставить на прошлом крест. Ну что, начнем новую жизнь?

В череп будто вбивали раскаленные гвозди: с каждым ударом сердца новый взрыв адской ослепительной боли. Он тихо съеживался и вгонял ногти в ладонь. Шэрон была последним человеком, которому он бы доверился; он хорошо знал, что это было бы большой ошибкой – дать ей такую власть над собой, но в тот момент он был не в состоянии решать ее воображаемые проблемы, будто ничего не происходит. Он был не в состоянии придумать оправдание. Был не в состоянии лгать.

– У меня болит голова, – выдавил он.

– У тебя болит голова?! – завизжала Шэрон. – Это все, что ты мне скажешь – что у тебя болит голова?! Я тебе тут душу изливаю, отдаю тебе все свое «я», а ты опять со своими проклятыми эгоистичными интересами! Ну так сходи к врачу, черт возьми, раз у тебя болит голова!

Так список его преступлений и репертуар язвительности Шэрон пополнился грехом нелепых оправданий и мужской трусости. Лукас выяснил, что он тряпка и что с таким отношением никогда не сможет иметь детей – что было занимательно, ведь Шэрон решительно не имела в планах обогатить свои знания о родах собственным опытом, и до нее будто не донеслась весть, что все это давно уже происходит под наркозом или в виртуале. Следующую неделю Лукасу не везло больше, чем Иоанну Предтече, потому что его голова оказывалась на блюде минимум дважды в день.

Что стало главной причиной, почему он все-таки пошел к врачу.

Он не боялся. Вообще.

Он сидел на скамейке в углу приемной и флиртовал с медсестрой доктора Петерсона. Медсестра была подобного Пинки типа: маленькая стройная девушка с узким лицом и гладкими, ровными, короткострижеными черными волосами. То есть его тип. Он так резко бросился на нее потому, что грудастая блондинка Шэрон в то время уже начинала действовать ему на нервы.

Они обменялись парой фраз и шуток. Почти-Пинки завела его в каморку, где находился позитронно-эмиссионный томограф, а потом усадила в кресло, где собиралась сделать снимок его мозга на основе магнитного резонанса. Пока она прикрепляла электроды к его лбу, он смущал ее тем, что с улыбкой разглядывал. Лукас выяснил, что она мгновенно краснеет и мило смеется. Позвал ее выпить кофе, на что она сказала, что подумает, но ее глаза заблестели, и ему стало ясно, что, спроси он второй раз, она согласится. Результаты должны были быть готовы примерно через час, потому он снова вернулся в приемную, где читал новости на нетлоге и поглядывал, когда его медсестра снова пройдет мимо. Наконец она выглянула из лаборатории.

– Ну что, у меня в голове тараканы или гениальные мысли? – спросил он.

– Результаты может сообщить только врач, – пробормотала она и отвела глаза. – Доктор Петерсон вас вызовет.

Ускорив шаг, она исчезла в дверях.

Лукас молча смотрел ей вслед. Еще несколько мгновений он мог позволить себе роскошь непонимания, почему она вдруг больше не хочет с ним разговаривать. Почему так поспешно убегает. Но ему всегда хватало лишь намека.

Следующие десять минут он провел в полуобморочном состоянии невероятного ужаса, страха и полного шока. Что-то подобное он даже не рассматривал, он пришел сюда, лишь чтобы парировать Шэрон, и ему совсем не приходило в голову, что это может быть… серьезно. Но диагноз, должно быть, очевиден, без простора для сомнений. А перспективы совсем не радужные.

Понемногу Лукас осознавал последствия. Он понял, что наверняка умрет. Наверняка скоро. Может быть, уже через пять лет… или еще хуже, через три. А перед этим его ждет продолжительное и неприятное лечение. Боль и страхи. Часы и дни скуки в разных коридорах. Надежды будут сменять отчаяние и наоборот, туда и обратно, будто режут пилой. Изменятся приоритеты. Все, что было, закончилось. Теперь все совершенно иначе.

Наконец он немного собрался, вытащил из портфеля ручку и бумагу и заставил свой мозг, оглушенный страхом и, очевидно, пораженный черт знает какой болезнью, хоть немного заработать. Он записал, о чем нужно спросить доктора.

Лукас делал так всегда, когда попадал в тяжелую ситуацию. Таблицы и списки.

Через полчаса, когда его вызвали, он снова крепко держал себя в руках.

– Я предполагаю, вам нечем меня обрадовать, доктор Петерсон, – сказал он, усевшись напротив нахмуренного пожилого мужчины. – Скажите прямо. Сколько мне осталось?

Старый врач замялся. Было очевидно, что он подготовил целую осторожную воодушевляющую речь – не первую, конечно, за историю своей карьеры. Наверняка он пережил и все виды следующих далее сцен: от слез и истерики до приступов ярости. Ему лишь оставалось выяснить, какая ожидает его сегодня. Лукас четко видел, как он мысленно его оценивает: как примеряется, какую дозу правды можно выдать и в какое количество успокаивающих слов ее нужно будет завернуть. Он видел также момент, в который доктор решился.

– Десять месяцев, – сказал он.

Так мало. Лукас чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Но он не разочаровал Петерсона.

– Спасибо за честность. В таком случае я должен планировать с осторожностью, – только и сказал Лукас.

Он достал свой список и положил на стол.

– Если позволите, я буду записывать. В эту минуту я своей памяти не доверяю.

В течение следующего получаса он выяснил всю основную информацию. Так называемая болезнь Моррисона появилась в последние десятилетия. Она вызывала настолько характерные изменения в стволе головного мозга, что ошибка в диагнозе была практически исключена, более того, остальные симптомы Лукаса были как из учебника. Причины болезни неизвестны. Лекарства не существует. Это не опухоль, имеющая четкие границы, которую можно было бы удалить хирургическим путем. Изменения постепенно распространятся во все области мозга. Боль будет усиливаться, но ухудшение ментальных способностей не грозит. Человек остается в ясном сознании. Остается вменяемым. До последнего дня.

Лукас исписал две страницы – и хорошо, ведь он действительно не был способен что-либо запомнить, что ему было несвойственно. Он находился в состоянии тщательно откладываемого шока. И знал, что спокойно в нем останется, пока между ним, Лукасом, и всем миром не будет прочной стены и прочной крепости.

Потом он наверняка сойдет с ума.

Наконец он решил, что информации получил достаточно, попрощался и встал.

– Господин Хильдебрандт, – сказал доктор Петерсон.

Он открыл ящик стола, достал коробочку каких-то таблеток, отсыпал двадцать штук в бумажный конвертик и прописал дозировку.

– Для успокоения.

– Нет необходимости.

– Смертельная доза – тридцать две таблетки, так что, прошу, не глотайте все двадцать сразу. Примите две.

– Необходимости правда нет, – повторил Лукас.

– Есть, – сказал Петерсон. – Я могу себе представить, что вы сейчас сделаете. Поедете к себе в офис. Останетесь там допоздна. Окружите себя людьми и завалите себя работой. И никто ничего не узнает. Но в конце концов вам все равно придется вернуться домой и закрыть за собой дверь. И тогда вы останетесь наедине с этим.

Он замялся.

– Возьмите. И сделайте милость, не выбрасывайте сразу, как выйдете на улицу. Вам это пригодится.

Лукас горько усмехнулся, вспоминая об этом дне полгода спустя. Доктор Петерсон хорошо его разгадал – стоит отдать ему должное. Он ошибался лишь в деталях.

Например, Лукас не поехал домой, потому что дома была Шэрон. А если говорить о таблетках, то он их не принял. Он обратился к другому наркотику. В момент самой глубокой безнадежности, которая пришла в тот же день около трех часов ночи, он сидел в кресле своего офиса в здании Совета, в темноте и одиночестве, и голосом, отягощенным приличной дозой печали, зачитывал по себе ӧссенский погребальный псалом.

Петерсона он впоследствии посетил еще раза три. Они обсуждали возможные способы лечения, хотя особого эффекта ожидать было нельзя. Вполне в духе холодной рациональности, которую он с самого начала изображал, Лукас тщательно все обдумал: убытки в виде времени, денег и дискомфорта он сравнил с призрачной надеждой на успех. Рассудил, что это неудачная инвестиция. И при последнем визите сообщил это Петерсону.

– Я дал клятву, что буду лечить людей, – сказал старый врач. – Я должен был вас любой ценой убедить, что надежда остается всегда. Но у меня нет аргументов.

Он вздохнул:

– Потому виртуал.

– Нет.

– Вы не можете принимать анальгетики в течение десяти месяцев и думать, что они и после этого будут безопасно действовать.

– Ничего подобного я не ожидаю.

Петерсон молча смотрел на него.

– Вы понятия не имеете, что это такое, – наконец сказал он. – И представить себе не можете, какие страдания вас ожидают.

– Я справлюсь. На Ӧссе есть такая пословица: «Фантазия – злейший враг храбрости».

Доктор Петерсон несогласно покачал головой.

– Это вы сейчас так говорите. Но я знаю, что будет дальше. Первую дюжину инъекций вы используете за месяц, а потом захотите еще. Дозы будут все больше и больше. Я не могу взять на свою совесть…

– Можете, – прервал его Лукас. – Воспринимайте это как попытку. Как проявление доверия. Ведь я вас пока ни разу не подвел.

Он заколебался.

– Если говорить о лекарствах, у меня высокий порог. Когда-то я уже имел опыт… с некоторым видом веществ, вызывающих привыкание. Я выбрался из этого без последствий, но с тех пор опасаюсь каких-либо зависимостей. Не хочу закончить ежедневными дозами героина. Я бы взял эти инъекции. Некоторым образом успокаивает, когда есть чем спастись в крайнем случае. Но они мне не понадобятся.

– Что вы принимали? – спросил Петерсон.

Лукас покачал головой.

– Я скажу только вам лично, доктор. Я никогда в жизни не шатался по притонам или диспансерам. В передряги я тоже не попадал. Все происходило чинно и в стенах дома. Я не хочу, чтобы это появилось в записях.

– Если это были дериваты морфия…

– Это были ӧссенские грибы.

Доктор Петерсон потер рукой лоб.

– У вас достаточно тесные связи с Ӧссе, не так ли? Ваш отец был самым известным ӧссеистом на Земле.

– Знаменитая личность, да, это он. И люди, очевидно, будут припоминать мне это до смерти, – процедил Лукас. – Однако научное реноме, к сожалению, совершенно не свидетельствует о приятном характере.

* * *

У Лукаса вдруг задрожали губы; Пинки видела, как он сжимает зубы, и ей пришло в голову, что, как и она совсем недавно, он, вполне возможно, борется с желанием поддаться плачу; но ему удавалось бороться с этим намного лучше, чем ей. На его ресницах что-то блеснуло – неужели слезы? Но он тут же протер рукой глаза, и на его губах вновь появился слабый отблеск ироничной ухмылки.

– Лукас… – пискнула она.

Он встряхнул головой.

– Что?..

Лукас посмотрел в ее сторону и с огромным усилием остановился на ней глазами. В них все еще было на порядок больше печали, чем она могла выдержать.

– Этот чай…

– Повышает чувствительность ко всем стимулам и усиливает эмоции, – сказал Лукас. – Понижает сосредоточенность.

Его голос звучал плоско и хрипло.

– Идеально для концерта классической музыки или для чтения любовных романов, не подходит для посещения финансовых учреждений. Очень полезно для похорон, когда хочешь выглядеть так, будто ты пришел не ради наследства. Вызывает слезы куда успешнее, чем лук.

Он помолчал.

– Прости, Пинки. Просто я не люблю это состояние сознания.

– Я не ожидала…

– А я тебя и не предупреждал.

Его губы все еще не были способны выдать улыбку, да и голосу не удавалось приобрести хоть какую-то интонацию.

– Только тогда я должен был бы предупреждать тебя о каждой мелочи, – закончил он. – Ӧссе – это один сплошной риск.

Без малейшего оттенка иронии он был будто голый или как минимум безоружный. Пинки почти осязала это: стена вокруг него рушится и отступает и в конце концов границы больше его не защищают. Она подчинилась неодолимому импульсу и подвинулась ближе к нему, оказавшись наконец совсем под боком. Она ожидала, что Лукас все-таки отстранится, и ей заранее было неловко, но она не могла справиться с собой.

Но он не подал виду. Лишь бросил на нее взгляд и потянулся за своей кружкой. Тем же жестом, как и ранее, вылил в себя остывающий чай.

– Не переживай, Пинкертинка, – пробормотал Лукас. – Чтобы потом не пришлось пытаться стереть себе память.

Он отвел глаза, и стало очевидно, что у него просто больше нет сил бороться с усталостью. Он уперся локтями в стол, обхватил голову руками и потер лицо.

Пинки подняла руку. Совсем легко провела ладонью по его руке. Широкий рукав серебристой герданской рубашки казался ей неестественно гладким, скользким как змеиная кожа. Инопланетный шелк переливался жемчужными, радужными отблесками – такая рубашка стоит прилично. Даже в таком вялом состоянии опьянения она понимала, что Лукас ее за руку не возьмет, потому она обхватила пальцами его запястье. На нем был нетлог, что было привычно еще со времен древних наручных часов; его нетлог был гладким, из белого металла, без каких-либо украшений, но также и без всевозможных кнопок и достижений техники, которыми обычно увлекаются мужчины. Но ее рука была увлечена рубашкой. Она зацепила ногтем невидимую микроновую застежку. «В конце концов, почему бы и нет?» – рассудила Пинки и легким движением расстегнула манжету. Прочная тяжелая ткань тут же скользнула к самому локтю и легла на стол плавными складками. Пинки хотела погладить Лукаса по предплечью, но ее пальцы беспомощно застыли.

Его руку покрывали царапины и ссадины, многослойно перекрещиваясь. На некоторых были струпы, но не застарелые, потому что кожа вокруг покраснела и опухла. Это наверняка случилось сегодня. Тут и там просвечивали кровоподтеки: синеватые полумесяцы и полукруги, складывающиеся в пугающий беспорядочный узор. Пинки поняла далеко не сразу.

Следы ногтей и зубов. Человеческих. Его?!.

Она, не веря своим глазам, коснулась их кончиками пальцев, будто надеясь, что этот мираж исчезнет.

Лукас дернулся. Резко поднял голову, отстранил руку Пинки и натянул рукав. Быстрым движением застегнул манжету, но после этого его энергия будто вновь иссякла. Его руки снова устало опустились на стол и зашевелились в поисках чайника. Теперь они снова двигались по инерции. Пинки наблюдала, как Лукас молча и медленно подливает себе чай.

– Ох уж эти концы, – забормотал он. – И вместо всего прекрасного, что могло случиться, в твоей памяти останется именно это! Вот уж действительно последняя точка. Лучше бы мы и правда перевернули стол.

– Лукас, что это?

Он наконец посмотрел на нее.

– Выспрашивать меня, когда я под гӧмершаӱлом – это удар под дых, тебе не кажется? – сказал он.

– Потому что ты бы сказал мне правду?

– Конечно, – согласился он без улыбки. – Потому что я бы сказал тебе правду. А ты точно не хочешь ее слышать. Так же, как ты точно не хотела идти сюда и не хотела этого чая. И так же, как ты точно не хотела бы, чтобы я с тобой просто так переспал. Но… к сожалению, я не в состоянии постоянно спасать тебя от последствий твоего любопытства.

Пинки прижала руку к губам, но он едва ли обратил внимание. В его глазах снова раскрывалась бездонная пропасть. Лукас запустил руки в волосы и посмотрел на нее взглядом совершенного отчаяния, которое составляло резкий контраст его бесцветному тону.

– Послушай, – продолжал он. – Собирайся, возьми такси и просто поезжай домой. Повторим когда-нибудь в следующий раз. Вместо квриллы возьмем бифштекс. Я еще успею тебя куда-нибудь сводить. Давай остановимся на том, что это был по-своему интересный опыт и что я был прав с тем винным рестораном.

Он замялся:

– Пинки, прошу, давай это сделаешь ты.

Его голос застревал в горле, и Пинки поняла, что он борется за самообладание буквально из последних сил.

А если я этого не сделаю?

«Лукас скажет вам правду», – зазвучал в воспоминаниях голос его отца. Подсунул ли Джайлз Хильдебрандт специально ей этот чай, потому что учитывал, что она запомнит этот вкус, потянет Лукаса за ним к ӧссеанам, далее вынудит его этот чай выпить, а потом в нужный момент его расспросит? Прекрасная теория заговора. Прямо-таки притянутая за уши.

«Я должна подчиниться Лукасу. Должна».

– Расскажи мне, Лукас, – сказала она вместо этого.

Он покачал головой.

– Главное, никакого сострадания к врагу, когда он на лопатках! – забормотал он. – Какая уж пощада, какое благородство!

Он перевел взгляд на нее, и Пинки ожидала увидеть тоскливые, горькие, укоризненные нотки в нем. Вместо этого она с удивлением наблюдала, как где-то в безграничной пустоте отчаяния, которая еще мгновение назад без остатка наполняла его глаза, вдруг проблеснула искорка смеха.

– Ты совершенно безнадежна, Пинкертинка, – добавил он. – Как, впрочем, и я, так что ж?

Он положил руку на ее плечи.

– Если я не скажу сейчас, то это уже не исправить. Иногда у меня немного болит голова. Иногда откровенно неприятно. Это болезнь, а что хуже – доктора говорят, что ее не вылечить. С другой стороны… несколько приятных вечеров мы еще успеем провести. Мне осталось четыре месяца.

Глава восьмая
Слежка

Город окружал ее – гобелен мыслей и замыслов, сеть энергетических дорог. Поселение Н-н-Йорк. Один из плавающих островов, которых в океанах перенаселенной планеты тысячи; соринка жизни над темными глубинами. Когда Камёлё прилетела на Землю, то могла выбрать любое другое место, в море или на континенте, но Н-н-Йорк напрашивался сам собой. Именно здесь в две тысячи пятьсот шестьдесят седьмом году приземлился первый ӧссенский миссионерский корабль. Здесь было центральное представительство Церкви Аккӱтликса на Земле, дворец ее эминенции досточтимейшей Маёвёнё. Тут находилось несколько ӧссенских храмов и пара заведений, где можно было достать суррӧ, традиционную одежду, предметы для ритуалов, свитки и чай. Был тут и университет с самой старой кафедрой ӧссеистики в Солнечной системе – что со всем перечисленным выше было связано. Чего еще желать? Естественным образом, тут обосновалось большинство ӧссеан, которые по какой-то причине задержались на Земле, и в течение последних сорока лет вдоль северо-южного шоссе возник целый ӧссенский квартал, протянувшийся от моря на севере до самого центра, до люксовых офисных зданий Н-н-йоркского даунтауна. Быть ӧссеанином на Земле не стыдно. Камёлё могла твердить каждому, что хочет жить среди своих, и не добавлять, что как раз она, будучи на Земле в изгнании, имеет причины этих «своих» избегать. Она могла это твердить и себе.

На самом деле она выбрала Н-н-Йорк не потому, что здесь было множество ӧссеан, а несмотря на это. У нее была личная причина, которая привела ее сюда с неотвратимостью Судьбы… и держала ее здесь эти четыре года как раскаленная решетка клетки. Ее прошлое здесь. Прошлое, адская тюрьма. Казалось бы, не было ничего проще, чем купить билет и уехать на противоположный конец мира, сбежать куда-нибудь, где она не будет чувствовать это пламя. Но Камёлё не могла так просто выпустить из поля зрения то, что было центром ее вселенной. И ничего не мог изменить тот факт, что она не решилась пройти через стену огня к свободе. Что она не перечеркнула прошлое.

А теперь прошлое настигло ее.

Тени шли за ней по пятам, пока Камёлё продиралась сквозь толпу на проспекте Милости Аккӱтликса, в элегантной пешеходной зоне. Они заглядывали ей через плечо, когда она невидящим взглядом смотрела на витрины бутиков. Она хотела спрятаться в толпе, но против своей воли все еще оставалась душой в храме. Неотвратимо к ней возвращался образ, проникший из воспоминаний обреченного священника.

Землянин. Мужчина в сером пончо, вынырнувший из темноты между колоннами, будто вышедший из ниоткуда. Требует таинства Далекозерцания. Договаривается и убеждает. Пишет знаки корабельного ӧссеина на сланцевой доске, как требуется, а затем спускается в подземелье и с помощью собственного трансмицелиала устанавливает соединение. Этому образу было ровно четырнадцать дней. Камёлё смотрела чужими глазами – через стекло недоверия, сдержанности, подозрения. Страх священника искажал действительность: лишил лицо землянина любых привлекательных черт, сделал более бледным, а щеки более впалыми, добавил больше морщин, чем соответствует по возрасту. Но разве так важна красота? Несмотря на налет искаженного восприятия, предрассудков и шума, Камёлё не могла его не узнать.

«Лус, сыщик ты эдакий, все никак не успокоишься? – мысленно говорила она ему. – Никак не можешь перестать висеть у меня на хвосте?!» Она ненавидела его за это. Но и осознание, что это не было его целью – Рё Аккӱтликс, он даже о ней не знает! – не приносило ей облегчения. Лукас Хильдебрандт был способен заметить вещи, которых остальные не видели. Он всегда был там, где можно раздобыть чего-то побольше, а вопрос, имеет ли он на это право, его особо не занимал. Как хорошо она это знала! Конечно же, она испугалась, когда увидела – его!

В мысли священника она заглянула ненадолго. Выяснила лишь, что Лус звонил на планету Д-альфа, разговаривал с одной женщиной из колонии и выспрашивал о каком-то чужаке. Зӱрёгал, у которого было достаточно времени для расспросов, гарантированно получил больше подробностей. И это было что-то важное. Иначе он вряд ли придал бы этому делу такое большое значение.

О том, что медианты называли «д-альфийским кризисом», Камёлё, конечно, слышала. Из-за этого скандала в Медианете уже три месяца бушевали страсти, а все высокопоставленные личности находились под ударом. Потомки землян, прилетевшие в систему Альфа Центавра на одном из первых колонизаторских кораблей, отправляемых когда-то с Земли в разные концы Вселенной, уже несколько поколений чахли на Д-альфе, неприветливой планете Проксимы. Благодаря ӧссенским технологиям межзвездных полетов они уже давно могли вернуться, но земное правительство умышленно скрывало от них, что такая возможность существует. Более того: десятки лет оно убеждало их, что старая Земля разрушена и непригодна для жизни. Заставить несколько сотен колонистов строить базу и бороться за выживание было определенно эффективнее, чем платить тому же количеству людей, чтобы они с соответствующей мотивацией работали над терраформированием Д-альфы добровольно. Но связь с Землей, конечно же, существовала. И рядовые д-альфийцы в конце концов нашли тайный передатчик. Они линчевали командира базы, который все это время знал правду, позвонили на Землю и случайно связались с какими-то неосведомленными сотрудниками Совета, через которых эта информация сразу просочилась в Медианет. Такая образцовая несправедливость и своеволие власть имущих вызвали во множестве сознательных земных граждан страсти, праведный гнев и желание защищать обездоленных – и не было больше силы, которая смогла бы этот скелет спрятать обратно в шкаф.

Но ни одна голова еще не пала. Совет по исследованию Вселенной снял с себя ответственность за преступления прошлого и усиленно делал перед кровожадной толпой вид, будто самоотверженно борется с кризисом, вызванным правительством. Команды экспертов организовали возвращение д-альфийских колонистов, подготовили программу их интеграции и вели дискуссии о дальнейшем использовании покинутой базы. В прессе выходили статьи, спикеры давали интервью. Если Лусу зачем-то было нужно связаться с Д-альфой тайно, то было понятно, что он старался избежать этой суматохи и обратиться к ӧссенским методам.

«Но знаешь, Лус, может, ты не такой уж умный, как все это время думал, – говорила с ним мысленно Камёлё. – Хоть ты и обошел медиантов… но привлек внимание кое-кого, кто гораздо хуже».

Она сжала зубы. «Насколько велик шанс, что зӱрёгал Луса просто не узнал? Что не понял, что именно этот землянин восемь лет назад прилетел в посольство в Пертӱне и провел там четыре года – четыре, вместо запланированных пяти? И что тогда случилось кое-какое… недоразумение?» И даже если отбросить такие вещи, как ӧссенские Корабли, интриги среди высшего духовенства или личный хаос в чувствах, нельзя было отрицать, что Лӱкеас Лус в свое время вызвал порядочную сенсацию. Старую Ӧссе он покинул при таких обстоятельствах, которые сложно было назвать нормальными. Разве мог кто-то из бывших людей Саксаёрӱэля забыть его лицо?! Зӱрёгал не мог вот так просто на него наткнуться. Возможно, он специально выслеживал его. Он пришел в храм именно из-за Луса – потому что Лус использовал собственный трансмицелиал и этим привлек внимание.

С другой стороны, разве кому-то на Ӧссе хотелось бы прикладывать лишние усилия, чтобы выслать зӱрёгала на Землю лишь из-за какого-то дистанционного разговора Луса? Ей это казалось абсурдным; но тут же она вспомнила о верховном жреце Аӧрлёмёгерле, обо всем, что он говорил ей о Лусе… и уже не была так уверена.

Камёлё хотелось махнуть на это рукой. Это ее не касается. Казалось, она сбросила зӱрёгала с хвоста, а разумному человеку и этого хватит для счастья. Но она хорошо знала, что, если это связано с Лӱкеасом Лусом, в любом случае именно она в конце концов понесет наказание. Хватит пары наводящих вопросов. Какого-нибудь неумышленного, незапланированного разоблачения.

Четыре года она могла жить на Земле в спокойствии и без малейших затруднений лишь благодаря одному простому факту: Лӱкеас Лус не помнил. Он понятия не имел, что случилось на Ӧссе. Не знал, чего едва успел избежать и чем обязан верховному жрецу Аӧрлёмёгерлю… более того, он наверняка и сам не осознавал, что этого не знает. Пробел в реальности. Тайный ход, слепое пятно камеры. Сторона, которая останется скрыта от дьявольской дальновидности Луса, потому что на Земле, в нормальных обстоятельствах, он ничего наводящего на воспоминания не встретит. Церковь Аккӱтликса с самого начала уделяла внимание тому, чтобы подробности о Кораблях открыто не обсуждались. Те, что бдят во Вселенной, выступали в литургических текстах лишь как абстрактные и безликие сущности, они возносились в надоблачные высоты, отдалившись от всего человеческого, как ангелы на восьмом кругу неба. Лукас никогда даже не поймет, что у него с Ними может быть что-то общее… пока кто-то или что-то случайно, по ошибке или по глупости не окунет его в этот ушат с головой.

И тогда он вспомнит. И начнет разбираться дальше. В конце концов позвонит ей в дверь – и все, что она последние четыре года так усиленно пыталась похоронить и затоптать в землю, вытащит из могилы обратно на свет.

Присутствие Корабля вызывало у нее мурашки на затылке – ледяное предчувствие. Ее взгляд неотвратимо поднимался к небу… а мысль коснулась этих существ, самых странных, самых чужих, какие только известны гуманоидной цивилизации, – лишь едва, в момент неконтролируемого страха. Ей казалось, что Те, что бдят во Вселенной, на нее пристально смотрят с ясного н-н-йоркского неба… что они пробираются ей в мозг и прямо-таки трясутся от алчности. Они знают о ней, как знают и о Лусе; Камёлёмӧэрнӱ и Лӱкеас Лус, их любимая парочка. Они сверлят ее взглядом, как канатоходец, наблюдающий за своим конкурентом на раскачивающемся канате. Они так долго ждали. И теперь желают видеть это падение.

На мгновение ею овладел страх, а с ним и чувство, что, если она не сделает что-то прямо сейчас – если не будет рядом с Лусом, чтобы незаметно поддержать силу его забвения, – все необратимо пойдет прахом. Она больше не могла внушать себе, что зӱрёгал вовсе необязательно найдет его и буря может миновать, а катастрофа не произойти. Пока Камёлё не возьмет контроль над этим делом, ей не обрести спокойствия.

Она вышла с проспекта Милости Аккӱтликса и свернула в парк. Села на лавочку в стороне от уличных фонарей, одна, и закрыла в темноте глаза. Целых четыре года она старательно избегала Луса. Стоило лишь заглянуть в протонацию – и вот он.

Ӧссенский квартал. Ӧссенская чайная…

Она сжала зубы, увидев остальную картину.