Текст книги "Мицелий. Янтарные глаза"

Да и все равно уже поздно, потому что он вдруг нагнулся над столом и демонстративно, будто нечаянно, накрыл ее руку своими холодными пальцами. Это было лишь легкое, успокаивающее прикосновение, совершенно естественная вещь. Но уровень порога, который должна была преодолеть ее смелость, от этого жеста поднялся так высоко, что уже не было смысла даже думать об этом.

– Могу себе представить, что ты не могла не согласиться, Пинкертинка, – произнес он.

Хоть он и улыбался, в его серых глазах лежала тень безмерной печали.

– Я очень хорошо помню, как он убеждал людей. Просто инквизиция! Раз задумал, что кого-то обработает, то любой упрямейший еретик рассыплется в прах. Без воли, без костей. Наблюдать за стариком в действии было даже забавно.

Он говорил об этом легко и с неослабевающей улыбкой, но Пинки знала его слишком давно. «Простит ли он меня когда-нибудь?» – спрашивала она сама себя. От безграничной ненависти, которую она видела в глазах Лукаса за стеной смеха, у нее бегали мурашки по спине. «Сомневаюсь, – подумала она. – Это серьезно».

Она выпила еще воды, но даже не чувствовала вкуса. «Что же может быть в этом письме? Простил бы Лукас своего отца, если бы мог его прочитать?!» Внутри все сжималось от мысли, что этого шанса у него нет по ее вине.

– Я говорила с ним едва ли несколько минут, но мне показалось, что он… довольно честный человек. Он вел себя… достаточно мило, – выдала она сипло.

Это была слабая попытка, но ей казалось, что она должна хотя бы защищать профессора Хильдебрандта, раз не может сделать то, что ему пообещала. Но на лице Лукаса промелькнуло выражение такого гнева, что она потеряла дар речи.

– Честный и милый – как это может сочетаться в одном человеке? – рассмеялся он. – Кто хочет быть милым, тот должен время от времени лгать! С гостями он обращался любезно, это понятно; но это пока они не спросят, что происходит в комнате за его спиной.

Пинки уставилась на него.

Лукас замолчал. Кажется, его самого поразило то, что только что сорвалось с его губ. В замешательстве он отвел глаза, а его рука невольно дернулась, будто хотела задержать пару нецензурных фраз, но он остановил ее раньше, чем она могла подняться к губам, и вернул снова на пальцы Пинки. Пинки вдохнула, чтобы задать вопрос, но это было лишь мгновение. Лукас тут же снова посмотрел на нее, и в его лице отражалась радостная невозмутимость, слабое подобие ненависти и язвительности.

– Я лишь хотел сказать, что профессор был по-своему сильной личностью, – гладко продолжал он. – Это невозможно отрицать. Если он пытался затянуть тебя в свои интриги, а ты согласилась, то удивляться нечему.

Он ободряюще ей улыбнулся:

– Не бери в голову. Я не из тех, кто будет тебя винить за это. Серьезно. Сопротивляться ему всегда было страшно сложно.

Пинки мгновенно поняла, что безвозвратно упустила возможность о чем-либо спросить. Лукас снова взял все в свои руки, а значит, он точно не позволит ей вернуться к этой теме. Она могла лишь удивляться, как быстро он смог спрятать в себе эту бурю эмоций. Это в какой-то мере было страшнее, чем настоящая вспышка гнева.

Но она решила попробовать запрыгнуть в последний вагон.

– Но ты же сам смог, Лукас. Ты сопротивлялся ему!

– Я с детства жил с ним в одном доме, потому мне было легче, – произнес Лукас беспечно.

Он забрал стакан из ее руки и переплел свои пальцы с ее. Они были действительно страшно холодные.

Этот холод распространялся к ее локтям и далее к плечам. Пинки сидела и смотрела в прикрытые глаза Лукаса, полностью парализованная. Он был ее давней любовью, тем более тайной, потому она имела право на соответствующий спектр сильных чувств. Но на деле она не могла думать ни о чем, кроме того самого письма, своей чудовищной вины, переживая в полной мере ужас от мысли, как с каждой секундой и с каждым прикосновением возможность спасения становится все меньше. Ей казалось, что она тонет, но это была не та искрящаяся пропасть радужных цветов и сладкого головокружения, которую она всегда представляла в отношении Лукаса Хильдебрандта.

Это было черное болото страха.

Глава седьмая
Распитие ӧссенского чая

Пинкертинка лгала ему.

Лукас прекрасно понимал, что за этим скрывается нечто большее. Но он был не в том состоянии, чтобы разбираться. Сегодняшний день был слишком тяжелым. Боль продержалась еще дольше и высосала из него все силы – а затем пришел Рой Стэффорд и отнял все его надежды. Он чувствовал себя совершенно изможденным. Только сила привычки и ожидания Пинки не давали поддаться отчаянию и начать систематически напиваться. Нужно только выспаться – и станет лучше; но сейчас ему не хотелось после такого насыщенного дня бороться еще и со своим прошлым.

А кроме того – он никогда не был таким, как старик! Никогда!

«Без воли, без костей», – звучали в голове его собственные ироничные слова. Лукас вспомнил Роберта Трэвиса, парня из «Спенсер АртиСатс», с которым вел переговоры сегодня днем. Трэвис завалился к ним лично и с большим шумом, чтобы официально расторгнуть с Советом спонсорский договор, а через два часа ушел размякшим как масло. Победа еще не одержана, и Лукас это понимал, но он решил, что теперь, когда дело Фомальхивы в его руках, он прямо с утра займется этим и постарается вернуть Спенсеров назад. «Это лишь сделка, это не считается. Но и тебя я бы смог обработать так, чтобы ты рассыпалась в прах, Пинки, и все мне рассказала, даже не сомневайся! – подумал он, нахмурившись. – Однако, в отличие от старика, мне не хватает той самой несокрушимой внутренней уверенности, что я имею на это священное право».

Лукас поджал губы. Не стоит думать об отце, когда он так устал, иначе от него ускользнет еще какая-нибудь деталь. Зачем ворошить именно это?

Но это было необратимо. Летний день, один из многих. Он прекрасно помнил. Как и Пинки – тот чай.

Бьет по голове как каменный дождь – тупые парализующие удары, волны и звук; зубы сводит, лицо кривится, пальцы неконтролируемо дрожат. Но руки все равно перестаешь чувствовать через полчаса, когда они над головой, так что в целом без разницы, что они там сверху делают. Однако мысль нисколько не приближается к идеальному состоянию отстраненности, сколько бы Лукас ни старался. Дискомфорт невероятно мешает сосредоточиться.

А ведь это цель.

Шаги отца, стук двери, рука на выключателе; надежда; волна облегчения, когда затихает инфразвук. Быстро воспользоваться последними мгновениями, посмотреть на третий снизу стих, потому что из сегодняшних пятнадцати он помнит его хуже всех, и вбить себе в голову – сейчас, когда все нервы в теле перестали дрожать под натиском резких, аритмичных пульсаций низкой частоты, дело идет гораздо лучше. К счастью, кое-что он выучил заранее в школе под партой: хоть там на перемене над тобой и летают банановые кожурки, но по сравнению с условиями, в которых он вынужден напрягать свою память дома, это божественная тишина. Но отец уже здесь и собирает бумаги. Снимает наушники с его ушей.

– Пришла твоя подруга Пинкертина, Лукас.

И снова надежда. Может, благодаря Пинкертинке ему не придется декламировать дурацкие ӧссенские рифмы за всю прошлую неделю. Или хотя бы в качестве задания нужно будет вместо стихов учить новые знаки, то есть сидеть за столом как нормальный человек, с развязанными руками. Знаки нельзя выучить, лишь глядя в бумаги. Их нужно переписывать. Снова и снова.

Но отец будто даже не собирается вытащить из морозилки пару кубиков льда, охладить дрӱэиновые ремни и освободить его руки. Или пустить его к Пинки. Или хотя бы дать ему попить. Лишь стоит и молча смотрит.

Наконец движение. Отец прижимает к его губам чашку ненавистного гӧмершаӱлового чая – либо пей то, что я даю, дорогой дружок, хоть это и отвратительное вонючее грибное пойло, либо помирай от жажды. Лукас знает это и молча пьет до дна. Он знает и что будет дальше, раз это именно гӧмершаӱл. Пока скользкий гриб тяжело разливается в его желудке, он изо всех сил душит в себе страх.

Почему он хотя бы не развязал ему одну руку?!

– Она пришла вернуть тебе какую-то книгу. Как неожиданно, правда?! Последний раз повторяю, Лукас: никогда не зови сюда своих друзей.

– Но зачем ты пустил ее?

– Раз уж она здесь, я хотя бы составлю представление, какие у тебя друзья. «Нельзя упускать возможность, что по воле порядка вещей сама себя являет» – как продолжается этот стих?

Лукас изо всех сил пытался вспомнить, но в голове было совершенно пусто. Его пугает мысль, что чай совсем скоро начнет действовать. Кроме того, ӧссенские псалмы все равно кажутся ему тупыми.

– Не знаешь? Мне это не нравится, Лукас. Может, твоей памяти подсобит, если я приведу сюда твою подругу?

Ледяной ужас, оглушающая тишина. «Боже, ты ведь не сделаешь этого, папа?!.» Но Лукасу хватает ума не говорить ничего подобного вслух. Просьбы и страх – самый простой способ вывести его из себя. Рё Аккӱтликс, если бы она правда зашла сюда… Он чувствует, как от одной мысли его щеки горят от унижения. Он бы наверняка не пережил, если бы именно Пинкертинка увидела его сейчас, в этой ужасной, неловкой ситуации… если бы его кто угодно увидел в этой ужасной, неловкой ситуации…

Отец не развяжет ему руки. Наоборот, он снова надевает на него наушники и кладет на стол перед ним новые листы.

– Не теряй времени. Ты все равно не выйдешь из этой комнаты, пока эта девушка здесь, так хоть выучишь еще одну страницу.

Отчаянная попытка избежать этого: легким тоном и, насколько возможно, с уважением, ведь Лукас хорошо знает, что просить не имеет смысла.

– Если мы отложим это, я готов пообещать, что не встречусь с Пинки. Я ужасно устал…

(Ошибка! О чем он говорит, неужели ума не хватает?! Усталость упоминать было нельзя.)

– Нет такой усталости, которую нельзя преодолеть, Лукас.

Гӧмершаӱл уже начинает действовать: Лукас чувствует, как сжимается горло, а когда вновь раздается звук, восприятие обостряется настолько, что у него выступают слезы на глазах. Как можно в этом цирке сосредоточиться хоть на чем-то?

Но он должен. Должен.

Лукас вздрогнул. Начальник всегда прав. Это ощущение он помнил и спустя столько лет: дверь за отцом захлопывается, а дрӱэиновые ремни на запястьях не сдвигаются ни на миллиметр, потому что им не важно, хочет ли кто-то почесать нос. Задыхаешься от ярости и унижения, но должен молча это проглотить. Вознестись над дискомфортом. Как известно, только старик и Аккӱтликс были избранными, теми, кто имел патент на разум. И хотя Аккӱтликс мог бы, Джайлз Хильдебрандт сомнений не допускал никогда.

Лукас очнулся и поднял взгляд. Пинки уставилась на него глазами, полными ужаса: их карий бархат был лишь на пару тонов темнее, чем искристый янтарь ӧссеан, но очевидно приятнее. Он вдруг осознал, что прослушал ее вопрос.

– Ну же, Лукас! Перестань водить меня за нос. Ты знаешь или нет? – настаивала она.

«Ах да. Пинкертинка все хочет этот чай. Или, лучше сказать, – пытается утверждать, что хочет его». Лукас почувствовал под своей ладонью ее вспотевшие, дрожащие пальцы, и это прикосновение вызывало в нем странное волнение. Они очень давно друг друга знали. И он был готов простить ей почти все что угодно: все сцены, происходившие от отчаяния, которые сопровождали его взросление и включали всё, от краснеющего лица и показной незаинтересованности до ревности и объективной грубости, не говоря уже о литрах случайно разлитых на его одежду напитков. С кем-то другим это вызвало бы в нем ярость или смех, но Пинкертинку он не мог обидеть. Никогда не решился он и что-либо с ней замутить. Когда она выдала отцу, что он учится вне дома, Лукас получил такое наказание, от которого заплакал бы и серийный убийца, и к тому же потерял последний шанс как-либо облегчить эту каторгу. Но он переступил через себя и никогда в жизни этого не упоминал. А на ложь просто махал рукой. Все это было второстепенно. Он точно знал, какая Пинкертинка на самом деле. В сравнении со множеством других женщин все было не так плохо.

– Может, ты идеализируешь его в воспоминаниях, – сказал он. – Могу ответственно заявить, что тут есть чаи и получше, чем тот, и к еде многие из них подходят больше.

Он взял меню.

– Если тебе нужен мой совет, возьми квриллу. Ӧссеане делают к ним прекрасные соусы.

– Ты помнишь! – обвинила его Пинки. – Ты сам себя выдал! Ты прекрасно знаешь, что это был за чай!

Лукас вздохнул:

– Я ведь не утверждал, что не знаю. Я просто думаю, что, попробовав его снова, ты будешь разочарована.

– Конечно же нет! – горячо заявила она. – Ты бросишь меня, чтобы я вечно оставалась в поисках?

Страх, который пару минут назад Лукас отчетливо видел в ее глазах, перестал быть таким безграничным. Как волнующееся море кажется менее глубоким, так и каждый произнесенный слог ослаблял ее страх.

«Да какая все же разница?!» – подумал он.

– Ну, чтобы ты не умерла от любопытства – он называется гӧмершаӱл.

Ведь это было так давно…

* * *

Лукас не хотел ей этого говорить, а сама она тоже была не слишком уверена, что хочет узнать. Пинки почти смирилась с трусливым молчанием. Если она вновь почувствует тот давний вкус на языке, ей снова придется бороться и собираться с силами. Она снова будет искать решимость, лишь чтобы сказать ему об этом.

– Гемершайль?.. – повторила она. – Нужно записать.

– Не нужно.

– Но…

– Ты можешь запомнить название по-терронски. Гӧмершаӱл можно перевести как «Янтарные глаза». Милое название для чая, что-то вроде «Колодец дракона» или «Белый пион». В то же время это вход в трёигрӱ: поймает тебя и не отпустит. «Проломит барьеры сознания», как пишут в Книгах.

Лукас засмеялся.

– Но, могу тебя заверить, гӧмершаӱл свободно в магазинах не продается, да и в меню ты его так просто не найдешь. На этот товар верховный жрец наложил эмбарго. Когда что-то запрещают, первыми попадают под удар алкалоиды.

– Хочешь сказать, его нет даже здесь?

– Если и есть, об этом нигде не напишут. – Лукас замялся. – Гӧмершаӱл относится к священным ӧссенским веществам. Всего их пять, и вместе они создают ограниченный ряд. Пять уровней, после которых человек якобы достигает Господа Бога, если он в настроении и у него крепкий желудок, а утром не надо на работу. Гӧмершаӱл – первый из них. Второе вещество называется «Лед под кожей». Третье – «Падение в темноту». Дальше идет «Ви́дение» и, наконец, «Голоса и звезды», вещество Озарения. Официально ни одно из них не поставляют на Землю.

– А неофициально?

– Пинки, Пинки, – сказал Лукас все еще с улыбкой. – Ну ты и авантюристка! Если правда хочешь, я попробую убедить их покопаться в закромах. Но лучше не снимай обувь под столом. За сколько ты теперь пробегаешь стометровку? Может так получиться, что уходить нам придется в большой спешке.

– Все правда так серьезно?

– Будь уверена!

– Думаю, ты меня успешно переубедил… – Она вздохнула, пытаясь унять разочарование. – Мы не можем так рисковать.

– Для тебя это правда так важно! – удивленно сказал он, и его глаза заискрились. – Я не понимаю тебя, Пинки. Именно этот отвратительный чай!

Лукас порылся в кармане и вытащил узкую шестиугольную коробочку, обтянутую чешуйчатой перламутровой кожей. Открыв ее, вытащил какую-то ӧссенскую купюру и спрятал в ладони. Хоть он сделал это очень быстро, Пинки успела заметить блеск серебра и поняла, что это одна из тех, что побольше.

Лукас наклонился через стол так близко к ней, что их лбы почти соприкасались.

– Мне не кажется, что тут сегодня как-то по-особенному опасно, но помни о трёигрӱ,– приглушенно сказал он. – Лучше почитай что-нибудь, хотя бы меню. Ты справишься. Через минуту вернусь.

Пока Пинки опомнилась, Лукас уже встал, прошел мимо и направился к бару.

Она сидела окутанная ужасом. Хотела позвать Лукаса, но все его серьезные предостережения лежали на ней как камень. Лукас исчез в кучке ӧссеан и пробрался куда-то в задний угол. Она больше не осмеливалась следить за ним из страха, что кто-то из инопланетян случайно посмотрит в ее направлении.

Что там было – «трейгр…»? Пинки сидела уставившись в выложенный мозаикой стол, но все равно чувствовала на себе ливень взглядов. Может, она лишь преувеличивала, что все пялятся ей в спину. Пока они сидели с Лукасом и разговаривали, то странное чувство, которое появилось в самом начале, полностью исчезло. Когда-то она читала книгу о том, что психотроника – обычная ерунда, и взгляд человеческих глаз не имеет измеримой силы. Вот именно – человеческих глаз.

Пинки почувствовала неодолимое желание поднять голову и оглядеться – лишь для того, чтобы убедиться, что в помещении есть и другие люди, кроме нее. Что она не одна в толпе чудовищ. Она осторожно так и сделала, с бешено бьющимся сердцем, блуждающим взглядом, но результат ее не удовлетворил. Кругом были лишь серые пятна ӧссенских лиц, целое море пятен, волнующееся в ритме непонятной речи. Пинки решила, что стоит оглянуться, чтобы иметь представление о том, что происходит за ее спиной, и начала поворачивать голову. Это была хорошая идея. Но в то же время неминуемость собственного движения так ее напугала, что она попыталась воспротивиться себе. Обеими руками она ухватилась за металлический край стола и боролась со своей головой так, что заболела шея. Это была лишь секунда, но она тут же забыла об этом, и ее пальцы легко скользнули по столу на колени.

Снова серость лиц – но вдруг одно так резко выделилось на общем фоне, что Пинки чуть не вскрикнула. Это было типичное ӧссенское лицо, сверху высокое и узкое, снизу без подбородка и с щеками, тянущимися в разные стороны в длинных обвисших складках реснитчатых ушей. На нем доминировал чудовищно большой клювообразный нос с закрывающимися ноздрями. По бокам носа были какие-то… синеватые линии, кучки странно сморщенной кожи или же краска?.. Но черты лица были мягкими и, насколько Пинки могла судить, женскими. Нельзя отрицать некую их гармонию и, может быть, даже красоту. Пинки заметила блеск янтаря в широко посаженных глазах – совсем узкий полумесяц пылающего желто-оранжевого цвета, почти теряющийся на фоне кобальтово-синих век.

Глаза закрылись.

Ӧссеанка – Пинки больше не сомневалась, что это женщина, потому что под темным коктейльным платьем вполне земного фасона ясно вырисовывалась грудь, – слепо направилась к ней, но это была лишь пара шажков – лишь мгновение. Она вдруг остановилась, повернула голову в совершенно другом направлении, немного сгорбилась… и через секунду исчезла.

Должно быть, ушла в тень за ширмой из металлических пластинок, которая незаметно отделяла помещение чайной от гардероба и туалетов; но когда Пинки резко встала и попыталась снова ее увидеть, то уже не смогла. Потом она поняла, что делает, и быстро села обратно. Боже, ведь не будет же она специально искать встречи взглядом с ӧссеанкой! Радоваться нужно, что по счастливой случайности этого удалось избежать.

Пинки снова уставилась в мозаику на столе, выложенную из синих, белых и серых камешков, и некоторое время развлекалась разглядыванием сложного орнамента. Затем, последовав совету Лукаса, открыла меню, хотя о чтении не могло быть и речи; но она хотя бы могла рассматривать картинки соусов и рыбы. За пять минут, прошедших до возвращения Лукаса, она еще несколько раз украдкой огляделась, но никто на нее не посмотрел и не пытался с ней заговорить – не упоминая уже о том, чтобы кто-то заставлял ее поворачивать куда-то голову. Ӧссеанам, судя по всему, и самим не хотелось смотреть на нее, как той женщине, которая на всякий случай закрыла глаза и сбежала. Пинки немного расслабилась и допустила, что единственное, что здесь представляет опасность, – это ее собственные расшатанные нервы.

«Сильные впечатления я получила бы и в обычном винном ресторане, – рассудила она с иронией. – Ведь сколько раз за все эти годы мы с Лукасом ходили куда-то вдвоем? Всегда с нами была как минимум София. Я избегала его – вот и все. И во всем виновато письмо». Она посмотрела на свою сумочку, в которой, как бомба замедленного действия, скрывалось доказательство ее подросткового любопытства. «Мне плохо до ужаса от мысли, что я должна ему это сказать».

В тот же момент Лукас тихо вернулся на свое место и наклонился к ней.

– Открой сумочку.

Пинки окаменела.

– Ну же, – настаивал он. – Я принес гостинец, но мне некуда его спрятать. Тем более он весь для тебя.

Под столом он подал ей бумажный пакетик с чем-то сушеным.

Пинки послушалась. Положив пакетик в сумку, она нащупала уголок конверта.

– Лукас… – пискнула она.

«Сейчас, Пинки. Доставай прямо сейчас». Но, встретив взгляд его блестящих серо-синих глаз, она не смогла.

– Я не думала… – лишь пробормотала она.

Ее голос дрожал.

– Я никогда не хотела… чтобы из-за меня…

«Ну же, Пинки, скажи – чтобы ты из-за меня лишился письма от отца». Но вместо этого она почти захлебнулась волной отчаяния, поняв, что снова сдается.

– Я в жизни не хотела тебя заставлять из-за моего чая убеждать ӧссеан! Ты, наверное, думаешь, что я страшно капризная, – заключила она в бессилии.

Улыбка Лукаса погасла.

– Уверяю тебя, что я полностью дееспособный человек, Пинки. И не позволяю себя принуждать, – заявил он. – Я просто хотел тебя порадовать. И всё. Нам принесут еще немного чая.

– Спасибо, – выдавила она.

Лукас снова облокотился на поручень и запустил руку в волосы. И тихо смотрел на нее. Это был тот же пристальный взгляд из-под тяжелых прищуренных век, каким когда-то ее рассматривал его отец из кресла за письменным столом. Лукас все больше походил на Джайлза Хильдебрандта – теперь она видела это: у него уже были точно такие же впалые, очень бледные щеки. Круги под его глазами в приглушенном свете казались совсем черными. Она только сейчас заметила морщинки в уголках его рта и подумала, что он наверняка страшно устал. Ей хотелось бросить сочувственное замечание, что, видимо, ему плохо теперь спится, когда в Совете такая суматоха, но она вовремя остановилась. Этим она лишь вынудила бы его быстро взять себя в руки и делать вид, что он свежий и отдохнувший.

«Усталость, бледная кожа и круги под глазами», – зазвучало в ее воспоминаниях. Но не может же это быть тем, о чем говорил старый профессор! Возвращение д-альфийцев не мог предвидеть даже он.

Официантка поставила перед ними чашки из керамики, от которых шел пар. Чашки имели тюльпановидную форму бокала для вина, но вместо одной ножки у них было три тонких из металла и украшал их какой-то ӧссенский знак. Лукас поднял взгляд и сказал девушке что-то на ее языке. Пинки остановилась в последний момент – чуть на нее не посмотрела.

Подождав, пока ӧссеанка отойдет, она взяла трехногую чашку и с нетерпением поднесла напиток к губам.

Этот невероятный, неповторимый аромат! Связанные с ним воспоминания сложно было назвать приятными, но он был прекрасен. Невообразим. Божественен. На некоторое время Пинки потеряла дар речи, лишь сидела с чашкой в руках, полной грудью вдыхала упоительный аромат гӧмершаӱла и наслаждалась неописуемым вкусом. Лукас смотрел, как она с блаженным видом пьет глоток за глотком, и в его взгляд закрадывалась тоска.

Наконец она сделала последний глоток и немного очнулась от транса. И тут же заметила, что Лукас к чаю даже не притронулся.

– Ты не будешь пить? – удивленно спросила она.

– Я не рисковал уже долгие годы, – признался он. – Я считаю, что уже совсем отвык.

Он вгляделся в жидкость в чашке, невольно провел пальцами по одной из металлических ножек, и его губы поджались в легкой иронии.

– Это несколько дурной тон, но я отдам тебе свою кружку, если хочешь. Сегодня у меня нет потребности еще больше погружаться в жалость к себе.

У их стола снова появилась официантка. На стол поставила чайник и вазочку с печеньем.

– Смотри-ка, теперь точно будет не так плохо. Ну же! Тайный обмен кружками! – подначивал Лукас, едва девушка повернулась к ним спиной.

Он схватил чашку Пинки и потянулся за чайником, чтобы налить себе совсем другой чай.

Пинки поймала его за руку.

– Ну уж нет!

Когда он посмотрел на нее с изумлением, она собрала все запасы смелости и быстро выдала:

– Возьми свою кружку обратно! Так не делается.

Он рассмеялся.

– Ну же, Пинки! Я знаю, что так не делается, – сказал он. – Просто пытаюсь пойти тебе навстречу. Это будет пустая растрата, если гӧмершаӱл выпью я, потому что я правда его не люблю. А ты пьешь с таким удовольствием. Видела бы ты свою блаженную мину! Лишь полный эгоист может лишить тебя этого.

Губы Пинки начали растягиваться в улыбке. Лукас осторожно освободил пальцы, сжатые в ее руке, и снова потянулся к чайнику.

«Он серьезно пытается избежать этого, – вдруг осознала Пинки. – Любой ценой, совершенно отчаянно! Что же это, раз такой человек, как он, на высокой должности, бывший дипломат, меняется в чайной кружками, только чтобы не пить?!» Без размышлений она обеими руками схватила чайник. «Так. Начнет ругаться?»

– Пинки?.. – спросил Лукас с долей удивления.

– Нет! – выдала она.

Лукас медленно опустил руку и посмотрел на нее очень холодным взглядом.

– Можешь же ты удивить, – едко произнес он.

Она почувствовала, что начинает краснеть. Конечно, Лукас сейчас же убедит ее попросить с плачем прощения и еще собственными руками налить ему другой чай – ясно как день!

– Когда я спросила, кажется ли тебе ӧссенский чай ужасным, ты лишь рассмеялся! – выпалила она обиженно. – А теперь выходит, что я была права. Речь не о том, что гӧмершаӱл невкусный. Ты просто его боишься!

Если бы она подумала, то, скорее всего, никогда бы ничего подобного не сказала; однако, как только это прозвучало, она поняла, что попала прямо в цель. Лукас разочарованно покачал головой.

– Вот так и делай доброе дело – тебя обвинят в трусости! – засмеялся он. – Классика.

Он взял свою чашку и залпом выпил остывающую жидкость.

– Сюрприз, Пинки! Я не пытался тебя отравить. А теперь, надеюсь, позволишь мне выпить чай, который я люблю.

Она заморгала в удивлении. Лукас поставил чашку и уставился в пустоту над ее головой. Холод растаял и победные искры догорели. В его глазах остались лишь грусть и усталость.

Пинки чувствовала, как в ней все сжимается от жалости. Боже, зачем она это сделала? Лукас ради нее достал запрещенный чай, которого сам не хотел. Разве не было у него права не пить его? Она слышала, как он наливает новый отвар из чайника в обе чашки, но не осмеливалась даже дышать.

– Ну же, Пинкертинка! – раздался через мгновение голос Лукаса, в котором не было ни тени враждебности. – Перестань себя мучить и попробуй этот. Может, поймешь, что он куда лучше, чем гӧмершаӱл.

Его улыбка добавила ей смелости.

– Лукас, пожалуйста, прости… Я… я просто…

– Ага, – прервал он ее и махнул рукой. – Я сделал глупость, пытаясь этого избежать. Ведь ничего такого. Ты расплачешься, я попытаюсь тебя поцеловать, и при этом мы перевернем стол.

– Я не распла… – всхлипнула она.

– А вот и да, – убедил он ее. – Это совершенно не важно. Беру назад свое утверждение, что я не пытался тебя отравить. Этот отвар был чертовски сильный.

Лукас наклонился к ней.

– Я кое-что тебе расскажу, Пинки, но это тайна! Противники археоастронавтических теорий пытаются это скрыть, но гӧмершаӱл когда-то варился для крокодилов, чтобы вызвать у них достаточно слез для создания пословицы. Крокодиловы слезы – неоспоримое доказательство доисторических связей Земли с Ӧссе.

Пинки хотела засмеяться, но все в ней дрожало от такого приступа чувств, что она не осмеливалась вообще ни на что. Слез было совсем мало, и они стекли по щекам на стол без особого драматического эффекта; но тому, что сделали ее губы, она не могла не ужаснуться.

– Я всегда тебя любила, Лукас, – сказали ее губы своевольно. – Я все время стараюсь, чтобы ты не узнал об этом, потому что ты только посмеешься. Возьми меня! Я постоянно об этом думаю! Все эти двадцать лет, что я тебя знаю.

– Погоди, Пинки, стой, – протестовал он. – Это должна быть моя реплика. Ты крадешь мою роль!

– Ты никогда не воспринимаешь меня всерьез! Всю жизнь только издеваешься надо мной! – несчастно всхлипнула Пинки и наконец расплакалась во всю силу.

Долго это не длилось, бурный напор чувств утих через две или три минуты. Пинки достала платок, вытерла глаза и с трепетом выпила чаю. Второй чай был совсем не таким ароматным, но в тот момент его нежный горьковатый вкус был в самый раз. Ей казалось, будто он вносит четкие черты реальности в разноцветный вихрь безумия.

– Откуда ты знал… почему этот чай… я хочу сказать… – начала она.

«Что бы ты ни сказала, Пинки, это будет гарантированно глупый вопрос, примерно на минус пять баллов», – тут же осеклась она и закусила губу. Лукас молчал. «Он злится? Боже, он возмущен тем, что я сказала вслух?..» Какое-то время она боролась с замешательством, прежде чем отважиться снова на него посмотреть.

И испугалась его выражения лица. Лицо было серым и измученным, полностью изнуренным – будто в состоянии бдения он оставался уже даже не силой воли, а просто по инерции. Лукас сидел без движения, подперев голову рукой. В его широко открытых глазах не было ничего, что было ей знакомо – искорки смеха, малейшего осколка иронии, далекого проблеска хоть какой-то осознанности, – ничего, что бы принадлежало ему. В них разливалось полное, отупелое, безграничное отчаяние. Пинки казалось, что она буквально чувствует, как все его сознание тонет в этом мутном море, в глубинах и тьме, и ей хотелось закричать и хорошенько его встряхнуть, чтобы вытащить из этого страшного состояния. Но одновременно ее ошеломила другая сила, льющаяся из этих глаз и затягивающая ее в пустоту: неотвратимая и неудержимая стремительность, падение в никуда, безмерная усталость… полное смирение. Смерть. Ее вдруг охватил ужас, потому что она осознала: сколько бы она его ни трясла – это не остановить.

Это давно уже было за границами всего, на что способны человеческие руки.

* * *

Начало своей болезни Лукас помнил точно. Сперва это случалось редко и длилось недолго: он чувствовал несколько мимолетных приступов неожиданно острой боли, будто кто-то провел ногтем по оголенным нервам, туда-сюда – и всего-то, и заканчивалось быстрее, чем он успевал осознать, что такое странное с ним происходит, потому он лишь махнул на это рукой и забыл, как обычно делает каждый, если только он не параноидальный ипохондрик. Затем это начало происходить чаще и дольше, и он переставал удивляться. Лукас привык, что у него когда угодно может начаться это необъяснимое состояние, и смирился с тем, что ранее казалось ему невозможным – он не может владеть собой настолько, чтобы никто ничего не заметил. И именно это было для него самым пугающим – то, как боль без остатка наполняет сознание, как полностью парализует голосовые связки и вызывает слезы на глазах, как заставляет тело онеметь в судорожной неподвижности; а дух, который должен быть выше материального, против этого совершенно бессилен. Ему было неловко, потому у него всегда под рукой имелось оправдание: например, он с облегчением прятался куда-нибудь в угол и делал вид, что говорит по телефону, пока его не отпускало.