Текст книги "По морю прочь. Годы"

– Вероятно, дерево срубить не сможет, – сказал Хьюит. – Вы хоть к кому-нибудь испытывали нежные чувства?

– Испытывала, к множеству людей, но не настолько, чтобы выходить за них замуж. Наверное, я слишком требовательна. Всю жизнь мечтала о человеке, которым восхищалась бы, о таком большом, сильном, блистательном. Большинство мужчин такие маленькие…

– Что значит, блистательном? – спросил Хьюит. – Люди есть люди.

Эвелин была озадачена.

– Людей любят не за достоинства, – попробовал объяснить он. – Любят просто их самих. – Он чиркнул спичкой. – Вот так, – сказал он, указав на пламя.

– Я понимаю вас, но не могу согласиться. Я знаю, за что люблю людей, и, по-моему, я редко ошибаюсь. Я сразу вижу, что у человека внутри. Вот вы мне кажетесь вполне блистательным, в отличие от мистера Хёрста.

Хьюит покачал головой.

– Он несравним с вами. В вас так мало эгоизма, так много чуткости, понимания, и вы такой большой, – продолжала Эвелин.

Хьюит сидел молча и курил сигарету.

– Мне было бы противно рубить деревья, – наконец заметил он.

– Я не пытаюсь с вами флиртовать, если вы это подумали! – выкрикнула Эвелин. – Я бы даже не подошла к вам, если бы только заподозрила, что вы можете думать обо мне такие гадкие вещи! – У нее на глазах показались слезы.

– Вы никогда не флиртуете? – спросил Хьюит.

– Конечно, нет! – возмутилась она. – Разве я не говорила вам? Мне нужна дружба, мне нужен близкий человек, который был бы лучше и благороднее меня, а если все в меня влюбляются, я не виновата. Мне это не нужно. Я это просто ненавижу.

Хьюит понял, что никакого смысла в продолжении беседы нет, поскольку Эвелин не хочет сказать что-то определенное, а лишь пытается произвести на него впечатление. Она просто несчастна и не уверена в себе, хотя почему-то силится скрыть это. Он очень устал, к тому же бледный официант красноречиво прохаживался посреди зала, выразительно поглядывая на них.

– Они хотят закрывать, – сказал Хьюит. – Советую вам завтра сказать и Оливеру, и Перротту, что вы хорошенько подумали и поняли, что не хотите выходить ни за кого из них. Я уверен, это так и есть. Если вы передумаете, то всегда можете сообщить им об этом. Они люди благоразумные, поймут. И все неприятности кончатся. – Он встал.

Но Эвелин не пошевелилась. Она сидела и смотрела на него снизу своими ясными вопрошающими глазами, в глубине которых он заметил некоторое разочарование или недовольство.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– Я еще очень много чего хотела бы вам сказать, – произнесла она. – И скажу когда-нибудь. Теперь вам пора идти спать, да?

– Да, – сказал Хьюит. – Я валюсь с ног.

Он оставил ее одну сидеть в пустом холле.

– Почему никто не хочет быть честным? – бормотал он себе под нос, поднимаясь по лестнице. Почему отношения между людьми так убоги, так отрывочны, так чреваты осложнениями, почему слова так опасны, почему в ответ на инстинктивный порыв сочувствия тебя подвергают скрупулезному анализу и часто дают резкий отпор? Что на самом деле хотела сказать Эвелин? Что она сейчас чувствует – одна, в пустом зале? Идя по коридору к своему номеру, он думал о таинственности жизни, о ложности собственных ощущений. Света в коридоре было мало, но все же достаточно для того, чтобы Хьюит увидел фигуру в ярком пеньюаре, мелькнувшую перед ним. Это была женщина – она перебежала из одного номера в другой.

Глава 15

Как бы ни были эфемерны узы, которые возникают между людьми, случайно в полночь повстречавшимися в пустой гостинице, по крайней мере, в одном они выигрывают перед теми, что связуют немолодые пары, обреченные на вечное сосуществование. Пусть эфемерны, зато в них есть неподдельность и живость – просто потому, что их можно разорвать в любое мгновение и держит людей вместе только искреннее желание общаться. Те же, кто состоит в браке много лет, будто перестают замечать физическое присутствие друг друга, ведут себя так, как если бы рядом никого не было, говорят вслух, не ожидая ответа, и вообще наслаждаются всеми прелестями уединения без одиночества. Совместная жизнь Ридли и Хелен достигла именно этой стадии; часто ему или ей стоило труда вспомнить, было что-то сказано или только подумано, обсуждено или просто пригрезилось. Два-три дня спустя, в четыре часа пополудни миссис Эмброуз причесывалась, а ее муж умывал лицо в гардеробной, которая сообщалась с ее комнатой, и до Хелен между всплесками воды доносились его восклицания: «Так все и идет, год за годом… Как бы, как бы, как бы хотелось покончить с этим!» – но она никакого внимания на них не обращала.

– Седой? Или просто светлый? – бормотала она, разглядывая волос, который подозрительно блеснул на фоне каштановой пряди. Она выдернула его и положила на туалетный столик. Хелен критически, а точнее – одобрительно оценила свою внешность, чуть отойдя от зеркала и глядя на свое лицо с гордостью и печалью. В этот момент в дверях появился ее муж; он был без пиджака, а лицо его наполовину скрывало полотенце.

– Ты часто говоришь, что я ничего не замечаю, – начал он.

– Тогда скажи, седой это волос или нет, – отозвалась она, кладя волос ему на ладонь.

– У тебя нет седых волос! – воскликнул он.

– Ах, Ридли, я начинаю в этом сомневаться. – Хелен вздохнула и склонила перед ним голову, чтобы он сам рассудил, но результатом инспекции был поцелуй в пробор, после чего муж и жена продолжили свое движение по комнате, что-то тихо бормоча. – О чем это ты говорил? – спросила Хелен после короткой беседы, смысл которой был понятен только им двоим.

– О Рэчел. Ты должна присматривать за Рэчел, – заметил он со значением, и Хелен, продолжая причесываться, внимательно посмотрела на него. Его наблюдения обычно оказывались верными. – Молодые господа не интересуются образованием девушек без причины, – сказал Ридли.

– А, Хёрст.

– Хёрст и Хьюит, для меня они одинаковы, оба мазаны одним миром. Знаешь, он советует ей читать Гиббона.

Хелен этого не знала, но она не могла признаться, что уступает мужу в наблюдательности. Она лишь сказала:

– Меня ничто не удивляет. Даже этот противный летун, с которым мы познакомились на танцах, даже мистер Дэллоуэй, даже…

– Советую быть бдительной. Есть ведь Уиллоуби, помни – Уиллоуби. – Ридли указал на письмо.

Хелен вздохнула и посмотрела на конверт, лежавший на туалетном столике. Да, очень характерно для Уиллоуби – сухость, невыразительность, беспрестанные шуточки, полная ясность мироздания, никаких тайн, вопросы о поведении дочери – не надоела ли она им, и если так, то пусть они отправят ее с первым же судном, – а потом благодарности и сдержанные излияния нежных чувств, и еще полстраницы о собственных победах над несносными туземцами, которые объявили забастовку и отказывались грузить корабли, пока он не стал рычать на них, выкрикивая английские ругательства: «Высунулся из иллюминатора, как был, без пиджака. Негодяям хватило ума разбежаться».

– Если Тереза вышла за Уиллоуби, – заметила Хелен, переворачивая листок заколкой для волос, – не вижу, что может помешать Рэчел…

Но Ридли уже был занят своими обидами: начал он со стирки рубашек, а потом каким-то образом перешел к частым визитам Хьюлинга Эллиота: несмотря на то что тот – зануда, педант, сухарь, Ридли не может просто так указать ему на дверь. Суть в том, что они слишком много общаются с людьми. Итак далее и тому подобное – обычный супружеский разговор, ненавязчивый и не слишком осмысленный, который продолжался до тех пор, пока они не были готовы выйти к чаю.

Спускаясь по лестнице, Хелен сразу увидела экипаж у подъезда – он был полон юбок и перьев, свешивавшихся со шляпок. Хелен едва успела занять позицию в гостиной, как местная горничная смешно произнесла две фамилии, после чего в комнату вошли миссис Торнбери и чуть позади нее – миссис Уилфред Флашинг.

– Миссис Уилфред Флашинг, – объявила миссис Торнбери, делая волнообразное движение рукой. – Подруга нашей общей знакомой миссис Рэймонд Перри.

Миссис Флашинг энергично пожала руки хозяевам. Это была женщина лет сорока, очень стройная и прямая, пышущая здоровьем, хотя не такая высокая, какой она казалась благодаря своей осанке.

Она посмотрела на Хелен и сказала:

– У вас очаровательный дом.

У нее было выразительное лицо, глаза пристально смотрели на собеседника, а в манере поведения сочетались властность и нервозность. Миссис Торнбери играла роль переводчика, закругляя острые углы мягкими банальными замечаниями.

– Я взяла на себя смелость, мистер Эмброуз, – сказала она, – пообещать, что вы окажете любезность миссис Флашинг и поделитесь с ней своим опытом. Я уверена, что никто не осведомлен об этом крае лучше, чем вы. Никто не предпринимает такие прелестные долгие прогулки. И безусловно, никто не наделен такими энциклопедическими знаниями. Мистер Уилфред Флашинг – коллекционер. Он уже нашел несколько по-настоящему красивых вещиц. Я не имела представления, что крестьяне так художественно одарены, хотя, конечно, в прошлом…

– Вещи не старые, а новые, – перебила ее миссис Флашинг. – Он находит их, когда слушает меня.

Прожив в Лондоне много лет, Эмброузы неизбежно должны были знать хоть что-то о множестве людей, по крайней мере, держать в памяти имена, и, конечно, Хелен тут же вспомнила, что она слышала о Флашингах. У мистера Флашинга был магазин старинной мебели; он всегда говорил, что не вступает в брак, потому что у большинства женщин красные щеки, не снимает дом, потому что в большинстве домов узкие лестницы, и не ест мяса, потому что большинство животных истекают кровью, когда их убивают. В конце концов он женился на эксцентричной аристократке, уж точно не бледной и, судя по ее виду, отнюдь не вегетарианке, которая заставила его делать все, что он больше всего не любил, – так, значит, это она и есть… Хелен посмотрела на нее с интересом. Они вышли в сад, где под деревом был сервирован стол, и миссис Флашинг принялась за вишневый джем. Говоря, она имела обыкновение странно подергиваться всем телом, от чего дергалось и канареечного цвета перо на ее шляпке. Лицо у нее было живое, с мелкими, но правильными чертами, которые, вместе с ярким румянцем на щеках и сочной краснотой губ, свидетельствовали о том, что предки ее хорошо питались и были хорошо образованны.

– Меня не интересует ничего, что старше двадцати лет, – продолжила она. – Заплесневелые старые картины, грязные старые книжки – их запихивают в музеи, когда они годятся только в печку.

– Вполне с вами согласна! – засмеялась Хелен. – Правда, муж мой тратит жизнь на то, чтобы откапывать рукописи, которые никому не нужны. – Ее позабавило выражение испуга и неодобрения на лице Ридли.

– В Лондоне есть умный человек по фамилии Джон[49]49
  Огастес Джон (1878–1961) – британский художник-постимпрессионист, среди его работ – портреты известных литераторов.


[Закрыть], который пишет намного лучше старых мастеров, – сообщила миссис Флашинг. – Его картины приводят меня в восторг, а всякая старина меня совершенно не трогает.

– Но даже его картины состарятся, – вставила миссис Торнбери.

– Тогда я их сожгу или завещаю сжечь, – сказала миссис Флашинг.

– Кстати, миссис Флашинг жила в одном из прекраснейших старинных домов в Англии – в Чиллингли, – поведала присутствующим миссис Торнбери.

– Будь моя воля, я сожгла бы его завтра же, – засмеялась миссис Флашинг. Ее смех был похож на крик сойки – резкий и безрадостный. – Зачем человеку в здравом уме эти огромные дома? – спросила она. – Если ночью спускаешься вниз, на тебя сыплются тараканы и свет постоянно отключается. Представьте, вы открываете горячую воду, а из крана ползут пауки, что вы будете делать? – При этих словах она уставилась на Хелен.

Хелен пожала плечами с улыбкой.

– Вот это мне нравится, – сказала миссис Флашинг, кивнув в сторону виллы. – Маленький домик в саду. У меня был такой когда-то в Ирландии. Утром можно было прямо с постели срывать ногами розы через окно.

– А садовники не удивлялись? – спросила миссис Торнбери.

– Садовников не было, – хохотнула миссис Флашинг. – Только я и старуха без единого зуба. Знаете, в Ирландии они, бедняги, лишаются зубов после двадцати. Но политикам этого не понять, во всяком случае Артуру Бальфуру[50]50
  Артур Джеймс Бальфур (1848–1930) – премьер-министр Великобритании от консервативной партии в 1902–1905 гг., занимал и другие правительственные посты.


[Закрыть].

Ридли вздохнул, поскольку не ожидал понимания чего-либо от кого-либо, и меньше всего – от политиков.

– Однако, – произнес он, – в одном я вижу преимущество дряхлого возраста – ничто не имеет значения, кроме еды и пищеварения. Я лишь прошу – позвольте мне догнивать в одиночестве. Очевидно, что мир несется во весь опор в преисподнюю, и я только могу сидеть тихо и вдыхать как можно больше табачного дыма, – простонал он и с меланхолическим видом намазал джем себе на хлеб. Эта резкая дама явно была ему несимпатична.

– Я всегда возражаю мужу, когда он так говорит, – ласково проговорила миссис Торнбери. – Ах, мужчины! Что бы вы делали без женщин!

– Прочитайте «Пир», – мрачно сказал Ридли.

– «Пир»? – крикнула миссис Флашинг. – Это латынь или греческий? Скажите, есть хороший перевод?

– Нет, – ответил Ридли. – Вам придется выучить греческий.

Миссис Флашинг опять закричала:

– Ха-ха-ха! Я лучше буду дробить камни на дороге! Всегда завидовала этим людям в очках, которые дробят камни и целыми днями сидят на этих милых кучках. Мне бесконечно милее дробить камни, чем чистить курятники, или кормить коров, или…

Тут из нижнего сада пришла Рэчел с книгой в руке.

– Что это за книга? – спросил Ридли после того, как она со всеми поздоровалась.

– Гиббон, – ответила Рэчел и села.

– «Упадок и разрушение Римской империи»? – спросила миссис Торнбери. – Чудеснейшая книга, я знаю. Мой дорогой отец всегда нам ее цитировал, в результате чего мы дали себе слово не прочесть из нее ни строчки.

– Гиббон, который историк? – вступила миссис Флашинг. – Я связываю с ним счастливейшие часы в моей жизни. Мы любили читать Гиббона лежа в постели – помню, об избиениях христиан, – когда нам уже полагалось спать. Это не шутка – читать такую толстую книгу, текст в две колонки, при свете, проникающем через щелку в двери, да еще от ночника. К тому же ночные бабочки – полосатые, желтые – и мерзкие майские жуки. Луиза, моя сестра, хотела, чтобы окно было открыто. А я – чтобы закрыто. Каждую ночь мы дрались насмерть из-за этого окна. Видели, как ночная бабочка погибает в ночнике? – спросила она.

И опять беседа была прервана. Хёрст и Хьюит показались в окне гостиной и затем вышли к чайному столику.

Сердце Рэчел быстро забилось. Она почувствовала, как все вокруг приобрело необычайную глубину и четкость, как будто при появлении молодых людей с поверхности предметов слетел некий покров. Однако приветствия прозвучали вполне обыденно.

– Простите, – сказал Хёрст, поднимаясь со стула сразу после того, как сел. Он сходил в гостиную и вернулся с подушечкой, которую аккуратно подложил под себя. – Ревматизм, – сообщил он, усаживаясь во второй раз.

– Это после танцев? – спросила Хелен.

– Стоит мне физически устать, за этим всегда следует приступ ревматизма. – Он резко выгнул назад кисть руки. – Прямо слышу, как трутся друг о друга мои отложения солей!

Рэчел посмотрела на него. Ей было смешно, и в то же время она испытывала почтение: верхняя часть ее лица смеялась, а нижняя изо всех сил старалась сдержать смех.

Хьюит подобрал с земли книгу.

– Нравится? – спросил он вполголоса.

– Нет, не нравится, – ответила Рэчел. В самом деле, она полдня пыталась читать эту книгу, но почему-то все великолепие, в котором Гиббон предстал поначалу, угасло, и Рэчел, как ни старалась, не могла уловить смысл. – Она раскручивается, раскручивается, как рулон клеенки, – рискнула Рэчел. Эти слова предназначались одному Хьюиту, но Хёрст вмешался:

– Что вы хотите сказать?

Рэчел тут же устыдилась своего сравнения, потому что не могла обосновать его трезвой критикой.

– Если речь идет о стиле, то он, вне всяких сомнений, совершенен и не знает равных, – продолжил Хёрст. – Каждая фраза фактически идеальна, и острота ума…

«Уродливая внешность, гадкие мысли, – подумала она вместо того, чтобы думать о стиле Гиббона. – Да, но зато мощный, пытливый, упорный ум». Она посмотрела на его крупную голову с непропорционально большим лбом, в его проницательные и строгие глаза.

– Отказываюсь от вас, отчаявшись, – сказал он полушутя, но Рэчел восприняла это всерьез и почувствовала, что ее ценность как человека уменьшилась, потому что она не восхищается Гиббоновым стилем. Остальные в это время беседовали о местных деревнях, которые миссис Флашинг следовало посетить.

– Я тоже в отчаянии, – резко ответила Рэчел. – Как вы можете оценивать людей по их уму?

– Вы, наверное, заодно с моей незамужней тетей, – предположил Сент-Джон в своей насмешливо-бодрой манере, которая всегда раздражала собеседника, потому что заставляла его чувствовать себя неуклюжим и слишком серьезным. – «Будь добродетельна, о дева…» Я считал, что мистер Кингсли[51]51
  Чарльз Кингсли (1819–1875) – английский писатель, публицист и священник. Здесь – строка из его стихотворения «Прощание. К C. E. G.».


[Закрыть] вместе с моей тетей устарели.

– Можно быть хорошим человеком, не прочитав ни единой книги, – упрямо сказала Рэчел. Ее слова прозвучали примитивно и глупо, сделав Рэчел беззащитной для насмешек.

– Разве я это отрицаю? – спросил Хёрст, поднимая брови.

Неожиданно в разговор вступила миссис Торнбери – то ли потому, что в ее роль входило смягчать шероховатости, то ли в силу ее давнего желания поговорить с мистером Хёрстом, поскольку во всех молодых людях она видела своих сыновей.

– Я всю жизнь прожила с такими людьми, как ваша тетя, мистер Хёрст, – сказала она, наклоняясь вперед на стуле. Ее карие беличьи глазки заблестели даже ярче обычного. – Они никогда не слышали о Гиббоне. Их заботят лишь их олени и крестьяне. Это крупные люди, которые смотрятся в седле так же славно, как смотрелись, наверное, всадники в эпоху великих войн. Можете говорить о них что угодно – что они животные, что они неумны; они не читают сами и не хотят, чтобы это делали другие, но они принадлежат к разряду лучших и добрейших людей на этом свете! Вас удивили бы истории, которые я могла бы рассказать. Вам, вероятно, и невдомек, какие романтические сюжеты разворачиваются в глубинке. Я считаю, что именно в среде этих людей родится второй Шекспир, если он вообще родится. В этих старых усадьбах, среди известковых холмов…

– Моя тетя, – перебил Хёрст, – проводит свою жизнь в Восточном Ламбете[52]52
  Ламбет – район Лондона.


[Закрыть] среди опустившейся бедноты. Я процитировал мою тетю лишь потому, что она склонна порицать людей, которых называет «интеллектуалами», в чем я подозреваю и мисс Винрэс. Теперь это модно. Если человек умен, само собой считается, что ему полностью недоступны сострадание, чуткость, привязанность – все, что по-настоящему важно. Эх вы, христиане! Вы – самые надменные, самодовольные, лицемерные притворщики в стране! Конечно, – продолжал он, – я первый признаю большие достоинства за вашими сельскими господами. Во-первых, они, вероятно, честно выражают свои чувства, в отличие от нас. Мой отец, а он священник в Норфолке, говорит, что в провинции едва ли найдется хоть один сквайр, который…

– А как насчет Гиббона? – перебил Хьюит. Это вмешательство сняло напряжение, которое читалось на лицах всех присутствующих. – Вы находите его однообразным, я полагаю. Но, знаете… – Он открыл книгу и начал просматривать текст в поисках фрагмента для чтения вслух. Вскоре он нашел нечто, по его мнению, подходящее. Но для Ридли не было ничего на свете скучнее, чем чтение вслух, и, кроме того, он был крайне привередлив к нарядам и поведению дам. За прошедшие пятнадцать минут он возненавидел миссис Флашинг – потому что ее оранжевое перо не шло к ее внешности, говорила она слишком громко и клала ногу на ногу; наконец, когда она приняла сигарету, предложенную Хьюитом, Ридли вскочил, пробормотал что-то о «питейных заведениях» и удалился. Его уход явно принес миссис Флашинг облегчение. Она пыхнула сигареткой, вытянула ноги и стала подробно расспрашивать Хелен о характере и репутации их общей знакомой миссис Рэймонд Перри. Прибегнув к серии небольших уловок, она заставила Хелен определить миссис Перри как явление устаревшее, не имеющее отношения к красоте и весьма искусственное – короче, как старую надменную каргу, чьи приемы интересны только тем, что там можно встретить странных людей; но Хелен всегда было жаль бедного мистера Перри, которого держат в нижнем этаже, в окружении шкафов, полных драгоценностей, тогда как его жена наслаждается жизнью в гостиной.

– Я, конечно, не верю тому, что про нее рассказывают, хотя ее и можно заподозрить…

Здесь миссис Флашинг вскрикнула от удовольствия:

– Она моя двоюродная сестра! Продолжайте, продолжайте!

Когда миссис Флашинг поднялась, чтобы уходить, всем стало ясно, что она довольна своими новыми знакомствами. По пути к экипажу она предложила три или четыре плана, как им опять встретиться, или совершить экспедицию, или устроить для Хелен демонстрацию ее покупок. Все это она включила в неопределенное, но пышное приглашение.

Вернувшись в сад, Хелен вспомнила предостережение Ридли и с сомнением посмотрела на Рэчел, сидевшую между Хёрстом и Хьюитом. Но никаких выводов сделать не удалось, поскольку Хьюит до сих пор читал вслух Гиббона, а Рэчел, судя по выражению ее лица, уподобилась раковине на камне, для которой слова – что морские волны, омывающие ее створки.

У Хьюита был очень приятный голос. Дойдя до конца фразы, он остановился, и никто никакой критики не высказал.

– Люблю аристократов! – воскликнул Хёрст после небольшой паузы. – Поразительная беззастенчивость. Никто из нас не осмелился бы вести себя, как эта женщина.

– А что мне в них нравится, – сказала Хелен, садясь, – так это умение держать себя. Даже в голом виде миссис Флашинг была бы превосходна. Хотя одевается она, конечно, нелепо.

– Да, – сказал Хёрст. По его лицу прошла меланхолическая тень. – Я никогда не весил больше десяти стоунов. Что смехотворно при моем росте, и я еще похудел с тех пор, как мы сюда приехали. Видимо, это все ревматизм. – Он опять резко выгнул назад свою кисть, чтобы Хелен услышала скрежет солевых отложений. Она не сдержала улыбки. – Честное слово, мне не до смеха, – обиделся он. – Моя мать – хронический инвалид, и я всегда жду, что у меня вот-вот найдут болезнь сердца. Ревматизм в конце концов всегда добирается до сердца.

– Бога ради, Хёрст! – запротестовал Хьюит. – Можно подумать, ты восьмидесятилетний калека. Если уж на то пошло, у меня самого тетя умерла от рака, но я к этому отношусь спокойно. – Он встал и начал раскачивать стул на задних ножках. – Никто не склонен погулять? За домом начинается великолепный маршрут. Можно выйти на скалу и посмотреть вниз, на море. Под водой видны красные камни. На днях у меня захватило дух от удивительного зрелища – штук двадцать медуз, полупрозрачных, розовых, с длинными щупальцами, качались на волнах.

– Это точно были не русалки? – спросил Хёрст. – Жарковато, чтобы взбираться на гору. – Он посмотрел на Хелен, которая сидела неподвижно.

– Да, слишком жарко, – решила Хелен.

Помолчали.

– Я хочу пойти, – сказала Рэчел.

«Могла бы как-то дать мне понять», – подумала Хелен, когда Хьюит и Рэчел ушли вместе и она осталась в обществе Сент-Джона, к его явному удовольствию.

Хотя он и был доволен, его обычная нерешительность в выборе темы разговора на некоторое время лишила его дара речи. Он сидел, пристально разглядывая головку горелой спички, в то время как Хелен размышляла – судя по выражению ее глаз – о чем-то весьма далеком.

Наконец Хёрст воскликнул:

– Проклятье! Будь проклято все! Будь прокляты все! – И добавил: – Вот в Кембридже есть с кем поговорить.

– В Кембридже есть с кем поговорить, – ритмичным и безучастным эхом отозвалась Хелен. Затем она очнулась. – Кстати, вы решили, что выберете – Кембридж или адвокатуру?

Он поджал губы и ответил, но не сразу, поскольку Хелен была еще слегка невнимательна. Она размышляла о Рэчел и о том, в кого из двоих молодых людей племянница, скорее всего, влюбится, а теперь, рядом с Хёрстом, она подумала: «Он безобразен. Жаль, что они все так безобразны».

Этот упрек не относился к Хьюиту: Хелен думала о знакомых ей умных, честных, интересных молодых людях, типичным примером которых был Хёрст, и задавалась вопросом, неужели работа мысли и ученость обязательно должны так уродовать их тела и возносить их сознание на высочайшую башню, с вершины которой человеческий род кажется им чем-то вроде крыс или мышей, копошащихся внизу.

«А будущее? – подумала она, представляя, как мужская часть человечества все больше уподобляется Хёрсту, а женская – Рэчел. – О нет, – заключила она, взглянув на него. – За тебя никто не пойдет. Что ж, значит, будущее человечества – в руках Сьюзен и Артура. Нет, это ужасно. В руках тех, кто трудится на земле, причем вовсе не англичан, а русских и китайцев». Этот ход мыслей не принес ей удовлетворения и был прерван Сент-Джоном, который начал беседу заново:

– Жаль, вы не знаете Беннетта. Он чудеснейший человек в мире.

– Беннетт? – спросила она.

Сент-Джон почувствовал себя более непринужденно, оставил свою сосредоточенно-отрывистую манеру разговора и объяснил, что Беннетт живет на старой ветряной мельнице в шести милях от Кембриджа. Образ его жизни, по мнению Сент-Джона, идеален, он совершенно одинок, очень прост, заботит его лишь истинная сущность вещей, он всегда готов поговорить, исключительно скромен, хотя обладает глубочайшим умом.

– Вам не кажется, – спросил Сент-Джон, закончив описывать Беннетта, – что по сравнению с этим все выглядит довольно шатко? Вы заметили за чаем, как бедняге Хьюиту пришлось сменить тему беседы? Как они все были готовы наброситься на меня, потому что, по их мнению, я собирался произнести нечто неподобающее? А я вовсе не собирался. Окажись при этом Беннетт, он сказал бы все, что хотел, а не то просто встал бы и ушел. Это все довольно сильно портит характер – если не обладаешь таким характером, как у Беннетта. Можно стать злым. По-вашему, я злой?

Хелен не ответила, и он продолжил:

– Конечно, я злой, отвратительно злой, и мне самому это противно. Но хуже всего во мне, что я завистлив. Я завидую всем. Не выношу людей, которые что-то делают лучше, чем я, – вплоть до нелепости, – например, официантов, умеющих носить горы тарелок, даже Артура, потому что Сьюзен влюблена в него. Я хочу, чтобы люди мне симпатизировали, но тщетно. В том числе из-за моей внешности, полагаю. Хотя говорить, что во мне есть еврейская кровь, – совершенная ложь; между прочим, мы, Хёрсты из Хёрстберн-Холла, живем в Норфолке по меньшей мере уже три столетия. Наверное, ужасно приятно быть такой, как вы, – вы всем сразу нравитесь.

– Уверяю вас, это не так, – засмеялась Хелен.

– Так, – убежденно сказал Хёрст. – Во-первых, вы самая красивая женщина из всех, кого я видел. Во-вторых, вы исключительно приятный человек.

Если бы Хёрст взглянул на нее вместо того, чтобы пристально смотреть в свою чашку, он увидел бы, что Хелен покраснела – отчасти от удовольствия, отчасти от прилива нежности к молодому человеку, который только что казался ей – и еще покажется – таким безобразным и ограниченным. Она жалела его, поскольку подозревала, что он страдает, и он был интересен ей, потому что многое из сказанного им казалось ей верным; она приветствовала нравственные принципы молодого поколения, и все-таки она чувствовала себя стесненно. Хелен безотчетно захотела скрыться за чем-то ярким и безличным, что можно держать в руках, и поэтому она сходила в дом и вернулась со своей вышивкой. Но вышивка Хёрста не интересовала, он даже не взглянул на нее.

– Насчет мисс Винрэс… – начал он. – Послушайте, давайте будем друг для друга Сент-Джоном и Хелен, Рэчел и Теренсом? Что она за человек? Мыслит ли она, чувствует ли, или она что-то вроде табуретки?

– О нет, – сказала Хелен с большим убеждением. В результате своих наблюдений во время чаепития она засомневалась, что Хёрст – тот человек, который должен заниматься образованием Рэчел. Хелен питала все больший интерес к племяннице и все больше симпатизировала ей; какие-то качества Рэчел ей совсем не нравились, другие радовали, в целом же она ощущала в ней живую, пусть еще не сформировавшуюся личность, открытую всему новому, не всегда удачливую в своих экспериментах, но обладающую некой внутренней силой и способностью чувствовать. А еще в глубине души она была привязана к Рэчел нерушимыми и необъяснимыми узами женской общности. – Она кажется рассеянной, но у нее есть воля, – сказала Хелен, как будто во время паузы она провела смотр достоинствам Рэчел.

Вышивание, над которым приходилось думать, поскольку рисунок был сложным, а цвета следовало тщательно подбирать, прерывало беседу, когда Хелен погружалась в свою коллекцию шелковых клубочков или, слегка откинув голову назад и прищурив глаза, оценивала свое творение в целом. Поэтому на слова Хёрста: «Я приглашу ее погулять», – она лишь ответила: «М-м».

Вероятно, эта раздвоенность внимания его обижала. Он сидел молча, неотрывно смотря на Хелен.

– Вы совершенно счастливы, – наконец заявил он.

– Да? – спросила Хелен, втыкая иглу.

– Брак, я полагаю.

– Да, – сказала Хелен, осторожно вытягивая иглу.

– Дети?

– Да, – сказала Хелен, опять втыкая иглу. – Не знаю, почему я счастлива, – вдруг засмеялась она, посмотрев ему прямо в глаза. Последовала значительная пауза.

– Между нами пропасть, – сказал Сент-Джон. Его голос звучал так, будто исходил из глубокой пещеры в скалах. – Вы бесконечно проще меня. С женщинами всегда так, конечно. В том-то и трудность. Никогда не понятно, как женщина делает умозаключения. Наверное, вы все время думаете: «Ах, какой мерзкий молодой человек!»

Хелен смотрела на него, держа в руке иглу. Его голова была видна ей на фоне темной пирамиды магнолии. Поставив одну ногу на перекладину стула и отведя локоть, она сидела в позе швеи и олицетворяла всей своей фигурой величие древней женщины, вьющей нить судьбы, величие, к которому приобщаются и многие современные женщины, когда берутся за мытье или шитье. Сент-Джон посмотрел на нее.

– Вы, я полагаю, за всю свою жизнь никого ни разу не похвалили, – сказал он ни с того ни с сего.

– Ридли я сильно балую, – заметила Хелен.

– Я спрошу у вас прямо: я вам симпатичен?

После некоторой паузы она ответила:

– Да, безусловно.

– Слава богу! – воскликнул он. – Это подарок судьбы. Знаете, – продолжил он с чувством, – мне хочется нравиться вам более, чем кому-либо.

– А как же пятеро философов? – спросила Хелен со смешком, мягко, но уверенно делая стежки. – Вы бы описали их.

Хёрст не испытывал особенного желания это делать, но, начав о них думать, он почувствовал облегчение и прилив сил. Далеко, на другой стороне земли, они сидели в прокуренных комнатах, выходящих в серые средневековые дворы, и казались замечательными, прямодушными, легкими в общении людьми, неизмеримо более утонченными в смысле чувств, чем здешняя компания. Они давали ему то, чего не могла дать ни одна женщина, даже Хелен. От воспоминаний у него потеплело на душе, и он стал дальше излагать миссис Эмброуз свою ситуацию. Остаться ли ему в Кембридже или пойти в адвокатуру? В один день он склонялся к одному, в другой – к другому. Хелен внимательно слушала. Наконец, безо всяких предисловий, она объявила свое решение: