Текст книги "Конкистадор"

IV
Где говорится о том, что делали Куэвас и дон Алонсо во время своего визита к прекрасной королеве Золотой Цветок

Пленение Каонабо вызвало всеобщую неприязнь к испанцам на всем острове.

Один из братьев касика по имени Маникаотекс, не менее отважный в бою, чем сам Каонабо, договорился с остальными касиками Гаити организовать общее нападение на белых. А прекрасная Анакаона (чье имя на языке этих мест означало Золотой Цветок), жена схваченного касика, уговорила своего брата Бехечио, властелина богатейших и самых густонаселенных на острове земель Харагуа, тоже присоединиться к этой коалиции. Единственным, кто продолжал поддерживать дружеские отношения с испанцами, был хитрый и трусливый Гуанакари: он информировал Колумба о замыслах остальных касиков и предлагал себя в качестве союзника, хотя его поддержка в случае войны вряд ли имела бы большое значение.

Во время болезни адмирала защита Ла-Изабеллы и форта Святого Фомы была поручена дону Алонсо, поскольку он лучше, чем брат Колумба дон Бартоломео, был знаком с особенностями этой местности и характером противника.

Незадолго до этого из Испании прибыли четыре корабля с провизией и спустя некоторое время отплыли обратно, груженные рабами-индейцами, отправленными адмиралом для продажи на невольничьем рынке Севильи. Свежие припасы помогли поправить здоровье многим заболевшим и приободрили всех жителей поселения. Колумб тоже почувствовал себя окрепшим, и поскольку продолжали поступать сообщения о том, что альянс касиков для штурма Ла-Изабеллы собирает огромное войско в Королевской долине, всего в двух днях пути от города, он решил, не дожидаясь этого, организовать наступление и сразиться с врагами на их собственных землях.

Адмирал мог собрать лишь около двух сотен пехотинцев, а в авангарде выставить отряд из двадцати всадников под командованием Охеды. Все их огнестрельное оружие состояло из мортир – своего рода ручных пушек, которые опирались на железную рогатину и были установлены на колеса. Кроме того, испанцы имели преимущество за счет щитов и доспехов, что хоть как-то компенсировало их малочисленность; однако было понятно: учитывая количественное превосходство индейцев, победа легко не достанется, особенно в том случае, если противник будет сражаться с отвагой и упорством Каонабо.

Колумб решил применить еще одно новое оружие, иногда используемое в Европе. Христиане привезли с собой свору собак, обученных для войны: свирепых мастифов, которых обычно в горах Андалусии держат пастухи; эти псы наводили страх на индейцев не меньше, чем лошади. На их острове, впрочем, как и на Кубе, жили только маленькие безобидные собачки, отличавшиеся тем, что не умели лаять; впоследствии их число станет стремительно сокращаться, вплоть до полного исчезновения, поскольку постоянно голодавшие испанцы в итоге съедят всех этих собачек, считая их мясо изысканным деликатесом. Испанские бойцовые псы яростно атаковали индейцев, чьи тела не были никак защищены от собачьих клыков. Обнаружив голого человека, мастифы бросались на него, сбивали с ног и затем разрывали на куски.

Небольшое войско Колумба вышло из Ла-Изабеллы в марте 1495 года и медленно двинулось в глубь острова, преодолевая не более десяти лиг в день, поскольку рельеф местности не способствовал скорости. Они вновь поднялись на плато через Проход Идальго и снова увидели под собой луга Королевской долины. Но в этот раз индейские деревушки были больше похожи на военный лагерь, и на звук охотничьего рога и больших раковин собирались толпы обнаженных мужчин, прибывающих со всех уголков острова.

Буйное воображение некоторых испанцев еще больше преумножало численность противника.

– Многие из наших уверяют, что индейцев больше ста тысяч, – сказал Куэвас, который скакал рядом с доном Алонсо в авангарде маленького испанского войска.

Воинственный идальго пожал плечами.

– Да даже если больше миллиона, какая разница…

Эти нагие толпы, с дикими воплями метающие стрелы и дротики, которые всегда храбро начинают, но при первом же ответном ударе христиан бросают свое оружие и испуганно прячутся, уже не казались опасными Охеде.

Сосчитать количество индейцев было невозможно. Они появлялись отовсюду, с гиканьем метали свое оружие, а затем опять растворялись в ближайших зарослях. Казалось, краснокожих воодушевляла несметная численность их войска. Они верили в то, что пришло время, объединившись, истребить белых, полагая, что после этого чужаки к ним больше не прибудут.

В свою очередь, индейцы тоже были не способны сосчитать количество захватчиков. Их арифметика заканчивалась на цифре 10, а дальше они начинали складывать в отдельную кучку по одному кукурузному зернышку за каждого воина и оценивали численность войска по размеру этой горстки семян.

Многочисленные разведчики следовали за отрядом Колумба, скрываясь в зарослях или перебегая от скалы к скале, а когда возвращались в расположение войска брата Каонабо и его союзников, то численность врагов демонстрировали лишь небольшой кучкой кукурузных зерен. У индейских вождей эта горсть вызывала лишь улыбку, ведь они не могли оценить истинную отвагу бледнолицых, готовых сражаться таким немногочисленным составом с несметным множеством врагов.

Колумб атаковал индейцев неподалеку от того места, где позднее вырастет город Сантьяго-де-лос-Кабальерос. Пехота под командованием дона Бартоломео Колумба, стараясь держаться под прикрытием леса, двинулась вперед в нескольких направлениях под грохот барабанов и труб и начала палить из огнестрельных орудий. Громы и молнии, сеявшие смерть, привели в замешательство толпу краснокожих. Тут же всадники Алонсо де Охеды, несясь галопом во весь опор с копьями наперевес, врезались в толпу воинов, которые бросились врассыпную, чтобы спрятаться.

Рядом бежали и собаки, они валили индейцев на землю, вгрызаясь им в горло, и рвали в клочья. В этой суматохе дикарям казалось, что даже лошади жаждут человеческой крови и кусают людей.

С воплями ужаса меднокожие воины прятались в ближайших скалах и уже оттуда жалобно просили пощады и обвиняли во всем своих касиков. Конфедерация местных вождей развалилась. Собрав остатки своего войска, каждый из них укрылся на собственной территории, пытаясь уже в одиночку восстановить хорошие отношения с захватчиками.

Колумб воспользовался общим смятением, чтобы обложить побежденных данью, поскольку по-прежнему главным образом был озабочен поисками золота. Большинство касиков предлагали ему хлопок или кукурузу, предложив возделывать обширные, прежде пустынные территории, но адмирал желал лишь одного – увидеть, как они работают в рудниках и намывают золото в реках.

Охеда отважно направлялся в глубь острова в сопровождении лишь нескольких всадников и собирал с касиков дань, установленную адмиралом. Эта плата в действительности была не очень большой, но добыча золота оказалась скудной, поскольку индейцы были не слишком приспособлены к тяжелой работе. Поначалу все золото, отдаваемое испанцам, поступало из тех запасов, которые накопились в индейских семьях. Богатые касики должны были каждые три месяца передавать сосуд из тыквы, наполненный золотыми крупинками. А главы семейств – отдавать такое количество золотого песка, чтобы хватило наполнить один колокольчик.

Охеда веселился, обсуждая с друзьями эти меры веса.

– Когда мы прибыли сюда, индейцы так жаждали заполучить эти колокольчики, а теперь они стали символом их порабощения.

Однажды к храброму идальго пришла посланница от Анакаоны, старая индианка, которая жила среди белых в Ла-Изабелле с момента основания города, а потому выучила уже достаточное количество испанских слов. Возможно, она была лазутчиком Каонабо, поскольку одновременно прислуживала его любимой жене.

Анакаона, которая до сих пор оставалась во владениях своего мужа, стремилась стать посредницей в установлении мира между своим деверем Маникаотексом и бледнолицыми. Впоследствии, по словам индианки-переводчицы, королева планировала вернуться на свою родину, в прекрасные земли Харагуа, где по-прежнему правил ее брат Бехечио. Старуха объяснила, почему хозяйка предпочла отправить ее к «маленькому белому вождю», а не к старому Гуамикина, правящему в Ла-Изабелле. Пылкая Анакаона восхищалась подвигами молодого командира кентавров, всегда облаченного в блестящие доспехи, сверкающие, словно воды рек и лагун в лучах солнца, который то оставался простым человеком, ходившим, как и все, на двух ногах, то вдруг превращался в мистическое существо, образуя единое целое со своим скакуном.

Она не держала зла на Охеду за пленение Каонабо. Анакаона восхищалась его хитростью с восторгом предводительницы индейцев. Вдобавок, уже больше жестами, чем с помощью слов, старуха объяснила, что, быть может, прекрасная Анакаона считает себя в выигрыше в этих новых обстоятельствах, освободившись навсегда от Каонабо, которому была отдана против своей воли. Он был дикарем с жестокими наклонностями и часто похищал у других касиков понравившихся ему женщин. Ей же больше по душе было общение с музыкантами и исполнителями тех песен, что на острове называют «аэритос», и она была убеждена, что почтительное отношение к ней со стороны Каонабо было связано исключительно с тем, что она является сестрой правителя земель Харагуа, который может и отомстить в случае, если ей нанесут оскорбление.

По словам старой индианки, Анакаона ждет испанцев в одном из лучших поселений во владениях своего мужа. Его брат, после разгрома в Королевской долине, все еще находится далеко. Правительница намерена лишь поговорить с «маленьким белым вождем». Как намекнула посланница, Анакаона испытывает чисто женское желание посмотреть вблизи на воинов, сошедших с неба, о которых говорят все, но которых она видела только издали и мельком.

Некоторые из товарищей дона Алонсо опасались, что это приглашение – ловушка, задуманная женой и братом Каонабо с целью захватить Охеду и отомстить ему за пленение вождя; однако молодой капитан, которого опасности лишь воодушевляли, услышав о том, что встреча может оказаться скрытой засадой, выразил еще большее желание откликнуться на это приглашение.

В сопровождении старой индианки и краснокожих воинов, прибывших с ней, испанцы отправились в это путешествие небольшим отрядом из восьми всадников, поскольку остальные находились в Королевской долине, собирая первую дань с индейцев.

Через два дня они достигли деревни, где их ожидала Анакаона, разместившись со своими людьми в лучших хижинах. В одной из них на краю поляны, служившей площадью, поселили Охеду и верного оруженосца Куэваса. Очень быстро испанцы убедились в том, что непосредственная опасность им не угрожает. Большинство жителей деревни составляли женщины и дети. Мужчины же, по-видимому, либо ушли с братом Каонабо, либо после поражения в Королевской долине, где погибло столько их соплеменников, боялись показываться на глаза этим «воинам неба». На следующий день Анакаона решила встретиться с ними, обставив свое появление, как и все правители острова, с наивной дикарской помпезностью, лишь немного видоизменив его в соответствии со своим изысканным вкусом.

Алонсо де Охеде уже не требовалось прилагать каких-либо усилий, чтобы познакомиться с ней, как это было несколько месяцев назад во время визита в поселение Каонабо.

Сейчас Анакаона сама искала встречи с ним, словно одна из тех правительниц диких земель, влюбившаяся в бродячего рыцаря, о которых он читал в рыцарских романах.

Охеда и Куэвас вместе со своими товарищами стояли в тени хижины и увидели, что приближается Анакаона, которую несли в паланкине несколько индейцев. Открывали шествие четыре музыканта, которые трубили в перламутровые раковины и рожки, сделанные из некоего подобия папируса и украшенные ракушками, свисавшими на цветных веревочках. За ними следовали люди с опахалами из ветвей пальм и длинных листьев, которыми отгоняли от королевы насекомых.

Анакаона восседала в паланкине, покрытом душистыми травами, который несли на плечах четыре крепких индейца, и томно обмахивалась веером из цветных перьев – символом ее высокого положения. Замыкала процессию, следуя за правительницей, группа девушек из Харагуа – области, жительницы которой славились на весь остров своей красотой; Анакаона, как и они, была родом из тех краев.

Испанцы, закованные в сверкавшую на солнце броню, разряженные в чулки ярких цветов, с некоторым волнением разглядывали этих женщин, с кожей менее темной, чем у всех остальных жителей острова, а потому в этот момент казавшихся такими же белыми, как испанки. Все индианки, включая и саму королеву, были покрыты рисунками и татуировками. Изображения разбегавшихся кругов подчеркивали округлости их бедер, груди и рук. Из одежды на них были лишь фартуки из окрашенного хлопка, которые прикрывали их спереди и оставляли совершенно обнаженными сзади.

У Анакаоны были роскошные черные волосы, посередине разделенные пробором и блестящие от сока ароматных растений; венок из белых и красных цветов на голове и цветочные браслеты на руках и ногах обволакивали ее облаком свежести. Женщины из ее свиты несли на блюдах золотой песок, а также мертвых грызунов, украшенных цветами, жареную кукурузу и другие растения, выращиваемые индейцами, – угощение, которым королева собиралась потчевать своих гостей.

Куэвас с восхищением смотрел на знаменитую Анакаону. Подобно большинству испанцев, осваивавших новые территории, он чувствовал невольное уважение к индейцам, правившим этими землями. По ту сторону Океана люди были воспитаны в духе суеверного благоговения перед королями, считая их существами иного рода, нежели все остальные; оказавшись в Новом Свете, они сохранили это почтение, перенеся его, в том числе, и на индейских правителей. Испанцы были способны жестоко расправиться или даже убить любого, кто вставал у них на пути, но это не мешало им уважать этих вождей и видеть в каждом касике – короля.

Для Куэваса Анакаона была «королевой», и его собратья по оружию думали ровно так же. Даже сам Охеда был впечатлен величественностью этой прекрасной индианки; глаза европейцев, привыкших к индейским чертам лица и их медной коже, искренне восхищались красотой Анакаоны и девушек ее свиты. Один из испанских рыцарей, который учился в Саламанке до того, как связал свою жизнь с оружием, сравнил их с нимфами, появлявшимися из лесов, чтобы пленить героев античных сказаний. Анакаона казалась величественной Герой, спустившейся с Олимпа, чтобы приветствовать героев поэм Гомера.

Куэвас почувствовал смятение, заметив, что взгляд королевы, скользнув по Охеде и остальным его спутникам, неподвижно замер на нем. Ее близко посаженные, миндалевидные, под изогнутыми бровями глаза с темными зрачками излучали влажный блеск. Мягкий выразительный взгляд напоминал какого-то ласкового животного.

Нагота королевы, которая в других индейских женщинах казалась чем-то непристойным и звериным, будила в нем чувство волнительного беспокойства. Юноша решил, что неприлично так рассматривать королеву, покраснел и отвел свой взгляд от Анакаоны.

Охеда и остальные всадники, несмотря на всю свою молодость, все-таки были старше Куэваса. Эта разница в несколько лет как раз и была той границей, которая пролегала между юношей, практически еще подростком, и уже почти зрелыми молодыми людьми. Жизнь колонистов, с ее трудностями и лишениями, привела к тому, что эти испанские юноши, оставив те привычки, которым следовали на родине, отпускали бороды и шевелюры. Да и в Европе к тому времени уже распространялась мода не бриться, заведенная поклонниками греческой античности.

Лицо дона Алонсо, которому исполнился лишь двадцать один год, покрывала курчавая борода. Да и остальные рыцари были такими же бородатыми. И только у Фернандо Куэваса лицо было почти безволосым, с легким пушком над верхней губой, напоминавшим бархатистую кожицу начинающего созревать фрукта.

С того момента как Куэвас оказался на острове, он сильно возмужал, словно эта девственная, переполненная накопленной энергией земля, которая воспроизводит все эти гигантские плоды в кратчайшие сроки, повлияла и на развитие его телосложения. Тот самый – вдохновленный балладами – товарищ, глядя на Фернандо, облаченного в доспехи, закрывающие его грудь, с железным воротником, вынуждавшим держать прямо энергичную голову, с руками, скрещенными на рукояти меча, много раз сравнивал его с молодым Святым Георгием, отдыхающим после битвы с драконом, распростертым у его ног, – сюжет, который тот видел в витражах собора.

Королевский кортеж остановился перед европейцами, Анакаона вышла из паланкина, чтобы поближе разглядеть «маленького белого вождя», и неторопливо заговорила с ним, не переставая при этом обмахиваться веером из разноцветных перьев, который, как решил Куэвас, был символом королевской власти.

Язык оказался тем самым препятствием, которое разделило этих обнаженных, украшенных лишь гирляндами цветов женщин и отряд из восьми белых мужчин в железных доспехах. Старуха-переводчица, бормоча и запинаясь, с грехом пополам объяснила, что хотела сказать Анакаона. Королева стремилась к миру с Гуамикина и всеми бледнолицыми из нового города, построенного у моря. От лица своего мужа и его брата, который должен был сменить Каонабо в правлении островом, она готова была дать испанцам все то, что они попросят. Сама же она решила удалиться в Харагуа, поближе к своему брату Бехечио, правителю отдаленных земель, расположенных на западной оконечности острова, и убедить его покориться испанцам, несмотря на то, что они еще даже не добрались до тех краев. А пока непобедимые воины, пришедшие с неба, могут получить в свое распоряжение все, что находится в ее поселении, и чувствовать себя как дома.

– Анакаона… королева… хочет, чтобы вы остались довольны.

После этих слов старая индианка умолкла, наблюдая за тем, как носильщики снова мягко подняли паланкин с восседавшей в нем обнаженной королевой, и кортеж, медленно двигаясь под все те же звуки ракушек и охотничьих рожков, стал удаляться; процессия была похожа на разноцветную птицу, листьями пальм, словно взмахами крыльев, освежавшую лицо красавицы в венке из цветов.

Угощение, которое предложили испанцам, изобиловало речной рыбой, жареными тушками грызунов, питательными кореньями и сочными фруктами. А Куэвас и те немногие, кто уже привык к местной пище, ели и филе игуаны, этого странного пресмыкающегося с лапами, имеющего отвратительный вид, но чье белое мясо, однако, было похоже на курятину, а некоторыми ценилось даже выше.

Во время сиесты одни воины улеглись поспать в своих хижинах, другие присматривали за лошадьми, пасущимися на лугу возле реки, и с доном Алонсо остался только Фернандо.

Молодой капитан все еще находился под впечатлением от появления Анакаоны, говорил о ней без умолку, называя ее Золотым Цветком, и старался припомнить все то, что удалось о ней разузнать.

Выяснить возраст этой красавицы оказалось делом непростым, поскольку индейцы считать умели плохо и все время путались в своих вычислениях. Охеда предположил, что ей должно быть не больше лет двадцати восьми. Каонабо взял ее в жены, когда она была еще совсем юной, даже по меркам этих земель, где женщины выходили замуж сразу после очень короткого детства. Говорили, что от этого брака у нее есть дочь, которой сейчас лет десять.

Анакаона была молода, и недруги Каонабо поговаривали о том, что в отместку за грубость она изменяет дикому карибу. Но на самом деле подобная супружеская неверность, даже будучи правдой, для индейцев не имела такого же значения, как для христиан. Для касиков полигамия была обычным делом, а состав их гарема обновлялся после каждого набега; жены, в свою очередь, не имели никаких моральных преград, кроме страха, с покорностью переходя от одних мужчин к другим, как только появлялась возможность для измены. Казалось, что эти люди не придавали никакого значения супружеской верности и не считали измену чем-то экстраординарным и предосудительным.

– Все они – воры, – рассуждал Охеда. – Знаешь, пытаясь покончить с кражами, спустя какое-то время после прибытия на Эспаньолу, я отрезал уши одному из касиков, однако и этот пример их ничему не научил. Они просто не могут не красть, и женщин они похищают точно так же, как и вещи.

Затем он начал рассыпаться в комплиментах Анакаоне, воздерживаясь при этом от упоминания ее физических достоинств, хотя в его памяти отпечаталась во всех подробностях грация этой обнаженной красавицы. Охеда восхищался ее изысканным вкусом, пристрастием к цветам и ароматам, печальным голосом, когда она напевала сочиненные ею песни-«аэритос», а также любовью ко всему необыкновенному, так что даже на белых воинов королева смотрела с восторгом, невзирая на то, что они поработили ее народ.

В этот день Охеда не разговаривал с Куэвасом, как обычно, с грустным видом о своей далёкой донье Изабелле и о планах жениться на ней по возвращении в Испанию. Он думал лишь об Анакаоне, даже мысленно уважительно называя ее Королевой.

В эту тихую, жаркую пору они, полусонные, лежали в своих гамаках, лениво перебрасываясь фразами.

– Королева индейцев прекрасна, – продолжал Охеда, уже прикрыв глаза. – И совсем не держит на меня зла за то, что я сделал с Каонабо… Мне надо бы нанести ей еще один визит, возможно прямо сегодня на закате… и тогда… тогда…

Куэвас заметил, что дон Алонсо уже спит, и тоже закрыл глаза, проваливаясь в темные и мягкие объятия сна.

Проснулся Фернандо внезапно, не в силах понять, спал ли он всего несколько минут или целый час. Прямоугольник солнечного света, падавший через дверь хижины, переместился по земле совсем немного.

В этот момент в дверь осторожно просунулась чья-то голова; мотнув головой и хитро подмигнув глазами, заглянувший пригласил его выйти. Куэвас узнал старуху-индианку, служившую им переводчицей.

Сам не понимая почему, осторожно, стараясь не шуметь, он вылез из гамака. Дон Алонсо все еще спал, и, чтобы не потревожить его сон, Фернандо на цыпочках подошел к выходу.

Юноша почувствовал дыхание индианки, когда та прерывистым шепотом сказала ему на ухо:

– Королева хочет тебя видеть… Я бросила камешек, чтобы разбудить тебя… Идем!

И Куэвас, так же машинально, как и вылез из гамака, вернулся внутрь хижины, взял меч со шлемом и двинулся вслед за старухой. Это было инстинктивной предосторожностью солдата в небезопасных краях. К тому же его врожденное уважение к иерархии побуждало его заботиться о подобающем внешнем виде. Хотя Анакаона была человеком низшей расы и не знала христианских обычаев, однако это не отменяло того, что она являлась правительницей.

Фернандо шел следом за старухой по извилистым тропинкам, служившим улицами этому поселению, где хижины и палисадники были разбросаны прихотью их строителей. Солнце стояло высоко, зной палил нещадно и лишь непрекращающееся жужжание насекомых нарушало эту сонную тишину. Куэвас порадовался, что снял с себя доспехи еще до обеда и оставил их в хижине вместе со щитом. Безлюдность, царившая в деревне в этот час, избавляла от мыслей об опасности.

Индианка провела его через проем в одном из частоколов, затем они пересекли другие, делившие территорию на отдельные дворы, и наконец попали в большую круглую хижину с конической крышей, похожую на походную палатку или шатер военного лагеря христиан.

Фернандо поморгал, чтобы его глаза привыкли к полумраку помещения. Он ощутил сильный аромат цветов, смешанный с запахом свежего от частых омовений женского тела, натертого бальзамами из диких трав.

Оглянувшись, он заметил, что старуха исчезла, затем различил неподалеку на полу какое-то светлое пятно. Когда его глаза уже привыкли к зеленоватому, просачивающемуся сквозь крону огромного дерева свету, который проникал в хижину через два отверстия в крыше, Куэвас разглядел женщину, которая возлежала среди душистых трав и подпирала голову ладонью.

Глаза королевы Анакаоны смотрели на него с той же выразительностью, как и несколько часов назад. Он собрался было что-то произнести, но передумал. Бесполезно. Старуха, которая могла бы послужить переводчицей, уже ушла. Несмотря на это, королева заговорила с ним, помогая себе выразительными жестами, которые использовали все индейцы высокого ранга, касики или жрецы, удивительно опытные в общении с помощью мимики.

Она жестом велела ему сесть рядом, и юноша, который уже снял шлем, приветствуя ее, спешно повиновался.

Что за намерения были у прекрасной Анакаоны? Сомневалась ли она в «маленьком белом вожде» и хотела использовать Куэваса в качестве посредника, чтобы договориться с адмиралом? Тогда почему она отослала старуху-переводчицу? Едва зародившиеся у Фернандо сомнения и предположения тут же испарились.

Он сидел на полу рядом с красавицей-индианкой. Она украсила себя новыми гирляндами из свежих цветов, однако внезапно юноша перестал ощущать цветочные ароматы. Остался лишь один запах, обволакивающий его до головокружения, похожего на опьянение…

Тело нежного цвета корицы, которое пахло, словно сад, казалось еще белее в обманчивом полумраке этого укромного таинственного места! Сквозь отверстия в крыше проникал дрожащий, зеленый, пронизывающей листву свет и лилось сладострастное воркование диких горлинок, нежившихся в кроне огромного дерева.

Фернандо показалось, что он видит совсем другую Анакаону. Глаза ее смотрели на него так же, как и утром, пристально и властно, с уверенностью женщины, которая знает, что она неотразима, но в то же время взгляд ее стал менее царственным, более нежным и покорным.

А еще – королева улыбалась. Ее пухлые губы цвета спелой вишни, обычно плотно сжатые в выражении надменной властности, сейчас были невинно приоткрыты, обнажая сияющий в темноте перламутровый блеск крепких ровных зубов, словно уста одной из тех лесных нимф из Харагуа, составлявших ее свиту.

В ее улыбке было заметно какое-то беспокойство, как будто она мысленно пытается вспомнить что-то, ускользающее из ее памяти. Вдруг ее лицо озарилось выражением детского триумфа. Она ухватила это ускользающее мимолетное воспоминание.

– Поцелуй… Поцелуй… – смеясь, повторяла она.

Это было слово, которому ее научила старая индианка, знающая привычки бледнолицых.

Как и всем ее соплеменникам, ей была неведома эта привычка присланных с неба людей – соединять свои губы в жесте, предваряющем самое главное наслаждение жизни.

Она смеялась над этими неизвестными ей ласками, запоминая обозначающее их слово. И она хотела сказать его этому юноше-турей, всего несколько часов назад появившемуся перед ней, словно небесное видение на фоне своих грубых, жутковатых товарищей.

– Поцелуй… Поцелуй…

Она воплотила слова в действие, и Фернандо почувствовал на своих губах чувственные и свежие губы Королевы Золотой Цветок.

К удивлению юноши, она почти впилась в его губы со звериной, но одновременно ароматной и нежной хищностью, присущей всему этому новому и загадочному миру. И как последний штрих к столь нереальной картине, тело Фернандо обвили ее руки, круглые, теплые, с атласной кожей, пахнущие жасмином – таких никогда не встречал мужчина его племени.

Руки королевы сжимали его в объятьях, чувственные глубины ее пухлого рта затягивали юношу с такими настойчивыми ласками, словно намеревались выпить всю кровь его губ.

Фернандо попытался отстраниться, почтительно и отчаянно одновременно, однако, отталкивая Анакаону, приподнявшуюся со своего ложа из цветущих трав, он почувствовал два полушария, прикосновение к которым вызвало в нем дрожь, пронзив все тело от головы до пят.

Татуировки, покрывавшие тело индейской красавицы, были неразличимы в полумраке хижины. Она вся казалась светлокожей, сейчас на ней не осталось даже того коротенького фартучка, в котором она показывалась на публике.

Бедный юноша в этот момент осознал все превосходство королевы перед женщинами Старого Света. От нее не исходило и следа тех далеких животных запахов, которые зачастую волнами растекались после того, как христианка взмахнет своими длинными юбками. Обнаженная королева трижды в день погружалась в прозрачные источники, так же как и девушки ее свиты. Облачение из одних лишь цветов, всегда свежих, в итоге придавало арамат ее коже, и тело казалось садом, сделанным из плоти.

В Куэвасе со всей агрессией страсти восстали восемнадцать юношеских лет. Он встал на дыбы, как подстегнутый кнутом дикий жеребец, разом забыв все на свете – и себя, и все, что его окружает. Желание Фернандо стало грубым и неукротимым. Он стиснул оказавшиеся в его руках тугие округлости, словно хотел выжать из них все соки, он почти кусал эти губы, пытавшиеся поглотить его своими ласками. Его страсть была подобна боевому гневу, с которым он обычно наносил яростные удары во время сражений. Фернандо боролся с обвивающимся вокруг него телом, пытаясь подчинить его себе, и потянулся освободиться от мешавшего сбоку на поясе меча.

Словно угадав его желание, Анакаона ослабила свои объятья, опутавшие юношу, и он, приподнявшись и не вдыхая уже такой близкий аромат плоти, внезапно забыл о красавице-королеве.

Вместо этого воображение нарисовало ему маленькую бедную хижину, залитую солнечным светом, свободно проникавшим сквозь проемы дверей и окон. Женщина, чуть пониже Анакаоны, не источающая цветочных ароматов, с нездоровой бледностью от скудного питания и следами прошлых болезней на лице, устремила свой блуждающий взгляд в бесконечность, словно только и могла, что мысленно следовать за отсутствующим мужем.

Ее грудь была обнажена и, уцепившись за набухший шар своими крошечными пальчиками, малыш сосал и причмокивал, а насытившись, проваливался в безмятежный сон, изредка прерывавшийся капризными всхлипываниями. Его Лусеро! Его Алонсико! Может, как раз в этот час его жена, трясясь от страха, молилась, думая о том, что он в смертельной опасности. А он…!

И Куэвас поступил с этой благоухающей ароматами красавицей почти так же, как обычно поступал с любым из тех краснокожих воинов, с которыми он сражался в многочисленных стычках. Резким толчком он отпихнул от себя это обнаженное тело, и Анакаона откатилась по цветочному ложу к стене. Подхватив с пола свой шлем, Фернандо заметался, на ощупь нашел дверь и выбежал из дома.

Почти полчаса юноша бродил по безлюдной деревне. Он не встретил никого, кто мог бы показать ему дорогу. Куэвас безуспешно блуждал, даже оказался за пределами поселения, вернулся назад по своим следам, снова потерял ориентацию, пока в конце концов не нашел ту хижину, что служила пристанищем для них с доном Алонсо.

Гамак капитана был пуст, Фернандо поискал Охеду поблизости – но тщетно. Возможно, то страстное желание, которое этим утром Анакаона вызвала у дона Алонсо, и было причиной его отсутствия. Бесстрашный идальго и в обычной жизни вел себя так же напористо, как в бою.