Текст книги "Конкистадор"

Остаток вечера Фернандо провел у дверей хижины, но так и не дождался своего капитана. Остальные его товарищи бродили по деревне в поисках женщин из свиты Анакаоны и, проходя мимо Фернандо, спрашивали об Охеде. Никто его не видел.

Вечерняя прохлада побудила юношу, все еще погруженного в свои мысли, выйти из дома. После нескольких часов размышлений он успокоился. Он гордился своей жертвой и той грубой решительностью, которая помогла ему не поддаться искушению.

Куэвас отправился к ближайшей реке, привлеченный веявшей от нее свежестью, но, уже почти дойдя до нее, повернул обратно в деревню. Медленно бредя через луг, он неожиданно увидел дона Алонсо и королеву Анакаону. Они целовались. Красавица-индианка повторяла с Охедой тот же способ обольщения, первые результаты которого Фернандо почувствовал на себе. За спиной у них, в некотором отдалении, с покровительственным выражением лица стояла старая индианка.

В хижину Охеда вернулся лишь с наступлением ночи. В свете факела, прикрученного к одному из столбов под навесом, Фернандо увидел его бледное, с темными кругами под глазами лицо, в чертах которого была заметна усталость.

Куэвас уже лежал в гамаке, а за его спиной, сложив руки на груди, дон Алонсо склонил голову перед маленькой иконой Пресвятой Богородицы, которая висела на центральном столбе, поддерживающем крышу хижины.

Со смиренным выражением на лице он тихо молился. Фернандо догадался, что капитан молит о прощении за все то, что совершил этим вечером: он просит прощения у Пресвятой Богородицы, своей защитницы, и просит прощения у любимой женщины, о которой забыл на какое-то время и которая ждет его по ту сторону Океана.

Его молитва была искренней. В этой душе жили одновременно и жестокое бесстрашие воина, и безгрешная доверчивость ребенка.

Куэвас был уверен, что Охеда овладел женой Каонабо как жестокий захватчик, не спрашивая ее согласия и застигнув врасплох, как какое-нибудь поселение, взятое штурмом. А жена индейского вождя, по-видимому, должна была с восторгом принять могущественного и непобедимого воина и утолить свое женское любопытство, узнав, какими могут быть ласки сынов неба.

А теперь идальго, ведомый своим жертвенным фанатизмом, просил прощения у Пресвятой Богородицы и дамы своего сердца за столь чудовищную неверность. А усталость после утоления страсти еще больше усиливала раскаяние.

В конце концов религиозная душа Охеды нашла оправдание его греху даже раньше, чем он лег спать. Ведь Анакаона не была созданием божиим. Она не была крещеной. Пресвятая Дева и донья Изабелла простят его. Все это он совершил с существом неразумным и не знающим божественных истин, а потому его вина была не так уж и велика.

V
Где говорится об открытии копей царя Соломона, возвращении Рыцаря Пресвятой Богородицы в Испанию и о том, как он рыдал, слушая рассказ церковного дьячка

Очень вовремя прибыли из Испании и встали на якорь у Ла-Изабеллы четыре корабля. Несмотря на то что в колонию время от времени привозили новые запасы продовольствия, в ней опять свирепствовал голод, который приводил к многочисленным жертвам.

Вынужденные работать на чужаков, индейцы внутренних областей острова совершали самые отчаянные поступки. Слабые и непривычные от природы к любым длительным тяжелым работам, они считали жутким рабством то, что им приходится работать по нескольку дней каждые три месяца, чтобы заплатить дань этому Гуамикина из города у моря. Увидев, как радуются сыны неба, когда получают в подарок золотой песок, индейцы с удовольствием искали его для бледнолицых, однако, как только поиски превратились в обязанность, это стало для них невыносимым.

Умеренные в еде, привычные добывать ее легко и не затрачивать много времени на обработку земли, в своих печальных песнях они начали жаловаться на то, что вынуждены теперь работать постоянно ради регулярного урожая, который требовали с них новые хозяева. Многие индейцы интересовались у испанцев, когда же те собираются вернуться в свой Турей, и каждый день надеялись увидеть, как этот плавучий лес мачт, который привез их сюда, развернув свою белую листву, увезет чужаков обратно и навсегда. Однако, вопреки их надеждам, все новые и новые плавучие леса прибывали на остров, привозя еще больше сынов Турея; в подтверждение того, что они здесь надолго и, полагая, что деревянные хижины недостаточно прочны, бледнолицые принялись таскать с гор камни и строить массивные пещеры, которые почему-то считали домами, а также возводить многочисленные форты в глубине острова.

Осознав, что белые никогда не вернутся в свой Турей добровольно, индейцы решили изгнать их с помощью голода. Опустошив поля, они подожгли собранный урожай и бежали из плодородных долин, укрывшись в горах, чтобы у белых не стало кукурузы и других плодов этой земли, выбранной ими для жизни.

В Ла-Изабелле и в фортах снова начался голод, но, несмотря ни на что, европейцы продолжали держаться благодаря жесткому сокращению рациона, а также за счет той провизии, что время от времени привозили испанские корабли.

Штурман Хуан де ла Коса, тонкий знаток людей и их нравов, покачал головой и так высказался об этом бессмысленно героическом решении индейцев:

– Они не знают, – произнес он, – главного качества испанцев: чем больше они хотят есть, тем более упертыми становятся, а чем более стойко они переносят свои страдания, тем сильнее они заставляют страдать других.

Наиболее катастрофические последствия этого решения испытали на себе сами индейцы. Стараясь не попасться солдатам гарнизона, которые охотились на них, чтобы заставить работать на полях, краснокожие скрывались в самых бесплодных и пустынных частях острова, где в обычное время пищи хватало лишь небольшим кучкам бродяг. Толпы беженцев умирали от истощения в этой изоляции. Тропические болезни, усиленные недоеданием, наносили им еще больший ущерб, и, в конечном итоге, выжившие вернулись в долину, чтобы ловить рыбу в своих реках, охотиться в своих лесах и возделывать свою землю, покорно приняв новое закабаление.

В результате жестоких испытаний индейцы были так научены опытом этого мятежа, что теперь любой христианин мог даже в одиночку совершенно безопасно перемещаться по острову из одного места в другое, используя спины краснокожих, чтобы не утомиться.

В разгар бедствия, вызванного бегством индейцев, в Ла-Изабеллу и пришли четыре каравеллы, встреченные с восторгом оголодавшими испанцами. Однако флотилия доставила нечто большее, чем просто провизию.

В качестве королевского посланника на ней прибыл бывший королевский конюший Хуан Агуадо, чтобы на месте проверить достоверность жалоб, представленных ко двору падре Бойлем, командующим войсками Маргаритом и другими сбежавшими колонистами.

В Ла-Изабелле оставалось немало людей, согласных с беглецами и жаловавшихся на безграничную власть Колумба, тяжелый характер его брата дона Бартоломео и безудержное рвение невежественного дона Диего в стремлении возвысить их семью. Они протестовали против несправедливого распределения продуктов, которое семейство Колумба проводило каждые полмесяца, отдавая предпочтение тем, кто являлся их безропотными сторонниками, и наказывали сокращением нормы или полным отказом в выдаче продуктов тех, кто позволял себе критиковать действия губернатора.

– Короли, – возмущались недовольные колонисты, – присылают провизию из Испании для всех нас. Все это оплачивают Их Высочества, заботясь о нашем здоровье, и Колумб не имеет права заставлять нас медленно умирать от голода, распределяя то, что ему не принадлежит.

Адмирал, который в этот момент находился в глубине острова, не торопился вернуться в Ла-Изабеллу. С одной стороны, он стремился поговорить с Агуадо, но в то же время и опасался встречи с ним. Прибытие королевского посланника воодушевило всех недовольных жителей колонии.

Агуадо прибыл с поручением лишь составить отчет, но враждебная атмосфера вокруг личности Колумба вынудила его превысить свои полномочия и учинить расследование. Кроме всего прочего, вожди индейцев, собравшись вместе в доме брата Каонабо, направили оттуда жалобу на Колумба, поставив ему в вину многочисленные ошибки как его самого, так и его подчиненных.

Когда Агуадо уже начал поговаривать о возвращении в Испанию, а его корабли были готовы поднять якоря, на Гаити обрушился обычный для тропиков циклон, разрушивший значительную часть острова. Индейцы говорили, что никогда не видели ничего подобного. Ураган с корнем вырывал целые леса. Туземцы, увидев, как в мгновение ока исчезают их хижины, ринулись искать убежища в пещерах. Из тех кораблей, что стояли на якоре у Ла-Изабеллы, три пошли ко дну вместе с их экипажами. Остальные были разбиты и унесены волнами, проникавшими далеко в глубь острова.

Этот жуткий шторм напугал как индейцев, так и белых. Некоторые из индейцев верили в то, что ураган был послан их собственными богами или духами-защитниками, дабы дать понять сынам неба, что они должны уйти. Другие думали, что это бледнолицые приказали земле, воде и воздуху всколыхнуться, нанося такие ужасные разрушения, чтобы нарушить безмятежную жизнь острова и уничтожить его прежних обитателей.

Единственной каравеллой, которая удержалась на плаву, была «Санта Клара», в первом плавании звавшаяся «Ниньей»: маленькое суденышко с нелегкой судьбой, которому еще предстоит осуществить немало путешествий в новых землях, когда остальные, новые и более мощные корабли, потерпят крушение; закончит она свою жизнь лишь спустя много лет, в одном из океанских странствий, будучи совершенно ветхой и пропуская воду сквозь все бесчисленные заплаты корпуса.

Адмирал распорядился устранить все неисправности на «Нинье», а также из обломков разрушенных кораблей построить еще одну каравеллу, которой дал имя «Санта Крус». Он хотел вернуться в Испанию вместе с Агуадо, опасаясь содержания его отчета, который будет представлен двору. Необходимо было защищаться, используя все свое воображение и красноречие, рассказывая в очередной раз о близости земель Великого Хана, которые им так и не удалось пока увидеть, но которые, без сомнения, были уже близко. Самой большой проблемой было то, что Колумб не мог привезти никаких доказательств азиатского богатства кроме нескольких золотых украшений, полученных у касиков, бесчисленных чешуек, которыми покрывали рыбьи кости, и тонких золотых пластинок, которые индейцы носили в носу и ушах.

Однако пока шло восстановление двух кораблей, к счастью для адмирала были обнаружены самые богатые рудники на Эспаньоле.

Фернандо Куэвас знал историю этого открытия, не менее увлекательную, чем любой придуманный роман. У Фернандо был близкий друг, молодой арагонец по имени Мигель Диас, с которым они вместе служили на карраке под командованием дона Алонсо де Охеды. Он был одним из пехотинцев, сражавшихся под командованием Бартоломео Колумба. Арагонец любил поучаствовать в спорах и потасовках, а потому Куэвас стал избегать частого общения с ним и, как человек женатый, предпочитал спокойную жизнь. Однажды вечером Мигель Диас подрался с группой испанцев, тяжело ранив одного из них, и вместе с пятерыми своими друзьями, также причастными к этому, сбежал из Ла-Изабеллы. Они бродили по острову, пока не наткнулись на одну индейскую деревушку на южном побережье, неподалеку от устья реки Озама, в том месте, где впоследствии вырастет город Санто-Доминго.

Правила этими землями предводительница, которая спустя некоторое время влюбилась в Диаса и пригласила его открыто жить с ней, разделив с ним свою власть над племенем. Однако вскоре молодой арагонец затосковал по родному языку и своим соотечественникам, а потому, с одной стороны, мечтал вернуться в колонию, но с другой – опасался наказания, которому его подвергнут за совершенное преступление. Чтобы воспрепятствовать его уходу и пробудить интерес испанца к южной части острова, влюбленная индианка рассказала Диасу о богатых шахтах, расположенных неподалеку.

После того как юноша убедился в существовании золота и оценил плодородие этих земель, красоту реки и безопасность естественной гавани в ее устье, он вернулся в Ла-Изабеллу, расположенную в пятидесяти лигах оттуда. В поселении он узнал, что его противник оправился от ран, и, воодушевленный этим, предстал перед Колумбом с рассказом о своих открытиях.

Все это адмирал воспринял как волю провидения, позволяющего ему оправдаться по возвращении в Испанию. Отряд испанцев с Бартоломео Колумбом во главе и с Диасом в качестве проводника пересек остров в поисках той маленькой территории, которой правила страстная предводительница. Они нашли гораздо больше золота, чем в любой другой части Гаити, включая знаменитую провинцию Сибао. Все ручьи и речушки были полны золотого песка. По пути испанцы осмотрели разрытые галереи и истолковали это как признак того, что шахты разрабатывались и раньше. Кроме того, климат этой местности был более благоприятным для основания города, чем постоянная влажность Ла-Изабеллы, провоцирующая лихорадку.

Мигель Диас был прощен и стал любимцем Колумбов. По прошествии некоторого времени Куэвас будет знать его как коменданта крепости Санто-Доминго, когда дон Бартоломео Колумб построит этот город; Диас женится на своей индейской предводительнице, окрещенной под именем Каталина, и они нарожают кучу детей.

Как только Колумб услышал рассказ своего брата и понял, что в рудниках полно древних разработок, его бредовые географические идеи снова воскресли, обретя новую точку опоры. Стало быть, он вовсе не ошибался, утверждая, что этот остров, названный им Эспаньола, на самом деле был древним Офиром[11]11
  Офир – упоминаемая в Библии страна, которая славилась золотом и драгоценностями. Обычно мореплаватели искали ее на юге Аравийского полуострова и в Индии. – Прим. пер.


[Закрыть].

– Брат, – говорил Колумб, – я уверен, что мы обнаружили копи, где добывали золото для царя Соломона, чтобы построить Иерусалимский Храм. Его корабли проходили через Персидский залив мимо Тапробаны[12]12
  Тапробана – остров в Индийском океане, описанный античными географами. – Прим. пер.


[Закрыть] и достигали этого острова, находящегося прямо напротив Азии, то есть мыса, который местные называют Куба.

Поскольку обе каравеллы уже были готовы к отплытию, Колумб поспешил погрузиться на корабль. Адмирал старался не пересекаться с Хуаном де Агуадо, который вел себя надменно по отношению к нему. Отправились они в путь на разных кораблях. Кроме того, Колумб должен был вывезти всех недовольных колонистов, изъявивших желание уехать.

В Ла-Изабелле останется лишь пятьсот белых людей. Двести двадцать вернутся в Испанию. Остальные, несколько сот человек, погибнут в течение нескольких месяцев.

Адмирал передал бразды правления островом дону Бартоломео, пожаловав ему титул «аделантадо»[13]13
  Аделантадо – титул конкистадора, которого король отправляет на завоевание новых земель. – Прим. пер.


[Закрыть], и наказал, что в случае его смерти наследником титула должен стать другой его брат – дон Диего.

Охеда, разочарованный, как и все остальные, и потерявший веру в адмирала, также возвращался в Испанию.

– Там, где есть Колумбы, – говорил он, – все принадлежит им, а остальным не достается ничего. Они считают оскорбительным для себя иметь друзей и признают только слуг. Если я и вернусь в эти азиатские земли, то только сам по себе.

Куэвас и Лусеро не захотели последовать за ним. Что им делать в Старом Свете? Большинство их друзей грузились на корабли в стремлении убежать от надвигающегося голода и болезней. Они видели в образе далёкой родины изобилие и счастье, каким бы жалким ни было их существование там, в то время как эти двое, посреди всеобщей нужды, всегда были и будут на привилегированном положении в колонии.

Как это было и во время первого плавания, они находились на особом положении по отношению к остальным. Адмирал не забывал своего бывшего пажа Лусеро и ее романтическую историю, и остальные Колумбы помогали этим двоим, оказывая покровительство их семье. Ко всему прочему Куэвас был впечатлен удачей своего друга Диаса. Фернандо и прибыл на эти азиатские острова в поисках подобного успеха. И почему ему должно сопутствовать меньше удачи, чем его товарищу?

– Я бы с радостью последовал за Вашей милостью, дон Алонсо, – сказал он своему капитану, – но у меня жена и ребенок, и я думаю, мне лучше остаться; особенно сейчас, когда обнаружены копи царя Соломона. К тому же, я надеюсь, что скоро снова увижу вас здесь.

Охеда кивнул. Он никогда и не думал отказываться от своих планов в землях Великого Хана. Однако если он вернется – то только сам по себе, с отрядом своих людей, чтобы никто не руководил им, поскольку Охеда чувствовал себя более достойным для командования, чем аделантадо дон Бартоломео, который относился ко всем как к своим подчиненным.

10 марта две каравеллы, битком набитые людьми, отправились в Испанию. На борту этой пары небольших кораблей кроме команды и множества захваченных индейцев было еще более двух сотен беглецов из колонии. Страдания и уныние этих людей по силе были сопоставимы лишь с теми завышенными ожиданиями, которые сопровождали их два года назад, в самом начале плавания к берегам Ганга, в богатую Индию, которую, по убеждению Колумба, они открыли.

Обратное плавание оказалось очень долгим, что еще больше усугубило несчастья этих людей. Оно длилось три месяца, поскольку адмирал решил держать курс на восток, вместо того чтобы взять курс на север, как было в первом плавании, а потому им постоянно приходилось мучиться то со встречным ветром, то с тропическим штилем.

В результате на кораблях осталось так мало провизии, что многие стали поговаривать о том, чтобы убить пленных индейцев и питаться их мясом. Те же, кто был менее кровожаден, ограничивались предложением просто бросить их в воду и избавиться от лишних ртов.

Во время этого мучительного плавания умер Каонабо, «властелин дома из золота», которого адмирал хотел показать испанским королям. Из-за чувства собственного унижения беспросветная тоска овладела касиком, что и стало основной причиной его смерти. Могучий воин, о котором восхищенно рассказывали испанцы, поначалу веря в то, что он и является королем Сипанго, где «крыши из золота», окончил свою жизнь тем, что был сброшен в море, как дохлое животное.

Когда обе каравеллы после тяжелого плавания бросили якорь в бухте Кадиса, Колумб сразу же почувствовал, с каким недружелюбием его встречают.

Ему припомнили все его умопомрачительные обещания при подготовке второй экспедиции на поиски Великого Хана. И то, что он собирался привести назад корабли с трюмами, полными золота и специй. А в итоге испанцы увидели лишь процессию несчастных людей – моряков и колонистов, измученных болезнями, пожелтевших от голода, лица которых своим цветом трагически напоминали желтоватый отблеск того сказочного золота, которое им так и не суждено было найти.

Колумб много говорил, пытаясь с помощью своего пылкого красноречия возродить тот энтузиазм, с которым приветствовали его возвращение из первого плавания, однако слушатели лишь улыбались, переглядываясь между собой, или недоверчиво пожимали плечами. Его уже не слушали так, как когда-то в Барселоне, когда он рассказывал о первой экспедиции. А имя Великого Хана вызывало насмешки.

Напрасно он рассказывал об исследовании побережья Кубы, объясняя, что эта земля находится недалеко от Золотого Херсонеса древних и является оконечностью богатых провинций Азии. Зря хвастался открытием копей царя Соломона на острове Эспаньола, который на самом деле является древним Офиром. Его блестящие географические фантазии слушатели встречали с недоверчивым сарказмом.

Поскольку он был необычайно красноречив от природы и обладал редким даром внушать свои иллюзии всем остальным, иногда ему удавалось снова, как в былые времена, очаровать своих слушателей; но стоило тем увидеть или услышать кого-либо из вернувшихся оттуда, они понимали, что все утверждения адмирала – сплошной вымысел.

Короли не забыли о нем. По прибытии в Кадис адмирал получил письмо с приглашением нанести им визит, как только отдохнет. И еще более страшным, чем негативное общественное мнение, для Колумба оказались их равнодушие и недоверие к его проектам. Интерес к поискам Империи Великого Хана угас.

Поскольку Колумб был человеком страстным как в проявлении радости, так и в своих разочарованиях, состояние его души отражалось и в его внешнем облике. Вместо того чтобы показываться на людях в адмиральской форме и с золотой шпагой, как это было по возвращении из первого путешествия, в этот раз он отпустил бороду и одевался на манер священника, подпоясываясь веревкой словно монах-францисканец.

Подчеркнутой скромностью и подавленным видом он стремился обезоружить тех, кто под влиянием вернувшихся с Эспаньолы демонстрировал неприязнь по отношению к его персоне. В поисках новых покровителей он провел какое-то время в самом известном тогдашнем монастыре Гуадалупе, община которого была тесно связана с королями. Там он окрестил нескольких привезенных индейцев и исполнил обеты, которые давал Пресвятой Деве.

Но при этом мореход, который одевался как монах, чтобы возбудить сочувствие публики, в своем стремлении ослепить толпу демонстрировал все те же театральные замашки, что и раньше, и ту же страсть обустраивать все с роскошью.

Отправившись в Бургос, где на тот момент находились короли, он выстроил в процессию всех, кто сопровождал его, и белых, и краснокожих, таким образом, чтобы золото, привезенное из-за Океана, выглядело более внушительно.

Впереди своей свиты он поставил всех пленных индейцев в их боевой раскраске, а позади нее – младшего брата Каонабо, молодого человека лет тридцати, и его племянника, которому не исполнилось еще и десяти лет. Перед въездом в каждый городок он заставлял брата Каонабо надевать ожерелье и массивную золотую цепь, выдавая его за законного правителя страны золота Сибао. Эта цепь, весившая шестьсот кастельяно (стоимость которой была эквивалентна 3200 долларов в 1929 году[14]14
  Около 48 000 долл. на 2019 г. – Прим. пер.


[Закрыть]), была самой значительной ценностью, привезенной из экспедиции. И поэтому, едва процессия покидала городок, адмирал спешил снять с брата Каонабо эту цепь и хранил ее в своем багаже. Остальные люди из его свиты демонстрировали индейские маски или картины из дерева и хлопковой ткани с изображениями фантастических зверей, которых толпа принимала за лики дьявола.

Дон Алонсо де Охеда по прибытии в Кадис сухо расстался с адмиралом. Он уже тоже начал сомневаться в правильности его географических утверждений и понимал, что даже если Империя Великого Хана будет наконец найдена, результаты этого великолепного похода будут присвоены Колумбами, людьми корыстолюбивыми и способными биться даже за крохи с любым, кто следует с ними. И Охеда распрощался с адмиралом, чтобы больше никогда не видеться.

Отважный идальго направился в Севилью поприветствовать своего покровителя архидиакона Фонсеку, который уже стал епископом, но продолжал заниматься организацией экспедиций в новые земли.

Фонсека, который всегда находился в неважных отношениях с Колумбом, заинтересованно выслушал рассказ Охеды о жизни за Океаном, хотя при этом молодой капитан и не выказывал столь сильной неприязни к адмиралу, как остальные, кто разочарованным вернулся из далекой колонии.

Дон Алонсо не мог оставаться в Севилье больше двух дней и уехал, заверив своего покровителя, что вскорости вернется, как только уладит некоторые дела, которые ждут его в Кордове.

С момента своего прибытия он безуспешно искал какие-либо известия о своей донье Изабель. Он нашел кое-кого, кто рассказал ему о лиценциате Эрбосо, известном юрисконсульте, состоявшем на службе у королей. Тот по-прежнему жил в Кордове, однако те, кто видел его в последнее время, заметили, как он резко состарился: верный признак того, что какая-то непонятная болезнь точит его изнутри. О его дочери, донье Изабель, знали только, что она была заперта отцом в монастыре. Это было обычным делом в те времена крайней набожности и ни у кого не вызывало удивления.

Добравшись до Кордовы, Охеда, которому необходимо было сохранить инкогнито, не стал предупреждать о своем появлении никого из друзей, живших в городе. Вместе с одним хворым солдатом, который служил у него оруженосцем с момента отплытия с острова Эспаньола, они разместились на постоялом дворе «Три волхва».

Дон Алонсо расстроился, узнав, что Буэносвинос, владелец заведения, умер еще год назад. Постоялый двор теперь принадлежал совершенно незнакомым ему людям, которым он решил не раскрывать своего имени.

Смеркалось, и дон Алонсо рассудил, что самое время под прикрытием темноты отправиться на поиски своих друзей. Он решил воспользоваться тем обстоятельством, что никто не знает о его присутствии в Кордове, и немного прогуляться по улочкам рядом с монастырем, где жила эти два года донья Изабель Эрбосо.

Это было решением бессмысленным, присущим лишь влюбленному. Ведь если Изабель заперта в этом огромном здании с множеством келий и огромным садом, прогулка не могла принести ему никакой пользы.

Монастырские порядки были в те времена более мягкие и свободные, чем в последующие эпохи. Нередко монахини и послушницы, выглядывая из-за решетки, на языке жестов объяснялись с поклонниками, которые прогуливались по улице, и даже обменивались с ними письмами, спуская их на нитке; однако вряд ли судьба подарит Охеде удачу и прекрасная послушница вдруг окажется у решетки окна, поджидая его, словно неведомый голос предупредил ее о приходе молодого капитана.

Он бесцельно бродил по лабиринту улочек, окружавших громаду монастыря. Но никого из тех беззаботных, платонических идальго, которых люди прозвали «поклонниками монашек» ему так и не удалось увидеть на углу; и ни за одной из решеток не мелькнуло даже смутной тени какого-нибудь силуэта.

Дону Алонсо пришла в голову мысль проникнуть в монастырскую церковь в надежде найти какого-нибудь разговорчивого дьячка, от которого можно было бы получить информацию о послушнице монастыря. Кто знает, вдруг он сможет послужить и посредником?

Если судить по тем мечтаниям, что Охеда вынашивал перед отправкой в путешествие, вернулся он бедным; и все же сейчас он был более успешным, чем в те времена, когда бродил вдоль решеток особняка Эрбосо.

Один обосновавшийся в Севилье генуэзский торговец, в обмен на несколько мелких самородков золота, которые удалось собрать в экспедициях в глубь Эспаньолы, дал ему сумку, полную золотых монет, называемых «кастельянос», и Охеда оставил у этого торговца на хранение еще некоторое количество этого драгоценного металла. Всегда щедрый в своих пожертвованиях, он был убежден, что в конце концов найдет в монастыре какого-нибудь посредника.

При входе в монастырскую церковь от неожиданности дон Алонсо даже подался назад и инстинктивно потянулся к рукоятке своего меча. В дверях он едва не столкнулся с человеком, выходившим из храма: это был его главный враг – лиценциат Эрбосо.

Не меньше эмоций он испытал, когда разглядел подавленный и несчастный вид знаменитого законника. Но суровый Эрбосо почти не выказал удивления, узнав Охеду, и это при том, что не подозревал о прибытии молодого капитана в Кордову.

Юрисконсульт взглянул на юношу красными, слезящимися, печальными глазами. Показалось, что его даже качнуло, и он инстинктивно подался навстречу юноше, словно хотел упасть в его объятья или прислониться к его плечу. Однако суровый законник не мог долго демонстрировать свою боль и, пройдя мимо, напоследок бросил на дона Алонсо печальный братский взгляд, будто протянув между ними нить, связавшую их судьбы.

Двое слуг, молодой и постарше, сопровождали дона Эрбосо с той бережной заботой, которой обычно окружают больного человека. Пока один сдвигал входную решетку церкви, второй дал старику опереться на свою руку, чтобы тот на своих подкашивающихся ногах не споткнулся о порог.

Его вид был настолько жалок, что Охеда, провожая его взглядом, даже проникся сочувствием к нему.

В конце концов в глубине церкви дон Алонсо отыскал-таки сведущего человека, который был ему нужен.

Один золотой кастельяно, скользнувший в ладонь дьячка, быстро сделал того разговорчивым; и он поведал то, что заставило бесстрашного Охеду, закрыв лицо руками, прислониться спиной к колонне храма, поскольку ноги его дрожали.

Лиценциат приходил навестить свою дочь. Не было и дня, чтобы он не побывал здесь.

Донья Изабель Эрбосо и сейчас находилась в церкви. Месяц назад ее опустили в склеп монастыря в одной из часовен, и она осталась там навсегда.

Дон Алонсо понял, что это обожаемое им тело находится всего в нескольких шагах от него и уже, быть может, начинает иссыхать под белой плитой с краткой надписью, которую капитан не смог разобрать, поскольку глаза заволокла пелена слез.