Текст книги "Чудо Святого Антония"

Висенте Бласко-Ибаньес
Чудо Святого Антония

Прошло уже много лет с тех пор, как Луис видел в последний раз улицы Мадрида в девять часов утра.

Его клубские приятели только засыпали в этот час. Он же не лег спать в это утро, а переоделся и поехал в сад Флориду, убаюкиваемый приятным покачиванием своего нарядного экипажа.

Когда он вернулся на рассвете домой, ему подали письмо, принесенное накануне вечером. Оно было от той неизвестной, которая уже две недели поддерживала с ним оригинальную переписку. Она подписывалась одною буквою и почерк её был английский – красивый и прямой, как у всех бывших воспитанниц Sacrê Coeur. И у жены его был такой же почерк. Можно было подумать, что это она вызывает его к десяти часам утра во Флориду против церкви Святого Антония. Это было бы недурно!

Ему было приятно вспоминать, по дороге на свидание, о своей жене, той Эрнестине, мысль о которой редко нарушала его веселую жизнь – жизнь холостяка или, вернее сказать, эмансипированнаго мужа. Что-то она поделывает теперь? Прошло уже пять лет, как они не видались, и он почти не имел сведений о ней. Он знал, что она бывала за границей, гостила иногда в провинции у старых родственников и даже жила подолгу в Мадриде, где супругам, однако, ни разу не привелось встретиться. Мадрид, конечно, не Лондон и не Париж, но достаточно велик, чтобы не встречались никогда двое людей, из которых один живет жизнью брошенной мужем жены, посещая больше церкви, чем театры, а другой – ночною жизнью и возвращается домой утром в тот час, когда фрак и крахмальная грудь на согнувшейся от усталости фигуре чернеют от пыли, поднимаемой на тротуарах метельщиками, и пропитываются дымом из булочных.

Они поженились очень рано, почти детьми, и в модных журналах и газетах много писали тогда о счастливой парочке, которая располагала всем необходимым для полного счастья, т.-е. богатством и почти полным отсутствием родственников. В начале они были страстно влюблены друг в друга и так счастливы, что находили тесным прелестное гнездышко в заново обставленной квартире и дерзко выносили свое счастье в модные салоны, возбуждая зависть общества. Затем они надоели друг другу, утомились от любви и медленно и незаметно отдалились, не переставая, впрочем, любить друг друга. Он вернулся к прежним увлечениям холостого времени, а она отвечала на это сценами и бурным протестом, вызывавшими в Луисе отвращение к супружеской жизни. Эрнестина решила отомстить мужу, возбудить в нем ревность, и с восторгом затеяла с этою целью опасную игру, скомпрометировав себя таким кокетничаньем с одним атташе американского посольства, что можно было заподозрить ее в измене мужу.

Луис прекрасно знал, что кокетничанье жены было далеко от измены, но черт возьми! он не желал терпеть таких штук со стороны жены. Супружеская жизнь надоела ему, и он воспользовался удобным случаем, раздув это дело. С американцем он скоро свел счеты, угостив его слегка шпагою и не сознавая, что оказал ему огромную услугу. A с Эрнестиною он расстался без скандала, не добиваясь развода. Она вернулась к родным или к кому ей заблагорассудилось, а он – к прежней жизни холостяка, как-будто ничего не произошло, и два года брачной жизни были лишь длинным путешествием в страну химер.

Эрнестина не могла привыкнуть к своему положению и протестовала, желая вернуться к мужу, которого она искренно любила. Её кокетство было лишь детским легкомыслием. Но эти уверения, хотя и льстили самолюбию Луиса, тем не менее приводили его в негодование, как угроза для вновь приобретенной свободы. Поэтому он отвечал всегда решительным отказом всем почтенным сеньорам, которых посылала к нему жена. Сама она несколько раз являлась к нему, но все её попытки проникнуть в квартиру мужа кончались неудачею. Противодействие Луиса было так упорно, что он перестал даже бывать в некоторых домах, в которых держали сторону его жены и могли устроить случайную встречу между супругами.

Но он ни за что не уступил бы. Его супружеская честь была оскорблена, а подобные вещи не забываются никогда.

Однако, совесть строго возражала ему на это:

– Ты – негодяй и разыгрываешь оскорбленного мужа для сохранения свободы. Ты просто прикидываешься несчастным, чтобы вести жизнь холостяка, а сам делаешь действительно несчастными других мужей. Я знаю тебя, ты – эгоист.

И совесть была права. Пять лет эмансипированной жизни прошли очень весело. Луис улыбался при мысли о своих успехах, и даже сейчас думал с наслаждением об ожидавшей его незнакомке. Очевидно, это была какая-нибудь женщина, познакомившаяся с ним в обществе и находившая интерес в том, чтобы окружать свое увлечение таинственною обстановкою. Инициатива шла от неё; дело началось с льстивого, интригующего письма. Затем пошли вопросы и ответы в иллюстрированных журналах, и в конце концов незнакомка назначила свидание, на которое Луис ехал теперь, заинтригованный таинственною обстановкою.

Экипаж остановился у церкви Святого Антония во Флориде, и Луис вышел, приказав кучеру ждать. Этот кучер поступил к нему в услужение давно еще, когда он жил с Эрнестиною, – и был вечным свидетелем его похождений, покорно сопровождая его во всех ночных странствованиях в периоде вдовства, но с грустью вспоминая о былых временах, когда ему не приходилось проводить ночи на козлах.

Стояло чудное весеннее утро; народ весело шумел в тавернах; по аллее быстро пролетали, точно пестрые птички, велосипедисты в полосатых блузах. С реки слышались звуки рожков, а в листве деревьев роились ослепленные светом насекомые, сверкая, как золотые искры. Это место невольно заставило Луиса вспомнить картины Гойи и смелых, грациозных герцогинь, одетых разряженными крестьянками и являвшихся сюда посидеть под деревьями вместе со своими ухаживателями в красных плащах и шляпах набекрень. Хорошие то были времена!

Настойчивый и двусмысленный кашель кучера заставил его оглянуться. Какая-то стройная дама вышла из трамвая и направилась к Луису. Она была одета во все черное, и лицо было покрыто вуалью. Бедра её гармонично покачивались от грациозной походки, и тонкие нижние юбки шуршали при каждом движении.

Луис почувствовал запах тех же духов, которыми было надушено письмо в его кармане. Да, это она. Но когда она была уже в нескольких шагах от него, жест изумления кучера объяснил ему, кто эта женщина, прежде чем сам он разглядел ее.

– Эрнестина!

У него мелькнула мысль о том, что кто-нибудь предупредил его жену о свидании. Какое нелепое положение! И сейчас придет незнакомка!

– Зачем ты пришла? Чего тебе надо?

– Я исполняю свое обещание. Я вызвала тебя к десяти часам и явилась во время.

И Эрнестина добавила с печальною улыбкою:

– Чтобы повидаться с тобою, Луис, мне пришлось прибегнуть к приемам, которые противны честной женщине.

Господи! Для такой неприятной встречи он вышел из дому так рано, на свидание со своею собственною женою. Как посмеялись бы его клубские приятели, если бы узнали об этом!

Неподалеку от них остановились две прачки, усевшиеся как будто для отдыха на своих узлах с бельем. Им хотелось послушать, о чем будут говорить эти важные господа.

– Садись, садись в карету! – сказал Луис жене властным тоном. Его раздражала комическая сторона этой встречи.

Карета покатилась вверх по дороге, в сторону Пардо. Откинув голову назад на синее сукно спинки, супруги следили друг за другом, не глядя. Глупое положение тяготило их, и ни один не решался заговорить первым.

Она все-таки первая прервала молчание. Ах, гадкая! Это был мальчик в юбке, Луис всегда держался этого мнения и избегал встречи с нею, так как боялся её. Несмотря на свою мягкость, словно у ласковой и покорной кошечки, она всегда просаживала свою волю. Господи! Нечего сказать, хорошее воспитание дается барышням во французских пансионах!

– Послушай, Луис… мне надо сказать тебе только несколько слов. Я люблю тебя и готова на все. Ты – мой муж, и я должна жить с тобфю. Обходись со мною, как желаешь, бей меня даже… и я буду сносить побои, как те женщины, которые видят в этом доказательство любви мужа. Я пришла сказать тебе, что ты мой, и я не выпущу тебя. Забудем прошлое, и заживем счастливо. Луис, дорогой мой, какая женщина может любить тебя так, как я?

Однако, разговор начинался недурно! Ему хотелось молчать, выказать гордость и презрение, извести ее холодностью, чтобы она оставила его в покое. Но эти слова вывели его из себя. Сойтись с нею опять? Да еще теперь же! Она, верно, рехнулась.

– О, сеньора! Вы, очевидно, забыли, что есть вещи, которые никогда не прощаются… Мы не подходим друг к другу. Достаточно вспомнить для этого тот ад, в котором мы провели последние месяцы супружеской жизни. Я чувствую себя прекрасно, вам разлука тоже пошла на пользу, потому что вы еще похорошели (честное слово, сеньора!), и было бы безумием разрушать то, что время устроило так разумно.

Но ни церемонное вы, ни доводы Луиса не убеждали сеньору. Она не могла дольше жить так. Она занимала в обществе двойственное положение. Ее без малого равняли с неверными женами, позволяли себе с нею оскорбительное ухаживание и объяснялись в любви, видя в ней веселую и доступную женщину, без привязанностей и семьи. Она болталась по всему свету, как Вечный Жид. Скажи, Луис, разве это называется приличною жизнью?

Ho Луис слышал уже эти самые слова от всех господ, являвшихся к нему в виде ходатаев Эрнестины, и поэтому слушал теперь жену, как старую и скучную музыку.

Повернувшись к жене почти спиною, Луис глядел на дорогу и на питомник, где кишела под деревьями веселая толпа. Шарманки издавали резкие звуки, похожие на голоса механических птиц. Вальсы и польки составляли аккомпанемент печальному женскому голосу, рассказывавшему в карете о своих несчастьях. Луису пришло в голову, что место свидания было выбрано женою умышленно. Все говорило здесь о законной любви, подчиненной официальной регламентации. В первом ресторане праздновались две свадьбы, в другом неподалеку еще несколько; в последнем свадебный кортеж прыгал под звуки фортепиано, накачавшись скверным вином. Все это вызывало у Луиса отвращение. Весь свет венчался!.. Какие идиоты! Сколько еще на свете неопытных людей!

Питомник с веселыми свадьбами остался позади, и звуки вальсов доносились издалека, точно слабое колебание воздуха. Эрнестина не унималась, подвигаясь все ближе к мужу.

Она жила бы спокойно, не беспокоя его, если бы не ревность. Но она ревновала его. – Да, Луис, смейся, сколько хочешь. – Она стала ревновать его год тому назад, услышав про его скандальные любовные похождения. Она знала все – и его успехи за кулисами, и мимолетные, бурные увлечения разными скверными бабами, пожиравшими его состояние. Ей сказали даже, что у него есть дети. Разве она могла оставаться спокойною при таких условиях? Разве это не долг её – охранять состояние мужа, единственного дорогого для неё существа в мире?..

Луис сидел уже не спиною, а лицом к жене, гордо и величественно. Ах, сеньора! Какие скверные у вас советники! Он поступал во всем, как ему нравилось, это верно, но он не был обязан давать кому бы то ни было отчет в своих поступках. Если же она требовала с него отчета, то и он мог потребовать того же с неё, а… помните, сеньора! подумайте, всегда ли вы исполняли свой долг.

И перечисляя свои горести, которые были ему в сущности безразличны, и называя супружескою изменою то, что было лишь неосторожным кокетством, – все это тоном и с жестами, напоминавшими артистов на сценах испанского театра и комедии, Луис вглядывался ближе в свою жену.

Как она похорошела за время разлуки! Прежде это была хорошенькая, но слабая и хрупкая девушка, которая приходила в ужас при виде декольте и ни за что не желала обнажать своих выдающихся ключиц. Пятилетняя разлука сделала из неё очаровательную красавицу, пышную, румяную и нежную, как весенний плод. Жаль, что это его жена! Какие страстные желания возбуждала она, должно быть, в чужих мужчинах.

– Да, сеньора. Я имею право делать все, что желаю и не обязан отвечать за свои поступки… Вдобавок, когда сердце разбито, невольно стараешься развлечься, забыться, и я имею право на все… понимаете ли? на все, чтобы забыть, что я был очень несчастен.

Он был очарован своими собственными словами, но не мог продолжать. Какая жара!

Лучи солнца проникали в карету, и воздух был раскален. Вынужденная близость в карете заставляла его поневоле чувствовать приятную и сладострастную теплоту этого обаятельного тела… Как жаль, что эта красавица – Эрнестина!

Это была новая женщина. Он испытывал теперь такое чувство, какое знал только будучи женихом. Он видел себя снова в вагоне курьерского поезда, унесшего их в Париж много лет тому назад, когда они были опьянены счастьем и охвачены бурным, страстным желанием.

А Эрнестина, отличавшаяся всегда уменьем читать его мысли, придвигалась к нему поближе, нежно и покорно, словно жертва, прося у него мученичества в обмен за капельку любви, раскаиваясь в своем прежнем легкомысленном поступке, который был вызван её неопытностью, и лаская мужа тем самым запахом духов, который пропитывал письмо и затуманивал его голову.

Луис избегал всякого соприкосновения с женою и жался в уголок, точно стыдливая барышня. Защитою его служило теперь только воспоминание о приятелях. Что сказал бы его друг маркиз, настоящий философ, который был доволен тем, что развелся с женою, приветливо раскланивался с нею на улице и целовал детей, родившихся много позже развода. Вот это был настоящий мужчина. Надо было и ему положить конец этой нелепой сцене.

– Нет, Эрнестина, – сказал он наконец, обращаясь к жене на «ты». – Мы никогда не сойдемся с тобою. Я знаю тебя; все вы одинаковы. Ты говоришь неправду. Продолжай итти своей дорогою, и пусть будет все, как будто мы не знаем друг друга…

Но он не мог говорить дальше. Жена сидела к нему теперь спиною и плакала, откинувшись назад, а рука в перчатке просовывала платок под вуаль, чтобы вытереть слезы.

Луис сделал нетерпеливый жест. He проберет она его слезами! Но нет, она плакала искренно, от всей души, и слезы её прерывались тяжелыми стонами и нервною дрожью во всем теле.

Раскаявшись в своей грубости, Луис приказал кучеру остановиться. Они были за воротами города; на дороге не было видно ни одной души.

– Принеси воды… или чего-нибудь вообще. Барыне нехорошо.

И пока кучер бегал в соседний трактир, Луис пытался успокоить жену.

– Послушай, Эрнестина, перестань же плакать. Ну, ну, нечего. Это же смешно. Ты похожа на ребенка.

Но она не перестала еще плакать, когда вернулся кучер с бутылкою воды. В поспешности он забыл стакан.

– Все равно, пей прямо из бутылки.

Эрнестина взяла бутылку и. приподняла вуаль.

Муж хорошо видел теперь её лицо. Оно не было намазано и напудрено, как в те времена, когда она выезжала с ним в свет. Кожа её, привыкшая к холодной воде, была свежа и розово-прозрачна.

Луис не отрывал глаз от её очаровательных губ, с трудом охватывавших горлышко бутылки. Эрнестине было неудобно пить. Одна капля воды медленно катилась по круглому, очаровательному подбородку, лениво скользя и задерживаясь незаметными волосками кожи. Луис следил за нею взглядом и наклонялся все ближе. Она должна была сейчас упасть… вот падает!..

Ho капля не упала, потому что Луис, сам не зная, что он делает, принял ее на свои губы и очутился в объятиях жены, у которой вырвался крик изумления и безумной радости.

– Наконец то! Луис, дорогой!.. Я так и знала. Какой ты добрый!

И они страстно поцеловались с спокойным сознанием людей, которым незачем скрывать своей любви, не обращая никакого внимания на жену трактирщика, принявшую бутылку обратно.

Кучер, не држидаясь приказаний, погнал лошадей обратно в Мадрид.

– Наконец-то есть у нас барыня, – шептал он, стегая лошадей. – Живее домой, пока барин не одумался.

Карета катилась по дороге смело и торжественно, как колесница, а внутри неё супруги сидели, обнявшись, и глядели друг на друга страстными глазами. Шляпа Луиса лежала на полу кареты, и жена гладила его по голове и приводила в беспорядок его волосы. Это было её любимою ласкою в медовый месяц.

А Луис смеялся, находя в происшедшем особую прелесть.

– Нас примут за жениха с невестою. Подумают, что мы уехали из Питомника, чтобы быть наедине, без назойливых свидетелей.

Проезжая мимо церкви Святого Антония, Эрнестина, прислонившаяся головою к плечу мужа, выпрямилась.

– Посмотри, вот кто совершил чудо и соединил нас. Будучи барышнею, я молилась ему, прося дать мне хорошего мужа, а теперь он помог мне тем, что вернул мне мужа.

– Нет, жизнь моя, чудо совершила ты своею красотою.

Эрнестина поколебалась немного, точно боялась говорить, но потом все-таки сказала с хитрою улыбкою:

– Ох, голубчик, не думай, что я далась в обман. Тебя вернула мне не любовь, как я ее понимаю, а то, что называют моею красотою, и желания, которые она возбуждает в тебе. Но я многое постигла в эти годы одиночества и раздумья. Вот увидишь, мой дорогой. Я буду тебе хорошею женою, буду горячо любить тебя… Ты берешь меня, как любовницу, но ласкою и привязанностью я добьюсь того, что ты будешь обожать меня, как жену.