Текст книги "Печальная весна"

Висенте Бласко-Ибаньес
Печальная весна

Старик Тофоль и девочка были рабами своего сада, обремененного непрерывным плодородием.

Они тоже были деревьями, двумя растениями на этом крохотном кусочке земли – не больше носового платка, говорили соседи – который кормил их в награду за тяжелый труд.

Они жили, точно черви, прилепившись к земле, и девочка работала, как взрослый человек, несмотря на свою жалкую фигурку.

Покойная жена дяди Тофоля, бездетная и жаждавшая детей, которые скрасили бы её одиночество, взяла эту девочку из воспитательного дома. В этом садике она дожила до семнадцатилетнего возраста, но на вид ей можно было дать одиннадцать, так хрупко было её тельце, обезображенное узкими острыми плечами, выдающимися вперед и образующими впалую грудь и горбатую спину.

Она была некрасива и надоедала своим соседкам и товаркам по рынку постоянным, неприятным покашливанием; тем не менее все любили ее. Это было в высшей степени трудолюбивое существо! За несколько часов до рассвета она, дрожа от холода в садике, уже собирала землянику или нарезала цветы. Она первая являлась в Валенсию, чтобы занять свое место на рынке. Ночью, когда приходилось орошать сад, она храбро хваталась за кирку и, подоткнув юбки, помогала дяде Тофолю пробивать отверстия в склоне горы, откуда вырывалась красная вода; высохшая и обожженная земля впитывала ее с клокотаньем наслаждения. А в те дни, когда цветы отправлялись в Мадрид, она носилась по саду, как сумасшедшая, обирая грядки и нося охапками гвоздику и розы, которые скупщики укладывали в корзины. Все средства пускались в ход, чтобы питаться этим маленьким клочком земли. Приходилось быть всегда на месте, обращаясь с землею, как с упрямым животным, которое не пойдет без кнута. Этот клочок земли был частью огромного сада, принадлежавшего когда то духовенству и разделенного на участки. Расширявшийся город грозил поглотить садик, и дядя Тофоль, бранивший арендованный им клочок земли, дрожал, однако, при мысли, что хозяина одолеет жадность, и что он продаст землю под постройку дома.

Этот сад орошался его кровью в течение шестидесяти лет. В нем не было ни одного кусочка необработанной земли, и деревья и растения так густо разрослись, что из середины садика не видно было стен, несмотря на то, что он весь то был невелик. Там были большие магнолии, грядки с гвоздикою, целые лесочки роз, частые решетки с жасмином, все полезные вещи, которые давали деньги и ценились глупыми людьми в городе.

Старик не понимал эстетических красот садика и стремился только извлечь из него как можно больше пользы. Ему хотелось бы косить цветы, как траву, и нагружать целые телеги роскошными плодами. Это стремление скупого и ненасытного старика мучило бедную девочку. Как только она садилась на минутку, одолеваемая кашлем, с его стороны начинались угрозы, а иногда даже в виде грубого предупреждения и толчок в спину.

Соседки из ближайших садов заступались за нее. Старик вгонял девочку в гроб. Её кашель ухудшался с каждым днем. Но старик отвечал на это всегда то же самое. Надо было много работать: хозяин не слушал никаких доводов в день Св. Иоанна и в Рождество, когда надо было вносить арендную плату. Если девочка кашляла, то только из притворства, потому что она неизменно получала свой фунт хлеба в день и уголок в кастрюльке с рисом. Иногда она ела даже лакомства, например сосиски с луком и кровью. По воскресеньям он позволял ей развлекаться, посылая ее к обедне, как важную госпожу, и не прошло еще года, как он дал ей три песеты[1]1
  Песета – испанская монета (около 35 коп.).


[Закрыть] на юбку. Кроме того он был ей отцом; а дядя Тофоль, подобно всем крестьянам латинской расы, понимал отношение отца к детям, как древние римляне, т.-е. считал себя в праве распоряжаться жизнью и смертью своих детей, чувствуя к девочке привязанность в глубине души, но глядя на нее с нахмуренными бровями и награждая ее изредка пинками.

Бедная девочка не жаловалась. Ей тоже хотелось работать, потому что она тоже боялась, как бы не отняли у них этого клочка земли; на дорожках в этом садике ей чудилась до сих пор заплатанная юбка старой садовницы, которую она называла матерью, когда та ласкала ее своими мозолистыми руками.

Тут было собрано все, что она любила: деревья, знавшие ее ребенком, и цветы, вызывавшие в её детском уме неясное понятие о материнском чувстве. Это были её дочери, единственные куклы её детства, и каждое утро она испытывала одинаковое изумление при виде новых цветов, появившихся из бутонов; она следила за их ростом шаг за шагом с того времени, когда они робко сжимали свои лепестки, словно желая уйти и скрыться, и до тех пор, пока они не сбрасывали со внезапною смелостью свои оковы, точно бомбы из благоуханий и ярких красок, и не расцветали роскошно.

Садик пел им бесконечную симфонию, в которой гармония красок сливалась с шумом деревьев и однообразным журчанием в грязной и полной головастиков канаве, которая была скрыта густою листвою.

В часы яркого солнца, когда старик отдыхал, девочка бродила по саду, любуясь красотами своей семьи, разряженной в честь чудного времени года. Как хороша была весна! Господь Бог несомненно спускался в это время с высот, приближаясь к земле.

Белые атласные лилии высились как то лениво-грациозно, точно барышни в бальных платьях, которыми бедная девочка много раз любовалась на картинках. Фиалки кокетливо прятались в листьях, но выдавали свое присутствие чудным запахом. Маргаритки красиво выделялись в зелени. Гвоздика покрывала грядки, как толпа в красных шапках, и овладевала дорожками. Наверху магнолии покачивали своими белыми чашами, словно кадилами из слоновой кости, которые испускали чудное благоухание, лучше, чем в церкви. Иван-да-Марьи просовывали сквозь листву свои шапки из лилового бархата и, казалось, говорили девочке, прищуривая бородатые лица:

– Девочка, милая девочка… мы засыхаем. Ради Христа! Немного воды.

Цветы говорили это, и она слышала их жалобу, но не ушами, а глазами; и, несмотря на то, что у неё болели кости от утомления, она бежала к канаве, наполняла лейку и крестила этих плутов, а они с благодарностью кланялись ей под душем.

У неё часто тряслись руки, когда она перерезала стебли цветов. Если бы это зависело от неё, то цветы оставались бы на месте, пока не засохли бы. Но необходимо было зарабатывать деньги, наполняя отправляемые в Мадрид корзины.

Она завидовала цветам при виде их сборов в путь. Мадрид! Как то он выглядит? Воображение рисовало ей фантастический город, роскошные дворцы, как в сказках, блестящие залы с фарфором и зеркалами, отражавшими тысячи огней, красавиц-дам, сверкавших цветами. Эта картина была так отчетлива, как будто она видела все это в прежния времена, может быть даже до своего рождения.

В этом Мадриде жил молодой сын хозяев дома, с которым она часто играла в детстве. Она краснела при воспоминании о тех часах, которые они просиживали вместе в детстве на склонах горы, и она слушала сказку о Золушке, презренной девочке, внезапно преобразившейся в гордую принцессу.

Вечная фантазия всех одиноких девочек являлась вслед за этим и дотрагивалась до её лба своими золотыми крыльями. Она видела, как у калитки сада останавливается роскошная карета, и красивая дама зовет ее: Дорогая моя, наконец то я нашла тебя, – точь в точь, как в сказке.

Затем являлись роскошные платья, дворец вместо дома, и в конце концов, ввиду того, что не всегда существуют свободные принцы для выхода за них замуж, она скромно довольствовалась тем, что выходила замуж за сына хозяев.

Почем знать, что будет? И когда она возлагала больше всего надежд на будущее, действительность пробуждала ее к жизни в виде грубого пинка, и старик говорил самым резким голосом:

– Вставай, пора уже.

И она снова принималась за труд и мучила землю, которая жаловалась, покрываясь цветами.

Солнце так палило, что на деревьях трескалась кора. В теплую утреннюю зарю люди потели на работе, точно в полдень, и, несмотря на это, девочка все больше худела и кашляла.

Казалось, что цветы забирали себе румянец и жизнь, которых недоставало её лицу, и она целовала их с необъяснимою грустью.

Никому не пришло в голову позвать доктора. К чему? Доктора стоят денег, и дядя Тофоль не верил в них.

Животные знают меньше людей, а прекрасно проживают свой век без докторов и аптек.

Однажды утром на рынке соседние торговки стали перешептываться между собою, с состраданием глядя на девочку.

Чуткое ухо больного ребенка расслышало все, что они говорили. Ей суждено было пасть, когда будут падать листья.

Эти слова стали преследовать ее всюду. Умереть… Хорошо, она покорялась судьбе, но ей было жаль старика, который останется без помощницы. И еще если-бы она умерла по крайней мере, как мать, в расцвете весны, когда весь сад весело-безумно переливал яркими красками, а не тогда, когда земля оголяется, деревья похожи на метлы, и поблекшие зимние цветы печально глядят с грядок.

Когда будут падать листья!.. Она ненавидела деревья с голыми ветвями. Они казались ей осенними скелетами. Она убегала от них, точно их тень приносила несчастье, и обожала одну пальму, посаженную монахами сто лет тому назад, стройного великана с короною из покачивающихся перьев.

Эти листья никогда не падали. Девочка подозревала, что это может быть глупость, но её стремление ко всему чудесному пробуждало в ней надежды, и, подобно человеку, ищущему исцеления у чудотворного образа, бедная девочка проводила краткие минуты отдыха у подножия пальмы, защищавшей ее тенью своих острых листьев.

Там провела она лето, глядя, как солнце, не гревшее ее, поднимало пары от земли, точно желая вырвать целый вулкан из недр её. Там застали ее первые осенние ветры, срывавшие сухие листья. Она делалась все печальнее и худее, и слух становился таким чутким, что она слышала самые отдаленные звуки. Белые бабочки, порхавшие вокруг её головы, прилипали крылышками к её лбу, смоченному холодным потом, точно желая увлечь ее в иной мир, где цветы рождаются сами, не вбирая в благоухание и яркие краски ничего от жизни тех, кто ухаживает за ними.

* * *

Зимние дожди не застали уже девочки. Они пролились на согнувшуюся спину старика, работавшего по-прежнему с лопатою в руке и с опущенным в землю взором.

Он покорялся судьбе с равнодушием и отвагою покорной жертвы нужды. Работать, много работать, чтобы не знать недостатка в кастрюльке с рисом и в плате хозяину!

Он был один, Девочка ушла за матерью. Единственное, что оставалось ему, была эта изменница-земля, которая сосала людей и собиралась высосать и его, земля, вечно покрытая цветами, благоухающая и плодотворная, точно смерть не проходила по ней. И ни одна роза не засохла даже, чтобы проводить бедную девочку в путь.

В семьдесят лет старику приходилось работать за двоих. Он копался в земле с еще большим упорством, чем прежде, не поднимая головы, и относясь вполне равнодушно к окружавшей его обманчивой красоте природы, зная, что она продукт его рабства, желая только выгодно продать эту красоту и срезая цветы с таким же чувством, точно он косил траву.