Текст книги "Жизнь Маркоса де Обрегон"

Глава V

Но так как всякое лишение чего-либо оказывает сильное влияние на женщин, по той же самой причине, по какой я в этом отказывал, моя хозяйка еще сильнее настаивала, чтобы я рассказал о себе, ибо, обладая благородным сердцем и считая, что она чем-то обязана мне, она черпала силы в слабости и изыскивала способы, чтобы дать мне понять, насколько она мне благодарна. Ведь различие между сердцем простым и искренним и сердцем дурным и неблагодарным заключается в том, что хороший человек благодарит даже за воображаемое добро, тогда как грубый и черствый не только не благодарит, но даже ищет способов быть неблагодарным за добро полученное. Но чем больше моя хозяйка старалась дать мне понять свою признательность, тем больше сердился я на то, что она думала, будто я что-нибудь делал, желая услужить ей; ведь знание чужих слабостей, которым или мы все подвержены, или по природе предрасположены к ним, не должно давать права меньше уважать тех, о чьих слабостях мы знаем. Знание чужой тайны бывает или случайным, или благодаря доверию, какое к нам питают: если оно случайно, то сама природа учит нас, что то же самое может случиться и с нами, а если оно вызвано доверием, то хранить тайну заставляет уже репутация того, кто ее знает. Скрывать чужие ошибки свойственно ангелам, а раскрывать их – собакам, которые лаем больше всего вредят. Желание знать чужие тайны рождается в недостойных сердцах, так как то, чего они не могут заслужить сами, они хотят заслужить на чужой счет. Кто хочет знать чужие ошибки, тот хочет быть в дурных отношениях со всеми и хочет, чтобы разглашали об его ошибках. Счастливы те, до сведения которых не дошли чужие ошибки, потому что такие никого не оскорбят и сами не будут оскорблены! Существуют люди, стоящие настолько вне естественного порядка, что им кажется, будто они приобрели огромную драгоценность, узнав о какой-нибудь ошибке своего ближнего; но пусть тот, кто имеет такой отвратительный обычай, не старается убедить себя, что против подобных нечестивых проделок не найдется соответствующего возмездия; ибо за всяким преступлением, как тень, следует наказание, и нет такого дурного умысла, который не вызывал бы в ответ подобного же или еще худшего.

Один благонамеренный монах, хотя и не очень ученый, спрошенный при одном расследовании, не знает ли он проступков или оплошностей своих товарищей, ответил, что не знает; потому что, если он слышал о них, он или не обращал на них внимания, или позабыл; а если о них сообщали другие, он или не слушал, или не поверил. А другой, лишивший доверия всех товарищей, чтобы приобрести доверие для себя, оказался на расследовании виновнее всех.

Этот арсенал слов я привлек, чтобы сказать об опасении, какое, вероятно, было у моей хозяйки, думавшей, что я могу разоблачить ее тайну или что я хочу, по крайней мере, как говорят, поставить ногу ей на затылок.[79]79
  …поставить ногу ей на затылок – фигуральное выражение, обозначающее «держать в руках при помощи угрозы разоблачить тайну».


[Закрыть] Поэтому, продолжая следовать своему намерению, она сказала, что, желая мне блага и дружески относясь ко мне, она хотела бы, чтобы я навсегда остался в их доме и был бы ей вместо отца, и что она хочет женить меня на одной своей родственнице, девице очень привлекательной и молоденькой; и когда она высказала это при своем муже и при мне, восхваляя доброту и добродетель девушки и указывая, как мне было бы хорошо для утешения в моей старости жениться на ней, я сказал ей:

– Сеньора, ни за что на свете я не сделаю этого, потому что тот, кто женится стариком, быстро отправляется на тот свет.

Видя, что она смеется, я продолжал, говоря, что в Италии есть тоже похожая поговорочка: тот, кто женится стариком, подвержен болезни козленка – он или скоро умирает, или становится козлом.

– Иисусе! – сказала хозяйка. – Да разве может это воображать себе такой почтенный человек, как вы?

– Сеньора, – сказал я, – я вижу и всегда видел, что у старика, который женится на молодой, все члены тела истощаются, кроме лба, растущего все больше. Девушки веселы сердцем и развлекаются в обществе, всегда играют и резвятся, как лани, а мужья, будучи старыми, – как олени. Зайца не так преследуют борзые, как жену старика всякие бездельники; во всем городе не найдется юноши, который не был бы ее родственником, ни старой ханжи, которая не была бы ее знакомой; во всех церквах у нее обеты, служащие предлогом или чтобы убежать от мужа, или чтобы посетить сводню; если муж беден, она жалуется на него; если он богат, она живо оставляет его таким же, как зима оставляет кусты козерога,[80]80
  Козерогом в просторечии называются два дерева – дикий инжир и один из видов фисташкового дерева (Pistacia Terebinthus); здесь, по-видимому, имеется в виду первое.


[Закрыть] – с одним только плодом на лбу. В моей молодости я отказался взвалить эту тяжесть на свои плечи, а теперь я должен взять это на свою голову? Бог да сохранит мой рассудок; мне хорошо и одному, я уже умею управляться в одиночестве; я не хочу погружаться в новые заботы; довольно легкомысленных советов.

От всего этого доктор умирал со смеху, а его жена обдумывала возражение, какое хотела мне сделать; и наконец с большим изяществом и непринужденностью сказала своему мужу и мне:

– Каждый день мы видим что-нибудь новое; хорошо жить, чтобы испытывать характеры. Вы – первый старик, которого я видела и слышала отказывающимся жениться на молоденькой. Все стремятся к прибавлению молодой крови для сохранения своей. Старые деревья омолаживают новой прививкой; растения, чтобы они не замерзали, защищают покрытием, – пальма, если около нее нет ее товарища, не приносит плода; одиночество, – что хорошего может оно принести, кроме меланхолии и даже отчаяния? Все животные, разумные и дикие, стремятся к обществу. Не будьте таким, как тот тупой философ, который, когда его спросили, какой возраст хорош для женитьбы, ответил, что когда молод, то рано, а когда стар, то поздно. Подумайте, ведь помимо того, что это будет для меня большим удовольствием, жить под защитой будет хорошо для вашего благополучия.

– Признаюсь, – сказал я, – что такие тонкие доводы, высказанные с таким изяществом и уменьем, убедили бы всякого, не обладающего такой опытностью в мирских делах и не свыкшегося так с одиночеством, как я; но столь непреложные истины не допускают риторических убеждений, потому что старику жениться на молодой девушке, если она такова, какой должна быть, – это значит оставить детей сиротами и нищими и в немного лет стать обоим одинакового возраста, потому что природа всегда заботится о своем сохранении и старик сохраняет свою природу, поглощая молодость бедной девушки. А если дело обстоит не так, то ее взоры направлены на то, что она должна унаследовать, а воля и желание – на мужа, которого она должна избрать. Но как бы выглядел я со своими сединами рядом с белокурой и белокожей девушкой, красивой и хорошо сложенной, если, подняв глаза, чтобы взглянуть на мою прическу, она нашла бы ее более гладкой, чем пятка, углы лба голыми, как темя у случая,[81]81
  Случай изображается плешивым. Это выражение было очень распространенным и в просторечии, и в литературе. Оно основано на басне латинского баснописца Федра (30 г. до н. э. – 44 г. н. a.) «Occasio depicta» (кн. V, басня VIII):
Cursu volucri pendens in novaculaCalvus, comosa fronte, nudo corpore…Летун проворный на ноже колеблетсяс вихром на лбу, плешивый, обнаженный весь.(Перев. Ф.А. Петровского)

[Закрыть] а бороду более курчавой и седой, чем борода Сида?

– Об этом вам нечего беспокоиться, – сказала она, – потому что у Хуана де Вергара есть краска такая черная и прочная, что всех приходящих к нему с сединами мужчин и женщин он делает такими, что по выходе от него их и не узнаешь.

– Благодаря такому обману, – сказал я, – даже они сами себя не узнают, и я твердо уверен, что эта слабость рождается из незнания нашей внешности; потому что я не знаю, для чего нужно скрывать и прятать свои седины, разве только для занятия кожевников, так как они не отказываются ходить с руками, похожими на португальское черное дерево.[82]82
  Черное дерево названо португальским, потому что португальцы вывозили его из Индии.


[Закрыть] И действительно, те, кто об этом знают, обладают такой удачей, что не обманывают никого, кроме самих себя; потому что все знают об этом и поэтому прибавляют им гораздо больше лет, чем им есть на самом деле, а они не сознаются в своей ошибке до тех пор, пока из-за какой-нибудь болезни не перестанут краситься и, посмотрев на себя, находят свою бороду похожей на повешенную сороку.[83]83
  В оперении сороки перемешаны черные и белые цвета.


[Закрыть] А если краска не вполне совпадает с цветом волос, – что очень обычно, – то, попав на солнце, борода переливает как радуга. Если бы, покрасившись, можно было восстановить ослабевшее зрение, возместить отсутствие зубов, придать прежнюю силу ногам и рукам или уменьшить годы, чтобы обмануть смерть, – мы все это сделали бы. Но смерть поступает с окрашенными, как лиса с ослом из Кум,[84]84
  …как лиса с ослам из Кум… – персонажи из популярной басни древнегреческого баснописца Эзопа (620–560 гг. дон. э.).


[Закрыть] который надел на себя шкуру льва, чтобы пугать зверей и пастись в безопасности, а лиса, увидя его ходящим так медленно, посмотрела ему на ноги и сказала: «Ты осел». Так же и смерть смотрит на покрасившихся и говорит им: «Ты старик». Пусть красится, кто хочет, а мне нравится светлое больше темного, день больше ночи, белое больше черного. Я больше хочу быть похожим на голубя, чем на ворона, и слоновая кость красивее черного дерева. Если бы бороды, вместо того чтобы становиться из черных белыми, делались из белых черными, насколько они были бы ненавистнее из-за темного цвета! В конце концов, серебро веселее черного дерева; значит, недостаточно жениться, а надо еще и почерниться?

– Ну, – сказала моя хозяйка, – ведь этим утаивается несколько лет, а без этого их нельзя отрицать.

– Хотя хорошие люди, – сказал я, – никогда не должны лгать, ложь может принести пользу во всех случаях жизни, кроме лет и игры; потому что ни годы не становятся меньше от скрывания их, ни выигрыш не исчезнет, если в нем не признаться. Но, возвращаясь к нашему делу, я скажу, что брак является делом самым святым, этого нельзя отрицать, и я этого не отрицаю, ведь то, что я не хочу его, происходит от моей непригодности, а не от его совершенств; пусть к этому стремится тот, кто находится в надлежащем возрасте и расположен к этому, с тем равенством, какого требует сама природа, чтобы не были оба детьми или оба стариками, ни он стариком, а она ребенком, ни она старухой, а он ребенком. По этому поводу среди философов существуют различные мнения, и наиболее правильное то, что мужчина должен быть старше женщины на десять или двенадцать лет; но если мне пятьдесят лет, а моей сеньоре жене будет пятнадцать или шестнадцать, то это все равно что хотеть, чтобы низкий бас и сопрано пели одним и тем же тоном, тогда как они обязательно должны идти на расстоянии восьми пунктов[85]85
  Пункты – старинные нотные знаки: количество пунктов обозначало различие в высоте звука.


[Закрыть] один от другого.

– Так, значит, вы никогда не были влюблены? – сказала моя хозяйка.

– Был, и даже до такой степени, – сказал я, – что сочинял песенки и дрался на дуэлях; ведь молодость полна тысячи необдуманностей и сумасбродств.

– Наверное, это было не так, – сказала она, – ведь люди рассудительные судят о вещах иначе, чем остальные.

– Я отрицаю, – сказал я, – поведение, которое должно превратить человека в сову, заставить его пребывать на кладбищах, испытывать холод и вечернюю росу, неудобства и опасности, столь обычно случающиеся ночью, и даже вещи, о которых следует молчать. Кто ходит по ночам, тот видит чужие пороки и не знает своих, быстро расточает молодость и к старости лишается доверия. По ночам можно видеть вещи, которые считаются дурными, не будучи такими; каких только страхов и ужасов не рассказывают те, что разгуливают по ночам, тогда как, увиденное днем, это заставило бы нас смеяться!

Я вспоминаю, что у меня были некие любовные дела в квартале Сан-Хинес,[86]86
  …в квартале Сан-Хинес. – Один из старинных кварталов Мадрида.


[Закрыть] так как в те времена я рассуждал иначе; во вторник карнавала сеньора прислала сказать мне, чтобы я принес чего-нибудь хорошего для прощания с мясной пищей, так как в эти дни позволяется просить об этом и даже допускается в этом отказывать, но чтобы быть любезным, так как это было первое, что я делал, служа своей даме, я продал несколько очень нужных мне вещиц и, когда кончился шум спринцовок и ударов апельсинами[87]87
  Во время карнавала было в обычае обрызгивать друг друга водой из спринцовок и перебрасываться апельсинами.


[Закрыть] и собачье мученье, причиняемое привязанными палками,[88]88
  Во время карнавала мальчишки привязывали собакам к хвосту короткие палки, куски железа, погремушки и т. п.; от этого животные метались по улицам, увеличивая карнавальный шум.


[Закрыть] – от которого, неизвестно почему, они бегают до изнеможения, – я направился в обжорную палатку, где набрал в полотенце паштет и пару куропаток, кролика и коржиков,[89]89
  Речь идет о печенье, приготовлявшемся из муки, яиц и сахара в виде различных фигур и жаренном в сливочном или оливковом масле.


[Закрыть] и, хорошенько завязав покупки, я пошел передать все это через окно не позже одиннадцати часов ночи; а так как следующий день – покаянная среда – был днем большого уединения (хотя все прошедшее было радостью для мальчишек и бедствием для собак), то стояла полная тишина; таким образом, хотя я шел хорошо нагруженным, видеть меня не мог никто. Достигнув площади Сан-Хинес, я заметил, что идет ронда,[90]90
  Ронда – полицейский патруль, обходивший улицы с наступлением темноты.


[Закрыть] и укрылся под навес, где обычно находится катафалк для поминовений и погребений,[91]91
  Катафалк для поминовений и погребений – помост, на котором помещался гроб и около которого совершалась заупокойная служба.


[Закрыть] и, прежде чем люди из ронды могли достичь меня, я сунул полотенце, как оно было завязано, в большое отверстие, находившееся в нижней части катафалка, и, вынув четки, которые всегда ношу с собой, притворился молящимся. Подошла ронда, и, думая, что это какой-нибудь укрывающийся преступник, стража схватила меня, спрашивая, что я здесь делаю. Подошел алькальд и, увидев четки и то, что я не смутился – ибо очень важно при всяком случае не смущаться, – сказал, чтобы меня отпустили и чтобы я уходил. Я сделал вид, что ухожу, а когда ронда скрылась, вернулся за своим полотенцем и ужином к черному катафалку, где все это оставил, и хотя ночной час и одиночество внушали мне некоторый страх, я засунул туда всю руку, насколько мог далеко, но не нащупал ни полотенца, ни того, что в нем было. От этого меня бросило в дрожь и холод, и можно представить себе, какой ужасный страх причинило мне такое поразительное обстоятельство на кладбище, под катафалком, после одиннадцати часов ночи и при таком великом безмолвии, что казалось, будто умер весь мир. А в то же время я услыхал внутри катафалка столь сильный лязг железа, что мне представились тысячи цепей и множество душ, томящихся в чистилище[92]92
  Согласно католическому верованию, помимо рая и ада есть еще промежуточная стадия – чистилище, где пребывают и очищаются от грехов души умерших, недостойных быть допущенными непосредственно в рай; при этом молитвы и в особенности денежные пожертвования родственников сокращают пребывание души умершего в чистилище и ускоряют переход ее в рай.


[Закрыть] и находящихся сейчас именно здесь. Мое смущение и беспокойство были так велики, что я позабыл о любви и об ужине и хотел бы находиться за тысячу лиг отсюда. Но самое лучшее, что я мог, или наименее дурное, что мне удалось сделать, – я повернулся спиной и медленно пошел, прижимаясь к стене, причем мне казалось, что за мной следовало целое полчище покойников; но, идя в таком беспокойстве, я почувствовал, что сзади кто-то тянет меня за плащ, и я до такой степени потерял присутствие духа, что всей своей персоной растянулся на земле, ударившись лицом об эфес шпаги; я обернулся посмотреть, не был ли это какой-нибудь уже бесплотный скелет, но не увидел ничего другого, кроме собственного плаща, зацепившегося за гвоздь голгофы,[93]93
  У католиков есть обычай ставить на улицах – иногда в стенных нишах – кресты или небольшие алтари в память шествия Иисуса на Голгофу; такие кресты назывались также голгофами.


[Закрыть] находившейся в этой стене. Тут я немного перевел дух и пошел, набравшись храбрости и забыв о страхе, причиненном гвоздем и плащом, но не о страхе, причиненном катафалком.

Я сел и огляделся кругом, чтобы посмотреть, не следует ли за мной кто-нибудь, и чтобы отдохнуть, потому что устал так, что нуждался в этом, ибо не более утомился бы, пройдя сотню лиг по горам и обрывам Сьерра-Морены.[94]94
  Сьерра-Морена, или Марианика, – горная цепь, разделяющая Кастилию и Андалусию.


[Закрыть] Я обдумал происшедшее, размышляя, каким я выказал бы себя на следующий день, рассказывая о случившемся и не видев ничего существенного; потому что рассказывать о таком ужасном страхе, не доискавшись его причины, – это значило лишиться доверия и ославить себя трусом или лгуном; ничего не говорить об этом значило бы остаться во мнении сеньоры моей дамы скупым, так как я не мог бы сказать, какой конец имели утраченные покупки, которых она не получила. С другой стороны, для меня было ясно, что если бы это был какой-нибудь покойник, то он не нуждался бы в моем бедном ужине, а человек не мог так укоротиться, чтобы я не наткнулся на него, когда протянул руку.

В конце концов, я решил следующим образом: если это дьявол, то он убежит, когда ему покажешь знак креста; если это душа, то я узнаю, не просит ли она какой-нибудь помощи; а если это человек, то у меня такие же хорошие руки и шпага, как и у него; и с таким решением я храбро направился к катафалку, обнажал шпагу и, обмотав плащом руку, сказал с большой твердостью: «Я тебя заклинаю и приказываю именем святого этой церкви, если ты злой дух, уйти из этого священного места, а если ты душа и бродишь в муках, то открой мне, чего ты желаешь или в чем нуждаешься, – лязг железа с моим заклинанием сделался еще резче, – единожды, и дважды, и трижды я тебе говорю это и повторяю». Но чем больше я говорил, тем больше ударов железа звучало в катафалке, и это заставляло меня дрожать.

Видя, что мое заклинание оказывалось недействительным, и чувствуя, что если решимость моя остынет, то страх опять лишит меня храбрости, я взял шпагу в зубы и обеими руками ухватился снизу за отверстие катафалка; и когда я его поднял, между моих ног проскочила огромная черная собака с привязанным к хвосту колокольчиком; убегая от мальчишек, она забралась отдохнуть в это святое убежище; а так как, отдохнув, она почуяла еду, она притянула ее к себе и удовлетворила свой голод; но, благодаря большому и неожиданному шуму, какой она, выбегая, произвела, испуг мой был настолько велик, что, как она побежала в одну сторону, я пустился бы в другую, если бы не удар по колену, какой она, выскочив, нанесла мне колокольчиком, так что я не мог быстро двигаться; но мне было до такой степени смешно, что, когда прошла боль, я разразился хохотом, и всегда, когда я вспоминаю об этом, хотя бы я был и один на улице, я не могу удержаться от смеха.

Чтобы продолжать речь и довести ее до цели, ради которой я привел этот рассказ, нужно было, чтобы доктор и его жена перестали смеяться, и когда они похвалили рассказ, я сказал им:

– Нельзя поверить, как я радовался, что разрешил это сомнение, которое держало бы меня в таком смущении, когда я стал бы рассказывать о том, чего не видал, отчего пошла бы дурная слава об этом месте, как это делали многие другие, которые, не выяснив своих страхов или их причину, тысячу мест лишили доверия и сами навсегда остались лишенными доверия как трусливые и пугливые, хотя для этого не было причины; но, увидав что-нибудь необыкновенное и не проверив этого, они починают рассказывать тысячу небылиц и несуразностей. Один рассказал, что видел коня, всего в цепях и без головы, а на самом деле это была лошадь, шедшая с пастбища домой с железными путами.

Рассказывается бесконечное количество подобного вздора, так что не найдется селения, где не было бы места, пользующегося славой страшного, и никто не говорит правды, разве только в шутку или ради остроты. В Ронде есть проход, ставший страшным после того, как однажды ночью обезьяна залезла на черепичную крышу, своей цепью и колом для привязи зацепилась или застряла в желобе и бросала оттуда черепицами в проходящих; и все в таком роде. Я нашел только две вещи, могущие причинить ночью зло, – это люди и росы, потому что одни могут отнять жизнь, а другие – зрение.

Глава VI

В то время, когда мои отношения с доктором Сагредо и моей сеньорой доньей Мерхелиной де Айвар были наилучшими вследствие любви, какую они ко мне питали, – так как судьба моя всегда была изменчива и я приучился и привык к переменам счастья, испытывая их в течение всей моей жизни, – доктор Сагредо получил приглашение из одного города Старой Кастилии на большое жалованье, от которого он не мог отказаться, так как нуждался в нем. Это давало ему также лучшую возможность применять на практике то, что он изучил, ибо ни величие ума, ни постоянное изучение не делают человека ученым, если у него отсутствует опытность, так как именно она дает созреть школьному обучению, умеряет болтливость, делающую ум доверчивым к многословию диалектики;[95]95
  В данном случае слово «диалектика» употреблено в его первоначальном значении, какое оно имело у греков: «искусство диалога, уменье спорить, вскрывая противоречия в утверждениях противника». Диалектике, которая в этом смысле представляет собой схоластический, чисто словесный метод познания, Эспинель противопоставляет опыт как единственный правильный путь к научному познанию.


[Закрыть] и действительно, мы не можем сказать, что обладаем полным познанием науки, пока не знаем причин и следствий, чему нас научает опыт, ибо с ним начинается познавание истины. Больше знает человек опытный без теории, чем книжный ученый без опытности, которой недоставало и доктору Сагредо, и поэтому ему было выгодно принять такое предложение и по этой причине, и чтобы обеспечить себя всем необходимым для сохранения человеческой жизни.

Когда условие было принято, они со всей возможной настойчивостью просили меня отправиться вместе с ними, что я и сделал бы, если бы у меня не было причины не отваживаться на холода Старой Кастилии; ибо человек, будучи на склоне жизни, не должен рисковать делать то, что он делает в молодости. Холод – это враг природы, и даже, если кто-нибудь умирает от сильнейшего жара лихорадки, в конце концов он делается холодным. Действия старика медлительны из-за недостатка жара; в то время как юность горяча и влажна, старость холодна и суха; вследствие недостатка тепла наступает старость, и поэтому старики должны избегать холодных областей, как это и сделал я, оставшись без службы, чтобы не идти туда, где холод покончил бы со мной в короткое время.

Они уехали, и я остался один и без прибежища, которым я мог бы воспользоваться, ибо те, что дают пройти молодым годам, не думая о старости, принуждены претерпевать это и другие величайшие бедствия и нужду. Никто не должен обольщать себя надеждами на жизнь или думать, что может обеспечить ее без старания, ибо от юности до старости столь же близко, как от старости до смерти; этому может поверить только тот, кто всю свою жизнь отодвигал надежды на будущее время. Каждый день, проходящий в праздности, является потерянным в жизни, и много таких потерянных дней благодаря образующейся привычке.

Когда лисенсиат Алонсо Родригес Наварро, муж исключительного ума и рассудительности, был студентом в Саламанке, я застал его однажды ночью спящим над книгой и сказал ему, чтобы он посмотрел, что он наделал, потому что он сжег себе ресницы, – он ответил, что прибегнет к помощи времени, чтобы выросли другие; но если бы он потерял время, то ему не к кому было бы обратиться за помощью и он мог бы только раскаиваться. Он же, спрошенный, каким путем он сделался столь любимым в своем городе, в Мурсьи, ответил, что достиг этого, доставляя удовольствие и не замечая не благодарностей, но при этом никогда не могло зародиться в его сердце раскаяния в том, что он сделал добро; ибо хорошие люди не должны делать вещей, в которых им пришлось бы раскаиваться. Поэтому, если раскаяние приходит поздно и хорошо принято, оно служит для исправления жизни, так как, когда раскаяние является следствием бедствий, случившихся по собственной вине, оно всегда сопровождается признаками добродетели, рожденной из горького опыта и поддержанной благоразумием. Но нет раскаяния, которое приходило бы слишком поздно, если оно будет хорошо принято.

Четыре следствия обычно являются результатом дурно истраченного и еще хуже проведенного времени: вред самому себе, отчаяние в возможности наверстать потерянное, стыдливое смущение, добровольное раскаяние. Два последних доказывают добрую волю и близость исправления; но следует знать, что, как заблуждение было во времени, так и раскаяние не должно быть без времени; ибо если долгое время прошло быстро, то короткое пролетит незаметно, и поздно наступит раскаяние; как время, проводимое небрежно с удовольствием, не считается часами, так и время, проводимое в труде, не заметно, пока оно не прошло.

Я остался одиноким и нищим, и, чтобы удовлетворить мои потребности, судьба столкнула меня с одним идальго, удалившимся на житье в деревню и явившимся теперь отыскать учителя или воспитателя для двух своих малолетних детей. Когда он спросил меня, не хочу ли я воспитывать их, я ответил, что воспитывать детей было обязанностью нянек, а не эскудеро; он засмеялся и сказал:

– Вы остроумны, и, честное слово кабальеро, вы должны отправиться со мной; разве вам не будет хорошо в моем доме?

– Сейчас – да, а потом не знаю, – ответил я.

– Почему? – спросил идальго.

– Потому что, пока не испытаешь чего-нибудь, – сказал я, – нельзя отвечать утвердительно; и слуг следует спрашивать не о том, хотят ли они служить, а умеют ли они служить, ибо желание служить доказывает нужду, а умение служить доказывает способность и опытность в той должности, какую они хотят получить. И от этого происходит, что многие слуги через несколько дней службы или сами увольняются, или их увольняют, потому что они поступили на службу по необходимости, а не по способности, как это бывает и с некоторыми сбившимися с пути студентами, которые, видя свое положение безнадежным, вступают в религиозный орден столь же полными невежества, как и нужды, и после немногих приключений или оставляют рясу, или ряса их оставляет. Сначала надлежит исследовать и испытать, хорош ли слуга и пригоден ли для должности, какую хотят ему дать, а не только имеет ли он желание служить, потому что обладание слугами праздными и не умеющими взяться за обязанности, для которых они были наняты, помимо напрасного расхода, влечет за собой другие, еще большие неудобства. Некий вельможа этих королевств[96]96
  См. коммент. 17 («Верховный совет Арагона»).


[Закрыть] ответил своему дворецкому, сказавшему, чтобы он преобразовал свой дом, потому что у него много непригодных слуг: «Непригодны вы, потому что бездельники меня благодарят и почитают, а эти другие, хотя им платят, считают, что, служа мне, они оказывают мне большую милость; и кого добрые дела не обязывают, тот не любим и не любит, а в добрых делах человек подобен Богу».

– Мне кажется, – сказал идальго, – что тот, кто знает это, сумеет также нести ту службу, какую ему поручат, в особенности потому, что мой старший сын сможет вам когда-нибудь сделать добро, так как он имеет право и надежду на майорат[97]97
  Майорат – имение, остающееся неделимым и переходящее всегда к старшему сыну. Этим эпизодом Эспинель высмеивает тщеславие и беспочвенные мечтания идальго, ожидающего, когда случай выведет его из бедности.


[Закрыть] со стороны матери, которым ныне владеет его бабушка; а от старшего сына, к которому он перейдет, у нее только двое болезненных внучат, и когда умрут они и их отец, наследником остается мой сын.

– Это, – сказал я, – то же самое, что случилось с одним человеком, который, желая всласть поесть фиников, отправился в Берберию за пальмовым деревом, купил там кусочек земли, где посадил его и все еще ждет, чтобы оно принесло плоды. Так и мне нужно переждать три жизни, между тем как моя подходит к концу, ради небольшой милости, которую может оказать человек, который даже еще не имеет надежды оказывать ее; ведь эта надежда живет между уверенностью и страхом, поэтому необходимо, чтобы долгой жизнью обладал тот, кто поддерживает себя ею, ибо нет ничего, что поглощало бы жизнь больше, чем очень отдаленная надежда; и надо думать, что тот, кто собирается провести свою жизнь среди дубов и кустарников, не считает эту надежду ни очень близкой, ни очень достоверной, и, чтобы мне не мучиться вместе с такими людьми и чтобы не оказаться постигнутым неудачей, в какую они повергают тех, кто следует за ними, я всегда считал за лучшее и более надежное обняться с бедностью, чем обниматься с надеждой.

– Это, – сказал идальго, – расчет погибших людей, которые, чтобы не надеяться и не страдать, хотят всю жизнь оставаться бедными.

– А насколько большая бедность, – сказал я, – быть в вечных хлопотах, строить планы, сокращая жизнь и ускоряя смерть, живя без радости с этим неутолимым голодом и постоянной жаждой поисков богатств и почести! Ведь богатство приходит благодаря или необычайному усердию, или полученному наследству, или прихоти благодетельного случая. Если благодаря старанию – оно не оставляет места никакой другой добродетели, а если по наследству – оно является обычно в сопровождении пороков и зависти родственников; если по прихоти или капризу случая – оно заставляет человека забыть о том, чем он был раньше, и каким бы путем это ни было, умирая, все неохотно расстаются с богатством и почестями, какие им из-за него оказывают. Одно различие нахожу я между смертью богатого и бедного: что богатый всех оставляет недовольными, а бедный – сожалеющими.