Текст книги "Жизнь Маркоса де Обрегон"

Глава Х

Мы отправились в путь с погонщиком, совершая половину пути пешком, а другую половину – наподобие вьюков с рыбой, когда погонщику это было угодно, ибо это был парень с жестким характером, грубый, научившийся не питать никакого уважения к студентам-новичкам. Поэтому в одном маленьком селении он захотел сыграть с нами шутку и отчасти выполнил ее, с одной стороны, чтобы не утомлять своих мулов, а с другой – потому что рассчитывал, оставшись один, сломить упорство одной очень хорошенькой женщины, – которая путешествовала в нашей компании, – лишив ее таким образом покровительства и помощи, какой она пользовалась со стороны одного чиновника, который должен был жениться на ней.

Он притворился, что у него украли кожаную сумку с деньгами, и убедил нас, что служители правосудия схватят нас всех и будут пытать, пока не дознаются, кто это сделал. А вместе с этим он поклялся, что оставит нас в тюрьме и уйдет со своими мулами, как можно дальше. Для неопытных мальчиков достаточно было даже одного из этих страхов. Мы поверили этому, как будто это была доказанная истина, а он преувеличил это настолько, что заставил нас пройти за эту ночь, – кроме того, что мы прошли за день накануне, – пять или шесть лиг, – и не шагом, а бегом через луга и горы, без дороги, без проводника, который мог бы сказать нам, куда мы шли; а он остался, смеясь и докучая ухаживаниями и дурным языком бедной женщине, одинокой и беззащитной. Но у него не вышло так, как он думал, потому что слух, какой он пустил, был подстроен при помощи одного альгвасилишки, его приятеля; а женщина, будучи храброй, после того как защитилась от насилия, какое он хотел применить к ней, нашла способ ускользнуть от него и, отправившись к алькальду, рассказала ему с величайшей силой слова и чувства, что этот погонщик прибегнул к хитрости и очень опасной интриге, чтобы овладеть ею и лишить ее всякой защиты, какая у нее была. Добрый человек этому поверил – как потому, что знал бесстыдство и дурное поведение погонщика, так и потому, что хотел предотвратить беду, какая могла случиться с бедной женщиной, и порицая этот случай и бесчеловечность, с какой было поступлено со студентами. Он приказал погонщику оставить залог в том, что он будет очень вежливо обращаться с женщиной, не причиняя ей ни обиды, ни оскорбления, и сказал ему, что он его не наказывает очень тяжко только из-за того, чтобы не лишать студентов возможности продолжать путь; и предупредил его, чтобы он следил за своим поведением, ибо он накажет его со всей строгостью, ничего не принимая во внимание, если в пути он будет вести себя дерзко; и кроме того, алькальд приказал ему отправиться в путь утром очень рано, чтобы скорее подобрать усталых и голодных студентов.[142]142
  Этот эпизод использован Лесажем в «Жиль Бласе» (кн. 1, гл. Ш). Лесаж заставляет своего героя сразу попасть в руки разбойников.


[Закрыть]

О погонщики, народ нечестивый и лишенный человеколюбия! Жестокие к своей собственной природе! Они не признают никого, кроме тех, у кого отнимают деньги. И поэтому наказывает их Бог, ибо у них много остановок на постоялых дворах и мало друзей. Все сорта людей любят сочувствие, только не эти. Им не по себе, если они в этот день не выкинут какой-нибудь шутки с путешественниками. Они общаются с животными, поэтому изменяются в своей природе. Невиданно, чтобы, ведя животных без поклажи, они облегчили какому-нибудь несчастному трудности пути; как будто у них отсутствует действие естественного разума, как и у нашего погонщика, так как не мог бы никто проделать с нами более невероятного и противного закону мошенничества, как заставить нас бежать ночью, усталых от путешествия за день накануне, ради того, чтобы он мог совершить два огромных злодеяния.

Мы бежали, и, чтобы не быть замеченными, идя группой, мы разделились, и каждый пошел там, где ему казалось лучше. Я направился по глухой тропинке, хорошо скрытой деревьями, со своей стороны я делал все, что мог, чтобы не остаться позади других, но моя усталость была такова, что вскоре я уже не слышал никого из всех своих спутников. Я приложил ухо к земле, ибо таким образом лучше слышны шаги, хотя бы они были довольно далеко: я не слышал ничего, что составило бы мне компанию. Я немного подремал, а потом поспешно пошел, повернув назад и думая, что идя вперед, поэтому чем дальше я шел и чем больше торопился, тем меньше имел надежды настигнуть своих спутников. Мне казалось, что я слышу довольно далеко позади себя лай собак, которые могли быть потревожены моими спешившими спутниками. Так как я был неопытен в путешествиях и намучился за день накануне, сон – как общий отдых всех членов – требовал своих положенных часов, и, не будучи уже больше в состоянии совладать с собой, я покорился усталости и сну.

Мне попался пробковый дуб с очень широким стволом, с одной стороны окоренным, так что он образовывал опору вроде ниши, где я мог прислониться и опереться разбитой от усталости спиной. Я заснул, но так как сидя хорошо не спится, то я свалился на бок, как мертвый. Через некоторое время я проснулся, потому что мне показалось, что по лицу у меня бегают муравьи; я смахнул их рукой и повернулся на другой бок; я опять проснулся, потому что почувствовал то же самое, но так как усталость была так сильна, а сон так глубок, – хотя и несколько тревожен из-за одиночества, в котором я был, – то я в третий раз упал на то же самое место. Немного спустя, – хотя сон не измеряет времени, – я проснулся от необыкновенно грустного и очень жалобного возгласа «ай!», который словно выходил из внутренности земли и который создал такую гармонию в моих внутренностях, что на короткое время у меня захватило дыхание и я обмер; но, затаив дыхание, как из-за страха, так и чтобы опять внимательнее прислушаться к скорбному голосу, я услышал другой возглас, более близко от меня, но, так как тут было несколько довольно высоких кустов, я не видал издававшего его инструмента.

Я уже готов был испустить дух или допустить какую-нибудь слабость, недостойную храброго человека, когда очень близко от меня, настолько, что я видел очертания фигуры, в третий раз раздался голос, восклицавший:

– Гоpe мне, более несчастной и одинокой, чем все те, что терпят плен и рабство в подземных тюрьмах жестоких и безжалостных мавров! Горе мне, более несчастной, чем те, которые видели, как в их присутствии разрывали на части их детей! Ах, я более беспомощна и безутешна, чем уже осужденные приговором сурового судьи! О, проклятое место, анафемское дерево, свидетель двух смертей, за которые я отдала бы тысячу жизней, если бы имела их! Какие похороны может устроить тот, кто желает умереть без них, будучи убийцей самого себя! С каким рыданием смогу я пре дать себя яростной смерти, что так убегает от меня? Сколько дней и ночей прихожу я смотреть, не могу ли я сопровождать эти разрозненные члены?

Я поднялся, и так как она была очень близко от меня и была недвижима, а я дрожал, она сказала мне:

– Может быть, ты призрак, который пришел, посланный из страны мертвых, чтобы взять меня в общество моего супруга и моего друга? Если ты оттуда, то ты уже знаешь, что на этом самом месте, где ты стоишь, – мой возлюбленный, без моего согласия, причинил смерть моему супругу, чтобы наслаждаться мною одному и без помехи, и что на этом самом дереве возлюбленный, оставшийся мне в утешение, заплатил за вину своего преступления. Ты видишь его здесь, висящим над тобой и служащим пищей для птиц и животных.

Я, ошеломленный, поднял голову и увидел, – ибо уже начинало светать, – того, чьи черви ползали по моему лицу, когда я думал, что это муравьи; и признаюсь, что от ужасного зрелища безутешной женщины и от вонючего пугала на дереве я упал бы замертво, сраженный и обессиленный, если бы не было света; но не сделать это мне помогло то, что я услыхал бубенчики и колокольчики каравана погонщика, который уже вышел из селения; потому что, – как я сказал выше, – думая идти вперед, я шел назад, а его заставили выйти гораздо раньше, чем обычно, так как он должен был подобрать обманутых студентов.

А несчастная женщина продолжала говорить:

– А если ты принадлежишь к этому миру, беги от этого отвратительного места и оставь меня продолжать мои привычные похороны, безнадежную пищу, какой я завтракаю каждое утро.

У безутешной женщины вполне могло явиться сомнение, – не призрак ли я, не страшное ли видение из забытых могил, ибо страх втянул мне щеки, вытянул лицо, согнал с него краску и сделал соломенного цвета; отсутствие сна заставило мои глаза провалиться до самого затылка, голод вытянул шею на полтора локтя,[143]143
  Локоть – очень распространенная в старину мера длины, равная 84 сантиметрам.


[Закрыть] а усталость ослабила ноги и руки; ферреруэло был тюрбаном повязан на голове: как же такую фигуру не считать выходцем с того света? А об остальном я не говорю ради своей чести. Я не мог ответить ей ни слова, ни предложить ей какой-либо помощи, потому что я сам нуждался в помощи. Я был не в состоянии оторваться от этой более чем ужасной женщины с покрасневшими и ввалившимися глазами, с длинным носом, с покрытым морщинами и голодным лицом, желтыми зубами, черными губами, с заострившимся подбородком, с шеей, похожей на коровий язык; она ломала руки, казавшиеся двумя связками змей, и все остальное было в том же роде.

Страх парализовал мой разум, а разум остальные действия, какими я мог бы воспользоваться, чтобы уйти от нее. Но, ободряя себя как можно лучше, – а мог я это очень плохо, – я пошел, передвигая ноги, как бык с подрезанными поджилками, проклиная одиночество и того, кто хочет путешествовать без компании, и размышляя о том, какое благо она может принести с собой, если она не сопровождается такими вещами и другими еще худшими? каких страхов не влечет за собой одиночество? каких фантазий не порождает? каких зол не причиняет? каким отчаяньем не наделяет? Те, кому опротивела жизнь, ищут одиночества, чтобы быстро покончить с ней; кто избегает компании, тот не хочет, чтобы ему давали советы в его беде. Разве есть что-нибудь более приятное, чем общество, и что-нибудь более ненавистное, чем одиночество? Сколько несчастий, сколько грабежей, сколько смертей случается каждый день из-за того, что путешествуют без компании! Сколько отмщений приводится в исполнение, которые не были бы выполнены, если бы не одиночество! У одинокого никого нет под рукой в беде, никто не поможет ему в добром. Горе одинокому! Ибо если он упадет, некому помочь ему подняться![144]144
  Несколько измененный библейский текст, см.: Экклезиаст, 4,10: «Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».


[Закрыть] Пусть кто хочет ходит в одиночестве, ибо одиночество хорошо только для святых или для поэтов, так как одни беседуют с Богом, который их сопровождает, а другие со своим воображением, которое кружит им головы.

Глава XI

С этими одинокими размышлениями я вышел на дорогу, где погонщик, увидя меня, с более ласковыми словами, чем обычно, остановил караван и любезно и приветливо предложил мне сесть на мула и очень сожалел, что нам пришлось вытерпеть дурную ночь.

– Хотя вам это было заранее хорошо известно, – сказал я.

И когда я спросил шедшую с ним женщину, что это была за новость, она ответила мне то, что уже рассказано. Остальных, вместе с мужем доброй женщины, мы нашли уже вполне выспавшимися и поевшими; хотя меня спрашивали, каким образом я остался позади, – я ответил только, что сбился с дороги. Я не сказал им ни слова о случившемся со мной, во-первых, думая, что это могло быть наваждением со стороны врага рода человеческого, во-вторых, потому, что столь необычайные вещи производят различные действия на тех, кто о них слушает, и наиболее правильное – это рассмеяться и поиздеваться над тем, кто их рассказывает. О том, что может быть подвергнуто сомнению, не следует говорить никому, кроме самых близких друзей или людей благоразумных, которые это принимают так, как это было на самом деле. Не все обладают способностью выслушивать серьезные вещи. Об истинах, которые могут ошеломлять или возмущать души, не следует говорить, когда в этом нет необходимости. Мне ужасно хотелось говорить, но я соображал, что могу подвергнуться опасности, что мне не поверят. Лучше молчать, чем дать повод к недоверию или злословию. Удивление дает повод к молчанию; и на этом случае я хотел посмотреть, могу ли я научиться молчать.

Мы продолжали наш путь без всяких достойных внимания происшествий; я молча, а остальные расспрашивая меня о причине этого молчания; я отвечал только, что таков мой природный характер; но всю дорогу не исчезали из моего воображения женщина, дерево, плод и наполненное червями ложе, пока мы не достигли Саламанки, где величие этого университета заставило меня забыть обо всем происшедшем.

Возрадовалась моя душа, что глаза могли наслаждаться тем, чем обладали уши, наполненные гордой славой этих академий, которые заставили умолкнуть все другие, какие есть на свете. Я увидел эти четыре столпа, на которых опиралось господство над всей Европой, – основы, защищающие католическую истину.[145]145
  По-видимому, Эспинель имеет в виду четыре главных коллегии университета или же основные кафедры университета. Саламанкский университет в ту эпоху был одним из мировых центров культуры и привлекал большое количество студентов. Основной контингент студентов давало дворянство в частности идальгия. Преподавание имело религиозный уклон. Центром гуманистической культуры был другой университет, в Алькала-де-Энарес, основанный в начале XVI в.


[Закрыть] Я увидел отца Мансьо,[146]146
  Мансьо (1497–1576) – богослов, занимавший кафедру в университете.


[Закрыть] чье имя было и остается распространенным по всему открытому миру, и других превосходнейших лиц, благодаря учению которых факультеты сохраняют свою силу и значение. Я увидел аббата Салинас,[147]147
  Франсиско де Салинас (1513–1590) занимает чрезвычайно видное место в истории испанской музыки. Ослепший в 10-летнем возрасте, он, благодаря своей необычайной энергии и жажде знания, смог изучить математику, древние языки и стать блестящим знатоком и теоретиком музыки. Эспинель с необычайной почтительностью отзывается о Салинасе в нескольких местах своего романа.


[Закрыть] слепца, мужа наиболее ученого в области теоретической музыки, какой когда-либо был известен, не только в родах диатоническом и хроматическом, но также и в гармоническом,[148]148
  Имеются в виду три различных основы построения старинной музыки, в настоящее время не употребительные.


[Закрыть] о котором так мало известно теперь; его преемником потом на том же месте был Бернардо Клавихо,[149]149
  Бернард Клавихо (ум. 1626) – был преемником Салинаса по кафедре, которую занимал с 1584 по 1605 г.


[Закрыть] ученейший в знаниях и творчестве, теперь органист Филиппа Третьего.

Начав пить воду из Тормеса,[150]150
  Тормес – река, на которой расположен город Саламанка.


[Закрыть] необычайно холодную, и есть местный вкусный хлеб, я схватил чесотку, как это случается со всеми хорошими едоками, так что однажды вечером, когда я учил урок начальной логики, я начал чесать ляжки, наслаждаясь теплом от нескольких угольков, горевших в черепке кувшина. Когда я решил отдохнуть, я нашел ноги так изодранными, что благодаря жидкости, которая сочилась из них, я превратился в перегонный куб, и на пятнадцать дней они отказали мне в повиновении и уважении, – несчастье, в какое обыкновенно попадают в Саламанке новички, потому что хлеб бел, чист и хорошо выпечен, а вода вкусна и холодна, и они без рассуждений едят и пьют, пока не заполучат одни собачью чесотку, другие обыкновенную. Поэтому необходимо, чтобы новички в Саламанке начинали жить с осторожностью в этом городе, потому что они также часто подвергаются обыкновенно довольно опасным кровавым поносам, и хотя повсеместно, где есть перемена воды и пищи, надлежит с осторожностью приступать к употреблению их, в особенности следует это делать в Саламанке, во-первых, из-за холодности и чистоты воды и, во-вторых, потому, что студенты прибывают сюда привыкшими к иной пище у себя в родительском доме и в своей местности и более легко подвергаются опасности благодаря малому возрасту; помимо того, что нужно приступать с такой осторожностью, именно умеренность сохраняет здоровье и возбуждает ум.

Излишества в пище и питье неспособны помогать разуму и благоразумию, а умеренность действительно придает пище больший вкус, чем тот, каким она обладает, умеренностью сдерживается в юношах распутство; но я так неумеренно обращался с хлебом и водой Саламанки, что на Рождестве нашего Спасителя меня захватила сильнейшая лихорадка. Я позвал доктора Медина, ученейшего профессора примы[151]151
  Так назывался профессор, ведший в университете свои занятия в первые утренние часы.


[Закрыть] в этом университете, и первое, что он сделал, – он велел убрать от меня воду. Я сказал ему, чтобы он обратил внимание на то, что я холерик и с очень разгоряченной кровью, а он мне ответил, словно он говорил о своем большом подвиге:

– Уж известно, что доктор Медина лишает больных воды.

Увеличивался жар, но не исцеление; он начал давать мне ячменные отвары, которые не приносили пользы, потому что лечение холериков от лихорадки заключается только в давании им вовремя холодной воды и в умеренных кровопусканиях, и в то время, как мое спасение заключалось в том, чтобы не лишать меня воды, мне не оставили ее во всей комнате. Мне устроили несколько ванн с двадцатью лечебными грязями и оставили там корыто, в котором мне их делали; я был так нетерпелив, так измучен жаждой, что с большим трудом встал, чтобы отыскать воды, и, не найдя ее, натолкнулся на корыто с водой, которая была холодна как лед. Я выпил ее в два приема, оставив только на дне, а брюхо мое раздулось, словно латинский парус при попутном ветре; но это длилось недолго, потому что через десять минут в желудке поднялась тошнота и он выбросил такое количество рвоты, что опустевший живот накладывался, как складка, одной стороной на другую. Утром пришел доктор и увидел, что корыто полнее, чем он его оставил, потому что именно в него разразилась гроза. Он спросил меня, как я себя чувствую, и я ответил ему, что умираю от голода. Он пощупал пульс и нашел его без лихорадки; он удивился, заметив такую перемену, и сказал:

– О, чудодейственное купанье! Во всем мире не было изобретено такого лекарства: кому бы я ни прописывал его, оно всем приносило замечательную пользу.

– Вероятно, они принимали его, как я, – сказал я.

– Это купанье, – сказал доктор, – ободряет и освежает, укрепляя внутренние и внешние органы.

– А как ваша милость прописывает это лекарство другим? – спросил я.

– Теплым, – ответил он, – и смачивая все тело снаружи.

– Так пропишите его, – сказал я, – холодным и внутрь, потому что так принял его я, и оно будет помогать им гораздо лучше.

И когда я рассказал ему, как было дело, он сказал: «Rectum ab errore»,[152]152
  Правильно по ошибке (лат.).


[Закрыть] – повторив это четыре или пять раз, и, крестясь, он ушел, оставив меня здоровым.

Существуют такие жестокие врачи, что допускают, чтобы у бедного больного, пылающего холерика, сгорела печень и высохли кости, так как им кажется, что, лишая его воды, они скорее покончат с болезнью и с больным. Поговорку, гласящую: «Тому, кто живет, вода служит лекарством», – следует понимать таким образом, что это – живет – есть форма причастия, то есть значит, кому надлежит вода;[153]153
  В подлиннике не поддающаяся переводу игра слов, построенная на произношении интервокального b как v: «dévida» («в жизни», «живет») по произношению совпадает с причастием «debida» («долженствует», «надлежит»).


[Закрыть] и тому, кому надлежит вода, она служит лекарством, а не другому. А если так, то кому же она надлежит больше, как не холерику в лихорадке? А этот другой, обыкновенный, смысл я сохраняю ради шутки и манеры говорить остроумно.

В Ронде я знал одного кирпичника, которому было сорок четыре года и который не пробовал ни капли воды, так как он остроумно говорил, что ему не подобает пить жидкости, где пачкались лягушки. Один раз он пришел с такой усталостью и жаждой, что для утоления ее выпил кувшин холодной воды, которая в двадцать четыре часа положила его, как глину, с которой он имел дело. Этому вода не надлежала, во-первых, потому, что он не привык к ней, во-вторых, потому, что его желудок не был желудком холерического человека, – а тому, кому надлежит вода, она служит лекарством.

Глава XII

Если бы бедствия и нужды, испытываемые студентами, не преодолевались хорошим возрастом, на какой они приходятся, то не было бы жизни, способной претерпеть такую нищету и неудобства, каким они обычно подвергаются; но, будучи в детском и отроческом возрасте, в возрасте столь свободном от забот и огорчений, огорчение они превращают в удовольствие, нужду – в смех и развлечение, между тем как проходит то время, когда созревает и наполняется ученостью разум, так что благодаря надежде на награду все делается выносимым. Не найдется ни одного, кто в первые годы не надеялся бы на что-то большое, потому что, начиная находить удовольствие или сердиться из-за дурной переписки, вследствие медлительности погонщиков или забывчивости родителей и родственников, по большей части робеют и падают духом, в особенности те, которые, будучи бедными, не имеют никого, кто помог бы им в необходимом или хоть в части его; ибо, конечно, нужда сильно ослабляет того, кто с добрыми намерениями приступает к учению. Недостаток пищи, отсутствие книг, нагота, малое уважение, которое влекут за собой эти обстоятельства, делают многие и большие умы лишенными бодрости, забитыми в угол, далее рассеянными, благодаря лишению несбывшихся их надежд.

Я признаюсь о себе, что мое природное нетерпение вместе с малой помощью, какую мне оказывали, подломили мне силу воли, чтобы трудиться столько, сколько следовало. А так как в этом возрасте силы юности очень требуют питания, то никогда не видно сытого человека.

Я вспоминаю, что, съев рацион в пансионе Гальвеса, я съел шесть пирогов по восемь[154]154
  Неясно, какую стоимость пирогов имеет в виду Эспинель: вероятно, 8 мараведи.


[Закрыть] в превосходной паштетной, находившейся в десафьядеро.[155]155
  Десафьядеро – укромное место, где можно без помехи устраивать поединки.


[Закрыть] Вот какие это были способности для саламанкской нужды. Потом нас было трое товарищей в квартале Сан-Висенте, так изобиловавших нуждой, что наименее лишенным королевских гербов[156]156
  То есть денег, так как на монетах выбивался королевский герб.


[Закрыть] был я благодаря нескольким урокам пения, какие я давал; даже я их дарил, потому что они оплачивались так плохо, что скорее они были дареными, чем оплаченными; и даже подаренными дьяволу. Мы утешались одинаковостью нашего положения, и хотя ребячества кажутся недостойными этого места, и даже того, чтобы их вспоминать и говорить о них, я должен рассказать о некоторых, чтобы не унывали те, кто окажется со способностями и в бедности, и с желанием знания, ибо, делая удовольствие из нужды, можно уничтожить нужду, которая обычно случается во время занятий; вид того, что другие подвергаются еще гораздо большим затруднениям, уменьшает силу наших. Чужие нужды и бедствия, – хотя бы они были рассказаны для примера, – отчасти утешают удрученных. Какие бедствия может испытывать студент, как не самые тяжелые? Бедствия и нужда, которые затрагивают многих – и многие их испытывают, – делаются выносимыми, облегчают и сокращают бремя всех. Тем более что для того, кто бодро встречает затруднение, половина дела уже сделана, и, в конце концов, бодрые духом преодолевают неизбежную нужду. Я утверждаю это, потому что те бедствия, какие испытали мои товарищи и я, были таковы, что могли бы утешить самых несчастных студентов во всем мире, и среди других я расскажу об одном, которое может и заставить смеяться, и послужить утешением.

В один из многих других подобных вечеров мы оказались настолько без денег и терпения, что вышли из дома, наполовину отчаявшись, без ужина, без свечи, чтобы осветить комнату, без огня, чтобы согреться, хотя стоял такой холод, что выплеснутая на улицу вода превращалась в стекло. Я пошел в дом к одному ученику, и он дал мне пару яиц и хлебец; очень довольный, я пришел домой и нашел своих товарищей, дрожащими от холода и умирающими от голода, – как говорят мальчики, – потому что они не рисковали помешать немного горячей золы, которая сохранялась на всякий случай. Я сказал, что я принес, и они вышли поискать какого-нибудь хворосту, чтобы раздуть золу; они быстро вернулись, очень довольные, так как нашли очень длинное полено; мы положили его на небольшое количество оставшейся золы, и все трое дули изо всех сил, а полено не хотело загораться; мы опять и опять принимались дуть, но полено не загоралось, а комната наполнилась очень вонючим дымом.

Я бросил в золу бумагу, чтобы осветить комнату, и, когда бумага загорелась, я обнаружил, что полено было дочиста обглоданной большой костью ноги мула, что заставило нас едва сдержать тошноту; и если раньше мы не ужинали, потому что у нас не было чем поужинать, то теперь мы не ужинали из-за этого открытия и из-за тошноты, поднявшейся в наших желудках, так что одного из нас прочистило с двух концов, хотя у нас не было ни обеда, ни ужина, и у него через рот пошла наконец кровь, а тот, кто принес эту кость, хотел отрезать себе руку. Я вполне признаю, что эти вещи не таковы, чтобы о них рассказывать; но так как они предназначаются для утешения удрученных и мое главное намерение – научить иметь терпение, переносить бедствия и терпеть несчастья, то можно представить себе остальное, чего я не рассказываю. Все, что пишется, пишется для нашего поучения, и, хотя бы это касалось вещей низменных, это надлежит принять ради указанной цели.

И мы не должны думать, что всегда есть польза в примерах событий великих или что поучение отсутствует в ничтожном. Так же хорошо принимаются басни Эзопа, как и военные хитрости Корнелия Тацита.[157]157
  Эзоп – греческий баснописец VI в. до н. э. Тацит – римский историк I–II в. Эспинель противопоставляет их как представителей различных жанров, одинаково могущих служить поучительным целям.


[Закрыть] Винная ягода вкуснее тыквы, поэтому я рассказал такой пустяк, как этот; ибо, чтобы рассказать о нищете студента, которая заключается в голоде, отсутствии одежды и недостатке во всем, рассказы тоже должны быть примерами бедности, чтобы утешить тех, кто ее испытывает.

Однако на этом наше несчастье в тот вечер не кончилось, потому что, когда мы стояли около двери на улице, не будучи в состоянии выносить отвратительной вони топлива из мула, прошел, совершая обход, коррехидор,[158]158
  Коррехидор – главное административное лицо в городе, градоначальник с широкими судебно-административными полномочиями, назначавшийся королем; его юрисдикция не распространялась на университет и на студентов, так как университеты были автономны и обладали собственным судом.


[Закрыть] – которым в то время был дон Энрике де Боланьос, знатный кабальеро, любезный и очень воспитанный, – и спросил нас:

– Что за люди?

Я снял шляпу и открыл лицо[159]159
  Испанцы имеют обыкновение закрывать нижнюю часть лица плащом, чтобы не дышать холодным воздухом.


[Закрыть] и ответил, почтительно кланяясь:

– Мы студенты, и наш собственный дом выгнал нас на улицу.

Мои товарищи оставались в шляпах и со своими торбами, не оказывая почтения представителю правосудия. Коррехидор возмутился и сказал:

– Отведите этих наглецов в тюрьму.

Они, словно невежды, сказали:

– Если нас поведут в тюрьму, нас заставят подчиниться силе.

Их схватили и повели вниз по улице Санта-Ана. Я с величайшей почтительностью обратился к коррехидору:

– Я умоляю вашу милость соблаговолить не вести в тюрьму этих несчастных, так как если бы ваша милость знала, в каком они состоянии, то вы не винили бы их.

– Я должен посмотреть, – сказал коррехидор, – не могу ли я научить учтивости некоторых студентов.

– Этих, – сказал я, – если вы дадите им поужинать и избавите их от холода, ваша милость сделает более учтивыми, чем мексиканского индейца.[160]160
  Намек на униженное положение индейцев, превращенных в рабов.


[Закрыть] – И тут же заметив, что он охотно меня слушает, я рассказал ему о происшествии с яйцами и облаками дыма, возникшими из жертвоприношения вьючной скотины. Он посмеялся рассказу, ибо обладал большой добротой, и за счет нескольких шпаг, отнятых у каких-то бродячих школяров,[161]161
  Бродячие студенты были характерным явлением средних веков, но традиция перехода из одного университета в другой удерживалась и долго позже; отобрание у них шпаг городскими властями указывает на отношение к ним как к бродягам; коррехидор не делает различия между своим личным имуществом и казенным, каким являются отобранные шпаги, расплачиваясь ими за угощение студентов


[Закрыть] набил студентам животы пирогами и свининой и всем, что было в маленькой харчевне, а мне он оказывал с тех пор много милостей.

Своим товарищам я сказал:

– Друзья, вы очень дурно обошлись с коррехидором.

– Почему? – спросили они. – Разве он наш судья?

– Потому, – ответил я, – что с лицами, облеченными высшим званием, мы обязаны обходиться почтительно и учтиво, будут они или не будут нашим начальством; и не только с такими лицами, но и со всеми более могущественными или по должности, или по знатности, или по богатству, потому что, будучи с ними вежливыми и скромными, мы известным образом уравниваем их с нами, а поступая иначе, мы становимся врагами тех, кто может вполне безопасно оскорблять нас. Бог сотворил мир с этими степенями превосходства, потому что на небе существуют некоторые ангелы, стоящие выше других, а в мире люди подражают этим самым степеням, так что мы, низшие, должны повиноваться высшим. И так как мы не способны познать самих себя, то будем способны познавать тех, кто больше нас имеет силы, значения, богатства. Эта почтительность и вежливость необходимы, чтобы сохранить спокойствие и обеспечить жизнь. Очень большое заблуждение – желать мериться нашими силами с силами могущественных, тягаться при стесненности нашего положения с теми, с кем более достоверна потеря, чем выигрыш. Почтительность с могущественными является основой спокойствия, а гордость – это уничтожение нашего покоя, ибо в конце концов они могут в стране делать все, что хотят.

В такой жизни провел я три или четыре года, пока мне не было предоставлено место в коллегии Сан-Пелайо,[162]162
  Студенты разделялись на несколько категорий по степени их материальной обеспеченности. Некоторые жили на собственных квартирах, другие пользовались студенческими квартирами или пансионами, где питались впроголодь; наиболее обеспеченным было положение тех, кто попадал в одну из коллегий, что было равносильно получению стипендии. Получение Маркосом места в коллегии Сан-Пелайо – автобиографическая деталь, относящаяся ко вторичному пребыванию Эспинеля в Саламанке.


[Закрыть] где в то время были сеньор дон Хуан де Льянос де Вальдес, – который сейчас, когда это пишется, состоит в Верховном совете инквизиции,[163]163
  Один из советов при короле, ведавший делами инквизиционного трибунала.


[Закрыть] – вместе со своими братьями, столь же выдающимися учеными, как и кабальеро, и сеньор Вихиль де Киньонес, который в силу добродетели и заслуг состоит теперь епископом Вальядолида.[164]164
  Вальядолид был столицей Испании в 1600–1605 гг. Это крупный промышленный город в Северной Испании.


[Закрыть] Там каждую субботу у нас бывали конклюзии,[165]165
  Конклюзии – публичные диспуты на тезисы богословские, юридические, канонические, философские и медицинские. Этот средневековый обычай удержался в духовных школах и позже, в качестве средства развития в учащихся умения спорить, находчивости и ораторских способностей.


[Закрыть] и я мог бы преуспевать, если бы нужда моих родителей и мое желание служить им не вызвали меня домой, так как они писали мне, чтобы я приехал получить наследство, которым хотел одарить меня один родственник, или занять место капеллана.[166]166
  Биографическая подробность: по возвращении Эспинеля из Саламанки в Ронду в 1572 г. его родственники учредили здесь капелланство, а сам он был назначен капелланом; с этого и началась его духовная карьера. …малой населенности Сьерра-Морены… – Центр Пиренейского полуострова представляет собой каменистое плато, открытое для резких ветров, с континентальным климатом и малоплодородной почвой; поэтому население здесь сосредоточено, главным образом, в городах; особенно пустынны были горные местности, где было невозможно земледелие. К таким местам относится горная местность Сьерра-Морены.


[Закрыть]