Текст книги "Повести Марьи Жуковой. Суд сердца. Самопожертвование. Падающая звезда. Мои курские знакомцы"

Виссарион Григорьевич Белинский
Повести Марьи Жуковой. Суд сердца. Самопожертвование. Падающая звезда. Мои курские знакомцы

ПОВЕСТИ МАРЬИ ЖУКОВОЙ. Суд сердца. Самопожертвование. Падающая звезда. Мои курские знакомцы. Санкт-Петербург. В Гутенберговой тип. 1840. Две части. В 8-ю д. л. В I-й части 272, во II-й – 283 стр.

Книги, как и хлеб, зависят от урожая. Для них бывают счастливые годы и месяцы. Это хорошо знают издатели ежемесячных журналов: от урожая или неурожая книг в том или другом месяце зависит плодовитость и сочность или скудость и сухость библиографического отделения в книжке их журнала. Первые полтора месяца нового 1840 года были очень неблагоприятны в этом отношении для «Отечественных записок»: книжный неурожай был так велик, что почти не о чем и нечего было им поговорить с своими читателями; но конец февраля и начало марта оказались (разумеется, сравнительно) необыкновенно плодородными. Если из появившихся в этот небольшой промежуток времени книг ни одна не заслуживает безусловной похвалы, то некоторые отличаются большими относительными достоинствами, а многие не заслуживают безусловного порицания; но, что всего лучше, о тех и других можно поговорить не шутя. Это большая выгода для журнала, в котором библиографическое отделение назначается не для потехи толпы, а для пользы публики. Есть журналы, для которых всякий предмет человеческого уважения – и искусство и знание – служит поводом к скоморошному глумлению для потехи черни, которые и из поэтической Авроры Гомера готовы сделать плоский каламбур и которые только из приличия не называют себя «балаганными»: для таких «специальных» журналов истинный клад и неоцененное сокровище – серобумажные романы самородных гениев в фризовых шинелях, во множестве появляющиеся в обеих наших столицах{1}1
  Среди русских журналов этого времени подчеркнутой беспринципностью отличалась «Библиотека для чтения» О. И. Сенковского.
  Фриз – дешевая ткань типа байки. Сочинители во фризовых шинелях, фризурная литература – определения, используемые критиком для обозначения авторов низкопробных произведений и их продукции.


[Закрыть]. Но журнал, имеющий целию благородное наслаждение не грубой и невежественной толпы, а образованной публики, с неудовольствием и отвращением принимается за отчеты об изделиях плодовитой и досужей бездарности и полуграмотности, которою, за неурожаем дельных книг, должен ограничиваться. Напротив, его радует всякая книга, положительно или отрицательно замечательная, потому что она дает ему возможность высказать какую-нибудь мысль или по крайней мере какое-нибудь дельное мнение. Всякий истинно литературный или ученый, а не балаганный журнал должен избрать своим девизом эти стихи Пушкина:

 
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво!{2}2
  Цитата из стихотворения «19 октября» (1825).


[Закрыть]
 

Одним из лучших литературных явлений нового года по справедливости должно назвать повести г-жи Жуковой. Имя г-жи Жуковой – почти новое имя в нашей литературе, по времени его появления в ней, но уже почетное и знаменитое по блестящему таланту, который под ним является. Русская публика живо еще помнит первые повести г-жи Жуковой, появившиеся в 1837 и 1838 г., в двух частях, под именем «Вечеров на Карповке», и вышедшие уже вторым изданием. И вот теперь у г-жи Жуковой еще набралось две части повестей, из которых две, впрочем, уже прочтены публикою в журналах. Одною из них, «Падающая звезда», были украшены «Отечественные записки»{3}3
  Повесть «Падающая звезда» публиковалась в «Отечественных записках» в 1839 г. (т. V, № 9, отд. III, с. 171–250).


[Закрыть]. Мы вновь прочли и эти, уже читанные нами, и с таким же удовольствием, как и новые, еще не читанные нами. Многими прекрасными ощущениями подарили нас повести г-жи Жуковой, – и мы спешим поделиться результатом своих впечатлений с читателями. Повести г-жи Жуковой не принадлежат к области искусства, не относятся к тем высшим произведениям творчества, которые носят на себе название художественных. Не к этим вечно юным, ознаменованным печатию высшей действительности, созданиям принадлежат они; это не произведения творящей фантазии, а произведения воображения, копирующего действительность; это не сама действительность, а только мечты и фантазии о действительности, но мечты и фантазии живые, прекрасные, благоухающие ароматом чувства. Ни одна из повестей г-жи Жуковой не представляет собою драмы, где каждое слово, каждая черта является необходимо, как результат причины, является сама по себе и для самой себя. Нет, это скорее какие-то оперные либретто, где драма нужна не для самой себя, а для положений; а положения нужны опять не для самих себя, а для музыки, и где драма не в драме, а в музыке, но где музыка была бы непонятна без драмы. Процесс явления таких литературных повестей очень прост. У автора много души, много чувства, которых обременительная полнота ищет выразиться в чем-нибудь во вне; а если, к этому, автор одарен живым и пылким воображением, душою, которая легко воспламеняется и раздражается; если он много в жизни перечувствовал, переиспытал сам, много видел и знал чужих опытов, к которым не мог быть равнодушен, на которые отзывалась его душа, – он имеет все, чтобы писать прекрасные повести, которые, не относясь к искусству, относятся к изящной литературе, или к тому, что французы называют belles-lettres[1]1
  беллетристикой (франц.). – Ред.


[Закрыть]. И вот он придумывает какое-нибудь либретто для мелодий своего чувства, составляет его из лиц и положений, которые дали бы возможность высказать и то и другое, что таится в его душе и беспокойною волною рвется наружу. Что же это за лица? – Да так, мечты и фантазии, идеалы, в которых есть своя действительность, своя личность, но которых вы не видите перед собою, а только представляете себе по описаниям автора. Обыкновенно эти лица – любимые и задушевные мечты автора, носящие известные имена и призраки физиономий, – и чем любимее, задушевнее, чем ближе к сердцу автора эти мечты, тем лица, играющие их роль, лучше обрисованы, живее представлены, словом – интереснее и удачнее. Но вот готовы и лица и положения, придумана завязка и развязка: остается рассказывать, – и вот тут-то рассказ получает свое полное значение, всю свою важность. Как в живописи, тут важное дело – перспектива и симметрия, расстановка обстоятельств так, чтобы важнейшее обстоятельство было выставлено яснее и виднее, менее важное в тени. С этой точки зрения, искусство рассказа есть талант, который немногим дается. Что хорошего, например, в повестях Цшокке или в повестях модных французских нувеллистов? – Рассказ: ему, одному ему обязаны они тем, что завлекают и приковывают к себе внимание читателя. Но в повестях не все оканчивается рассказом: в них важны выбор содержания и способность оживить его. То и другое зависит от настроенности души и чувства автора. Поль де Кок выбирает предметы «забавные», Клаурен – чувствительные, французские нувеллисты неистовой школы{4}4
  Терминами «неистовая школа», «неистовая словесность» в русской критике начиная с 30-х гг. обозначали прозу французских романтиков В. Гюго, Ж. Жанена, Э. Сю и др. Как программное произведение «неистовой школы» был прочитан в России роман Жанена с примечательным названием «Мертвый осел и обезглавленная женщина» (ч. I–II, М., 1831); автор романа и его литературные единомышленники решительно отвергали поэтику «украшенной природы» и утверждали необходимость рисовки «голой натуры».


[Закрыть] – сатанинские, кровавые, исступленные. Что касается до г-жи Жуковой, если бы мы захотели характеризовать предметы, избираемые ею для изображения в повестях, – мы назвали бы их человеческими, чему доказательством могут служить самые названия ее повестей, каковы: «Суд сердца», «Самопожертвование». С этой стороны нельзя не отдать полной справедливости г-же Жуковой: содержание каждой ее повести обнаруживает в авторе чистое сердце и возвышенную душу. Способность оживлять рассказ зависит от степени интереса, который принимает автор в героях своих повестей и в их положениях, от полноты его души и глубокости чувства. Благодаря этой способности иная повесть лишена всякого содержания, а пленяет нас потому только, что автор с чувством и без претензии помечтал à propos[2]2
  кстати (франц.). – Ред.


[Закрыть] о том и о сем.

Талант рассказа и в особенности полнота живого, горячего женского чувства составляют главное достоинство повестей г-жи Жуковой, и достоинство высокое. Прочтя несколько страниц каждой ее повести, чуть ознакомившись с ее действующими лицами и их положением, вы уже знаете, что будет дальше и чем все кончится, но тем не менее вы не в состоянии оторваться от повести, пока не прочтете ее всей. Тут есть тайна, которая особенно знакома г-же Жуковой. – У бедного помещика, владеющего пятью с половиною душами, хотят описать имение за долги{5}5
  Имеется в виду повесть «Самопожертвование».


[Закрыть]. У него жена и маленькая дочь, счастливо одаренная природою, плохо воспитываемая и страстно любимая отцом и матерью. Вот вам положение. Каковы должны быть чувства старика, которого хотят выгнать из родного жилища и который видит, что его дочь, любимица его души, утеха старости, – будет нищею? Повторяем; вот вам положение, а музыке чувства будет где разыграться. Но вот богатая графиня, нечаянно узнавшая о беде старика, выкупает его имение, и старик идет с семейством своим благодарить великодушную графиню. Бедняки рядятся в лучшее свое платье, готовятся сказать своей покровительнице и то и другое, трусят, ничего не могут сказать, а если говорят, то конфузятся; а потом немножко поднимают нос, с важностию рассказывают соседям о приеме, которым их удостоили «их сиятельства». Необыкновенный талант рассказа г-жи Жуковой умел сделать из этих подробностей живую и увлекательную картину. – Графиня берет Лизу к себе на воспитание и увозит в Петербург: грусть отца и матери, решившихся для счастия дочери на тяжкую разлуку с нею; новость положения девочки, которая скоро догадалась, что на этих пышных коврах, на этом блестящем паркете она – чужая, что тут она не дочь, а приемыш; страдание маленького самолюбия, затаенные слезы и т. п. – какие выгодные положения для мелодий чувства, и положения, сверх того, естественные, простые, чуждые всякой натянутости и эффектов, но тем более благоприятные для тихой, мелодической музыки! Наконец, наша девочка уже девушка, – и мы видим ее за границею, в Баден-Бадене. Ее любит Минский, дальний родственник графини; она любит Минского; в ее душе тихое счастие любви, готовое скоро осуществиться в действительности брака. Но за графинею ухаживает один дипломат, де Нолле, которого она любит; граф почти приказывает отказать ему от дома. Она хочет увидеться с ним в последний раз, он уже у ног ее, как вдруг входит граф; но Лиза бросается к нему навстречу и просит у него прощения, о котором будто бы уже умоляла графиню, – прощения в том, что осмелилась принять в их доме своего любовника… Граф притворился, что поверил; графиня из одного ужасного положения перешла в другое, а де Нолле, пораженный великостию такого «самопожертвования», тотчас предложил Лизе свою руку. Она согласилась, но после, объяснившись с ним, отдала назад ему слово и возвратилась в Россию, к отцу, которого слухи о поведении дочери свели на одр смертный. Она испросила прощение, уверив его в своей невинности, и закрыла ему глаза. Потом уехала с матерью в маленький городок и завела у себя пансион. Сколько тут положений, вызывающих всю полноту чувства автора! И г-жа Жукова на каждой странице увлекает вас теплотою своего чувства, вводя вас в чувства своих героев при всяком их положении… Она не опишет вам блаженства любви; от ее рассказа не повеет на вас букетом этого чувства, как высокой гармонии двух родственных душ; скажем более: любовь в ее повестях является без всякого характера и ничего не говорит за себя. Так, например, вам будет понятно, почему Минский любит Лизу: она наделена от природы красотою, умом, чувством; но вы никак не поймете, почему Лиза, эта глубокая девушка, любит Минского, человека бесхарактерного и ничтожного, хотя и доброго. У него не было веры в нее и в ее любовь: ему достаточно было слухов, чтобы обвинить и оставить ее, он не искал даже объясниться с нею. Мало того: в конце повести он женится на другой и является одним из тех дюжинных существ, которые в юности немножко чувствуют, много мечтают и фантазируют, а в лета зрелые мирятся с жизнию на самом умеренном условии, делаются толсты и краснощеки. Истинно глубокий человек может примириться с жизнию только на слишком больших условиях или остаться при страдании, которое для него выше и прекраснее счастия дюжинных людей. Для таких существ высшей природы – «все или ничего» есть девиз жизни. Что же, спрашиваем, было общего у Лизы с Минским? Неужели любовь есть только простое влечение одного пола к другому? В таком случае, зачем же любить все одного, особенно когда этот один от нас отказался и мы вправе отдаться другому? Какой же смысл после этого имеют страдания отвергнутой или неувенчанной любви? – Потом, неужели любовь – прихоть нашей фантазии, колобродство сердца, оправдание русской пословицы: полюбится сатана лучше ясного сокола? Так точно, но только в отношении к толпе, над которою владычествует слепая, рабская случайность; но не так, совсем не так в отношении к людям глубоким, к родным детям, а не пасынкам природы, которые свободны от таких случайностей, которые управляются разумною необходимостию и которых любовь есть родственность натур, гармонически устроенных Но г-же Жуковой нужно было положение несчастной: она всегда с такою силою, с такою увлекательностию говорит о несчастии, об утратах, о скорбях запертого в себе сердца. Ей известно высокое таинство страдания, – и у нас жива в памяти героиня одной из прежних ее повестей – девушка с душою глубокою, сердцем страстным и любящим, но дурная лицом, которая любит без надежды быть любимою, знает, что любимый ею любит хорошенькую, но пустенькую девочку, которая о нем и не думает. Прочтите эту прекрасную повесть, если вы не читали ее: это лучшая повесть г-жи Жуковой{6}6
  Имеется в виду повесть «Медальон» (1837).


[Закрыть]. Только в области искусства, только у художников лучшие повести – последние, или по крайней мере не первые.

Говорят, что г-жа Жукова прекрасно изображает женщин: это правда – ее женщины и умнее, и любящее, и истиннее ее мужчин. Но к этому прибавляют, что будто бы только женщина и может верно и истинно изображать женское сердце, которое ей знакомо по своему собственному: это и неправда и правда. Если говорить о произведениях творчества, о созданиях художественных, то неправда: Шекспир и Пушкин были, как известно всему образованному и даже необразованному миру, мужчины, а между тем никакая в мире женщина не в состоянии создать таких дивно верных, непостижимо истинных женских характеров, каковы, например, Дездемона, Юлия{7}7
  Имя шекспировской героини в те годы переводилось как Юлия: см., например, перевод М. Н. Каткова – «Ромео и Юлия» (1839; опубликован в 1841 г.).


[Закрыть], Офелия, Татьяна, Лаура, донна Анна. Это оттого, что мужчина, по природе своей, всеобъемлющее женщины и одарен способностию выходить из своей индивидуальной личности и переноситься во всевозможные положения, каких он не только никогда не испытывал, но и не может испытывать; тогда как женщина заперта в самой себе, в своей женской и женственной сфере, и если выйдет из нее, то сделается каким-то двусмысленным существом. Потому-то женщина и не может быть великим поэтом. Но когда дело идет о литературных произведениях, не чуждых поэзии, но чуждых художественности, женщина лучше, нежели мужчина, может изображать женские характеры, и ее женское зрение всегда подметит и схватит такие тонкие черты, такие невидимые оттенки в характере или положении женщины, которые всего резче выражают то и другое и которых мужчина никогда не подметит. Но точно так же и женщина должна далеко уступить мужчине в изображении мужских характеров и положений. И это очень понятно: в произведениях такого рода действительность не изображается такою, какова она есть, без отношения к личности изображающегося, но списывается со взгляда автора, – и чем изображаемые им предметы относительнее, ближе, родственнее к личности автора, тем изображения его вернее и истиннее, и наоборот. Опытность и опыт, не имеющие никакого влияния в творчестве, тут играют первую роль, и потому-то в таких произведениях лицо, хорошо и ясно представляющееся автору, не узнается читателями, и положение, с особенною любовию нарисованное автором, не интересует читателей: часто то и другое списано или переделано с известного лица или с известного обстоятельства.

Итак, полнота горячего чувства, верность многих положений, истина в изображении многих черт и оттенков женских характеров, искусный, увлекательный рассказ и, прибавим к этому, прекрасный слог, которым и мужчины редко владеют у нас, – вот достоинства повестей г-жи Жуковой. Что касается до их недостатков, которых они не совсем чужды, главнейший из них – излишняя плодовитость, чтобы не сказать растянутость. Каждая из них могла б быть по крайней мере целою третью меньше, – и была бы, без всякого сомнения, лучше. Хотя г-жа Жукова и менее других повествователей увлекается бальзаковскою манерою рассуждать там, где надо рассказывать, но она все-таки не чужда этого недостатка. Там, где говорит ее чувство, вы невольно увлекаетесь; но где она рассуждает – скучаете немного. Женщина всего менее способна рассуждать: она, по своей природе, верно понимает и схватывает все прямо, в полноте и целости, чувством, а не умом; начиная же рассуждать, невольно вдается в резонерство. Верно изображая событие (факт), она иногда ложно понимает его, когда вздумает объяснять его значение. Так, например, в повести «Суд сердца» молодая женщина, страстно любившая своего мужа и благодетеля, человека благородного, но годившегося ей в отцы по своим летам, вдруг любит другого и готова ему отдаться. Автор об этом странном явлении рассуждает так и сяк; а «ларчик просто открывался»: {8}8
  Усеченная цитата из басни И. А. Крылова «Ларчик» (1808).


[Закрыть] благодарность и уважение совсем не то, что любовь, и, при неравенстве лет, привязать к себе женщину молодую, жаждущую любви и сочувствия молодого же сердца, привязать ее к себе одною благодарностию и удивлением{9}9
  По-видимому, опечатка. Должно быть: «уважением к себе…»


[Закрыть] к себе – самое плохое и ненадежное средство.

Повесть есть самый благодарный род для литературных, беллетрических талантов. Нехудожественный роман, при всех своих достоинствах, только местами может увлекать, но целым будет производить впечатление скуки и усталости. Что касается до драмы, то пора бы уже сознать, что нехудожественные драмы могут иметь даже великие относительные достоинства на сцене, но в печати решительно никуда не годятся. Умный человек, даже с большим литературным талантом, может трудиться для театра и наконец выписаться, то есть сделаться хорошим драматическим писателем, но печататься не станет, – разве пошалит раз, да и будет. Драма не допускает ни рассуждения, ни излияния чувств по поводу того или другого положения: в драме автор должен быть невидим; лица, положения, части и целое – все должно в ней говорить само за себя. Но повесть допускает личное участие автора и может быть прекрасным либретто для музыки его чувства, а часто и ума, если только ум и музыка имеют между собою какое-нибудь отношение, хоть для того, чтобы хоть с натяжкою подать нам повод к сравнению, которое нам кажется очень годным для выражения нашей мысли. Вот почему бывают так прекрасны и нехудожественные повести; вот почему так прекрасны и повести г-жи Жуковой. Но везде важное дело – знать пределы и сферу своего дарования. Мы не скажем, чтобы повести г-жи Жуковой, герои которых не русские, а место действия не Россия, были не только не хороши, но и не прекрасны; однако ж нам больше нравятся те из повестей г-жи Жуковой, герои которых русские, а место действия Россия: в них ее талант свободнее, больше у себя дома.

Из четырех новых повестей г-жи Жуковой мы положительно недовольны последнею – «Мои курские знакомцы». В ее рассказе много бальзаковской манеры, то есть рассуждений, а по-нашему – резонерства. Основная мысль ее прекрасна: доказать, что для женщины и вне брака есть высокая жизнь – в жизни для других, для отца, матери, братьев, сестер и пр. Такая мысль требовала бы и выполнения, достойного себя, а повесть г-жи Жуковой слаба и бесцветна. Сверх того, есть противоречие между рассуждениями сочинительницы и самою повестью. В рассуждениях она спорит против мужчин, ограничивающих сферу женщины исключительно семейственною жизнию, а в повести показывает, что и вне брака сфера женщины все-таки в семейственности. Назначение женщины – быть счастливою, делая счастие другого, отказываясь от себя для другого. Так; но есть же ведь разница – отказаться от себя для милого сердцу человека, словом, для мужа, или посвятить себя, всю жизнь свою отцу, матери или другому родственнику?.. Если человек по какому-нибудь несчастному случаю лишился употребления рук и ног, да к этому потерял еще и зрение, – для него все-таки существует и молитва к богу, и мысль, и чувство, и минуты умиления и радости, словом – для него все еще остается жизнь, и он все еще человек; но кто же скажет, что все равно, быть с руками, ногами и глазами или быть без них?.. Так точно нельзя сказать: все равно для женщины, что выйти замуж, что навек остаться девушкою. Равным образом, нельзя слишком нападать и на общество, которое особенными глазами смотрит на девушку-Минерву и с особенною улыбкою говорит: девушка в сорок или пятьдесят лет!{10}10
  Перефразированные слова Чацкого из «Горя от ума» (д. I, явл. 7).


[Закрыть] Все, не выполнившее своего назначения, кажется чем-то странным. Физиологи – невежливый и грубый народ! – даже утверждают (но мы первые не верим этому!), что будто у засидевшихся девиц притупляется от лет восприемлемость впечатлений и слабеют другие способности души. Должно быть, что это клевета педантов, во имя науки: достоверно только то, что все, не выполнившее своего назначения, как-то странно и двусмысленно. Впрочем, женщина, которая, отказавшись от надежды на замужество (особенно если потому, что не хотела отдаться по расчету немилому сердца, а милого, почему бы то ни было, не нашла), принялась не за сплетни и злословие, а обратила жар своего любящего сердца на своих родных, или своего родного, и им, или ему, бескорыстно посвятила всю жизнь свою, – есть явление прекрасное, святое, достойное высокого уважения. Только нам кажется, что в «Самопожертвовании», когда мы видим Лизу учительницею маленького женского училища, г-жа Жукова, может быть, сама того не подозревая, удачнее изобразила такую женщину, нежели в повести «Мои курские знакомцы».